Чуть ближе

Миюки относится ко всем с насмешкой. Он смеется в лицо людям, он смеется в лицо правилам, он смеется в лицо неудачам и, в особенности, он не воспринимает всерьез опасности. Так кажется на первый взгляд, в действительности же он скрывает за смехом свою неуверенность и страх. Все потому что улыбки боятся больше, потому что смех считают чертой сильного человека. Миюки усвоил это и уверенно этим пользуется, но есть человек, от которого улыбка не спасает. От него, сколько не шути, сколько не увиливай, не скрыться, будто повсюду запрятаны ловушки и капканы. Бежать бессмысленно. Сначала Миюки проходился по нему взглядом, быстро, не сосредотачиваясь, — это был не человек, это было пустое место, поэтому и смотреть там было не на что. Но чем больше проходило времени, чем больше он узнавал в те редкие минуты, когда вечные стычки и подколы неожиданно сменялись необычно серьезными темами, тем больше заполнялись, поднимались под небо, ломали горизонт пустые места, и там, где раньше не за что было зацепиться, теперь был целый другой мир. Нельзя просто пробежаться по нему взглядом, нельзя игнорировать, и еще сложнее: оторваться от него, чтобы не смотреть на него часами, не рассуждать о нем сутками напролет, забыв о времени и цели. Задерживаться на нем опасно. Намного опаснее, чем на остальных, потому что этот мир, в отличие от многих, привлекает куда больше, заманивает одними отблесками в глазах, красивыми, но смертельными, не дающими ни одного шанса на выживание. Кажется, стоит развернуться к нему спиной, и он съест тебя заживо. — Чем занят? Курамочи заглядывает из-за плеча, и от неожиданности Миюки роняет тарелку из рук. Та изумительно звонко разбивается о пол и разлетается вокруг белыми осколками. — Бью посуду, — заявляет он. Оборачивается и привычно ухмыляется. — Собирать осколки будешь ты. Курамочи особо не отбивается, только ворчит что-то и начинает искать совок и веник, а Миюки открывает кран и выдыхает из легких последний воздух, нависая над раковиной. Этот человек действительно умеет застать врасплох. Даже здесь он его нашел, в общей кухне, куда люди заходят раз в столетие. — А ты зачем сюда пришел? — Увидел, что свет горит, — говорит Курамочи, хмуро разыскивая оставшиеся осколки. — Ну кто еще здесь может быть, кроме тебя? Ответ на вопрос Миюки так и не получил. Сейчас то ли смеяться, то ли назвать его сталкером — все одно, но настроение не располагает, а разбитая посуда наводит плохие предчувствия. Куда бы он ни шел, почему-то они всегда оказываются вместе. Хотя, казалось бы, ни один из них к этому не стремится. Они постоянно огрызаются друга на друга, ругаются и не замечают, когда начинают вместе смеяться и обсуждать что-то куда более важное и серьезное, совсем не подходящее для дежурного разговора. Тем не менее, они все еще чужие. Как два загнанных зверя, рвутся навстречу друг другу, будто могут друг в друге найти спасенье, но в то же время ни один из них не испытывает к другому доверия, потому что боится быть истерзанным. Миюки усмехается. Сложно говорить без метафор, сложно не сравнивать его с чем-то диким и не прирученным, сложно до самого конца упрямо не признавать в нем друга. Слишком много было таких «друзей», уверяющих, что они искренны, но, в конце концов,… разве бывают люди друг с другом честными? Даже сейчас, они смотрят друг другу в глаза и прекрасно знают все мысли, но выразить их не хотят. Боятся? Не хотят. Курамочи хватает его за футболку, трясет от злости, из него вылетают слова, слишком неуместные для того, кто просто пустое место, слишком близкие для того, кто открыто заявляет, что не хочет иметь с тобой ничего общего. А Курамочи частенько об этом заявляет. Миюки скрывает страх за улыбкой. Не страх боли, не страх драки. Какой-то другой, внутренний страх. — Какое мне дело до твоего мнения? — произносится сухим выдохом. Миюки почти с восторгом наблюдает за тем, как злость сменяется замешательством, а потом затухающим огоньком в глазах. Не в первый и не в последний раз ему видеть в чужих глазах разочарование. — Какое мне дело до твоего мнения? Мы что, друзья? Я не обязан слушать человека, который ничего для меня не значит. Барьеры не ломаются. Барьеры выстраиваются кирпичиками в огромную бетонную стену, которую ни ломом, ни бульдозером не сломаешь. Огромная и замерзшая, она скрывает все мысли за деланным равнодушием и ощутимо увеличивает внутреннюю дистанцию. Но для Миюки это ничто. Пусть он в высоту хоть до самого космоса, этот бетонный забор отлично поддается подколам, а значит, проблем с его разрушением не будет. От язвительных комментариев он трещит по швам и сыплется, открывая доступ к тем глазам, в которых отражались миры. — Да ты ведешь себя, как последний козел! — заявляет Курамочи, не сдерживаясь. Со всей злости бьет ногой по картонному ящику у стены, и тот жалобно кряхтит, сминая стенки. — Какого черта, даже несмотря на все это, я не могу выкинуть тебя из головы?.. Вопрос греет воздух тихим голосом, душевными нотками, разбитыми, отчаянно сомкнутыми губами и врезается под кожу истерическим хохотом — Миюки едва успевает прислониться к холодной стенке и мысленно себя успокоить. — Ну ты и идиот, — говорит он сквозь смех, — только идиот может привязаться ко мне! — Значит, я полный идиот, — отвечает Курамочи. Он измученно улыбается и опускает почерневший взгляд. А Миюки понимает, что это никакими словами не успокоишь, да и смех не идет — не скроешься, не спрячешься, стой лицом к лицу и принимай удары на себя. Говорят, на войне страшнее. Страшнее, чем сейчас? * А ведь в сущности они очень похожи. Курамочи не хочет этого признавать, никогда этого не признает, потому что в большинстве случаев ему просто хочется набить Миюки морду. Но какими бы разными они ни были, есть крайности, где они соприкасаются, и это общее, именно это, и притягивает их друг к другу. Понять это было не так просто. Признать — еще сложнее. Пытаться не привязаться, а потом обнаружить обратное, пытаться не доверять, а потом отдать все свои силы без остатка, даже не задумываясь, — Курамочи уже несколько раз успел возненавидеть эту свою черту. Он научился распознавать ложь, научился быть аккуратнее, но так и не разучился подпускать ближе, не пропускать за внутренний барьер. Как вообще выстроить его, этот внутренний барьер? Миюки точно знает, он в этом мастер. В этом они полностью противоположны. И если Миюки не собирается пропускать боль через себя, то Курамочи пытается научиться ее пропускать. Потому что доверяться всегда нужно, потому что доверие будут предавать, а жить под барьером для Курамочи — невозможно. Он думал — возможно, раньше он думал, что в этом нет ничего сложного, но Миюки его разубедил. Смехом, иронией, риторическим: — Не говори глупостей. Кто привяжется к такому, как я? Миюки больше всего похож на человека, готового предать в любой момент, но эта фраза заставила Курамочи усомниться. Действительно ли он так опасен, как хочет казаться? После долгих раздумий он приходит к выводу, что Миюки тупой, засранец, идиот с отвратительным смехом и не менее отвратительным характером. И все это плохо. Но не настолько плохо, чтобы перекрывало весь его страх, чтобы создавало реальную угрозу. А значит, привязываться к нему не так уж и страшно, и может быть, даже более безопасно, чем к кому-либо другому. Шаги даются с трудом, даже несмотря на появившуюся однозначность, слова теряют смысл по дороге от рта до ушей и передают совершенно другое содержание, но Миюки все равно догадывается: по злым глазам, решительной позе, враждебному взгляду, — что это было искреннее: «Мы в тебя верим. Я в тебя верю». И плечо уже не так болит, а ноет только удивляющее, чуть виноватое: «Может, и мне стоило вам верить?». Незнакомое, новое чувство просыпается в нем, когда Миюки задает себе этот вопрос. Странно-теплое и яркое, похожее на летний бамбуковый лес. Курамочи роняет на стол стопку журналов и садится рядом, сминая под собой одеяло и прижимаясь спиной к стене. Указывает на оставленную на столе макулатуру: — Привет от Набэ. — Это больше не мои проблемы, — заявляет Миюки и пожимает плечами. — Я уже просмотрел, так, принес, чтобы тебе не было скучно. Становится неожиданно тихо и натянуто. И пара десятков сантиметров между плечами напрягают больше, чем все предыдущие стычки, сказанная в шутку правда и разбитые однажды в яростном порыве очки. Они слишком долго не понимали друг друга, а теперь понимают слишком хорошо, чтобы взять и остаться наедине в пустой комнате. Как будто стоят друг перед другом голые и пытаются не сгореть со стыда. — Как плечо? — Почти не болит. Слова ничего не меняют, только еще больше добавляют масла в огонь. — На завтра еще тот параграф по истории учить. — Ага. Курамочи косит взгляд в его сторону, ловит колено, скользит глазами по плечу, наконец, встречается с прозрачными стеклами очков и с тем, что за ними. Наклоняется в его сторону — совсем чуть-чуть, но этого хватает, чтобы убрать эту пару десятков, потому что Миюки склоняется тоже. Ловит губы в легкий, мимолетный поцелуй, не задерживаясь, не закрывая глаз, будто для проверки. Но следующий сбивает с ног. Заставляет краснеть до корней волос и забыть о воздухе. На минуту кажется, что воздух не так уж и важен, по сравнению с тем, что происходит. По сравнению с руками, с губами, с путающимися мыслями — кажется, именно эти мысли и вжимают в постель, а не чужое тело. Чуть крепче, Миюки мычит, и Курамочи тут же отстраняется. — Прости, твоя травма… — Все в порядке, папочка, — фыркает Миюки и снова притягивает его к себе. Но поцелуи тают, и Курамочи собирается к выходу. — Сам знаешь, — говорит он, едва заметно качая головой. Миюки смеется. — Тяжело быть дерьмо-капитаном? — спрашивает он ехидно. Курамочи скалится в ответ, проводит ладонью по щеке и уху, едва касаясь, но опаляя, и уходит, так и не ответив. Миюки громко выдыхает, но выдохнуть улыбку, как обычно, почему-то не удается. Теплая, она застывает в уголках губ и глубоко внутри. Они до сих пор чужие друг другу, до сих пор видят друг в друге опасность. Никуда не денутся эти стычки и ссоры, потому что уж слишком различаются взгляды на мир. Но один маленький шаг, шаг вперед, еще покажет свои результаты в будущем.