Kihyun's story

Вы никогда не задумывались о нашей социальной жизни в двадцать первом веке? Изобретено множество полезных вещей, сделано столько же невероятных открытий! Люди даже научились лечить рак, однако до сих пор не научились вести себя друг с другом. И попробуйте сказать мне, что я неправ. Деньги, деньги и ещё раз деньги. Это то, что правит миром; то, к чему люди стремятся годами. Ради этих бумажек они готовы на всё. Предательство, измена, убийство, ограбление, многочисленные издёвки — легко. Главное набить свой карман да побольше, а потом вовремя свалить. Куда же делись простые человеческие ценности? Как же верность, чувство справедливости и долга? Как же дружба и любовь? Про уважение и заикаться не стоит. И наверняка сейчас вы закатили глаза и проворчали что-то вроде «Кихён, какая любовь и уважение? Ты в детстве перечитал сказок. Наивный мальчик, верящий во всё светлое и хорошее». Возможно, я и наивный, но я бы никогда не стал говорить о том, чего не знаю. К сожалению, мне пришлось столкнуться с человеческой жестокостью лично. После того, как я покинул свою первую школу, я долго ещё не мог привыкнуть к новой жизни с палкой и повязкой. Дома я мог спокойно передвигаться, ведь знал наизусть расположение каждого предмета в квартире. Однако на улице я становился живой мишенью. Я не мог даже дорогу перейти самостоятельно. Пытался полагаться на слух, но это мало чем помогало. Поэтому я сидел дома следующие три года. Мама наняла кучу учителей, которые ходили ко мне домой и занимались моим обучением. Раньше я схватывал всё слёту, был одним из лучших в классе. Но потеря зрения полностью меня подкосила. Я стал теряться, всё время сомневался и полностью утратил веру в себя. После той аварии я, можно сказать, учился жить заново. Но во мне не открывалось никакого «второго дыхания», как это показывают часто в фильмах. С каждым днём я всё больше уходил в себя и всё меньше разговаривал. Я медленно умирал изнутри, но никто не мог помочь. Никто даже не знал. Мама работала, а учителям было плевать. Так продолжалось до пятого класса. В среднюю школу я пошёл уже самостоятельно. Думал, что это хоть немного поможет мне развеяться, но нет. Стало только хуже. Это была школа коррекции, куда ходили дети с ограниченными возможностями. Меня это угнетало. Да, там было много детей, взрослых, но мне было противно. Противно от самого себя, от этого общества инвалидов, потому что я такой же. Взрослые должны были заботиться о нас и едва ли не слюнки вытирать. На самом же деле им было глубоко насрать на нас, на наше состояние и жизни. Они думали, что мы ничего не замечаем, раз не можем видеть их. Но мы не слепые. Неоднократно доводилось слышать из коридора крики директора о том, что это неблагодарная работа, что инвалиды это худшие люди на свете и работники здесь такие же. Один раз я слышал детский плачь из женского туалета. Как я узнал позже, то плакала шестиклассница. У неё вместо ног была коляска, и она не успела подняться на третий этаж до начала урока. Девочка опоздала, а после этого её избил учитель ОБЖ в туалете, потому что в тот день была важная проверка. Он лишился премии из-за неё и посчитал уместным наказать виновницу. Что это, если не жестокость в чистом виде? В тот день мне было искренне жаль девочку, но я был рад, что не оказался на её месте. Тогда я ещё не знал, что рано радовался. О том случае быстро узнала пресса. Весь персонал уволили, а меня мама перевела в другую школу. «Тот район был хорошим», — сказала мне она тогда, помогая надеть новенький рюкзак на плечи. Чего там хорошего — я не знал, но я верил ей. Мама, как никак, плохого не посоветует. Тот район, действительно, оказался лучше. По крайней мере нас не били. Зато и не учили. Всем просто было плевать. Мы ходили сами по себе и делали, что вздумается. В пятом классе многие считали на калькуляторах элементарные примеры в пределах двадцати. Я был очень удивлён, когда узнал, что зрячие и параллельного класса едва ли знали хангыль. За тот год я сменил ещё две школы, а потом мама сказала, что они закончились. Школ для инвалидов больше нет, и это звучало как приговор. Мама предлагала снова перейти на домашнее обучение, но я с дичайшей истерикой отказывался. Я бы просто не вынес этого, продолжая тихо сходить с ума в четырёх стенах собственной комнаты. В шестой класс я пошёл в обычную школу. Туда, где учатся все нормальные дети. Не знаю, на что я тогда надеялся, но точно не на мытьё головы в толчке и звание убожества. Честно говоря, я думал, что не умею больше плакать и после аварии никогда не смогу этого сделать. Пытался найти плюсы хоть в чём-то. Но тогда, в туалете, сидя на коленях перед унитазом, я захлёбывался собственными слезами и молил не трогать повязку. Я не чувствовал себя настолько отвратительно ещё никогда до этого случая. А после мои волосы каждый день пахли канализацией и мочой. Это стало своего рода ритуалом перед началом хорошего учебного дня. А я привык. Привык и смирился. Одежда успевала высохнуть за то время, что я доходил до дома, поэтому мама ничего не замечала. А я не рассказывал. Какой смысл? В общем, так я стал изгоем, мальчиком для битья, убожеством. Я не мог видеть лиц тех, кто меня избивал, но был уверен, что каждый раз люди менялись, потому что удары становились другими. И каждый раз как первый. Один из таких раз я по чистой случайности услышал имя одного из них. Шин Хосок. Он присутствовал на всех актах издевательства надо мной, но всегда занимал роль зрителя, а не участника. Видимо, не хотел марать руки о такое дерьмо как я. В школе я лишь существовал, мечтая поскорее добраться до дома и спрятаться от всех этих людей. Переводиться в другую школу я не хотел, и, наверное, меня можно считать мазохистом по всем параметрам. С годами мой слух обострился настолько, что я мог слышать разговоры соседей снизу также чётко, как и учителя, стоящего в метре от меня. Я научился различать людей по их шагам и мысленно составлял их портрет. Хосок получался даже красивым, но в моей голове на его лице всегда была ухмылка, насмешка. Будто творение дьявола, как мантру повторяющее «Ты уродец, изгой, ничтожество». Забавно, что я слышал эти слова от людей так часто, что и сам стал в это верить. И дело не только в Хосоке, потому что школой всё не ограничивалось. На улице меня легко могли толкнуть, плеснуть в лицо колой (в лучшем случае) или поставить подножку перед грязной лужей. Я терпел. А что я мог сделать? Никто не будет возиться со мной и таскаться везде за ручку в качестве охраны только из-за того, что я инвалид. Это было бы глупо, а я бы чувствовал себя крайне неуютно. К тому же, не думаю, что из-за этого все насмешки надо мной прекратились бы. Их стало бы в разы больше, мол он как маленькая лялечка таскается везде с мамочкой-наседкой, подгузника не хватает. И нет, я не преувеличиваю. Обо мне, вроде как, заботилось государство. Так как я инвалид, мне выплачивали пособия каждый месяц. Я до сих пор не знаю, куда уходило столько денег, но мама говорила, что на лечение. А потом она уехала на месяц в Лос-Анджелес, оставив со мной сиделку. Страстно целуя какого-то мужчину в губы, она говорила, что это командировка, которую оплачивает организация. Как же. Было паршиво. До безумия противно. Тогда отвращение к себе достигло своего пика, и я впервые задумался о смерти. Меня променяла собственная мать. Единственный родной человек. У меня не было ни друзей, ни знакомых, даже соседи не здоровались со мной. Стоя со мной на одной лестничной площадке, они делали вид, будто их нет вовсе. Но я прекрасно слышал их дыхание, мог даже сказать их пол и количество человек. Всем просто было плевать, ведь инвалид это мерзко, неприятно и вообще неправильно. Видимо, моя мать считала также, ведь из той поездки она так и не вернулась. Круто целующийся Джордж оказался лучше незрячего сына. Думать о смерти больше было некогда. Нужно было учиться жить в третий раз. Денег нет, работы нет, взрослых нет и зрения тоже нет. Я тогда заканчивал восьмой класс. Полностью слепой мальчишка, которому всего пятнадцать лет. Весело получается, как думаете? Если бы не сиделка, меня бы забрали в детский дом в тот же день. Однако она решила съехать, когда поняла, что платить ей больше не будут. В тот день я снова почувствовал себя униженным как никогда. Стоя на коленях перед женщиной, я умолял её остаться со слезами на глазах. В тот день мне пришлось повзрослеть. Она согласилась жить у меня. Мы договорились, что оплату всех жилично-коммунальных услуг она возьмёт на себя, но мы будем существовать отдельно друг от друга. Она жила в своей комнате, а я в своей. Мы могли с неделю не пересекаться друг с другом. И знаете, я безмерно ей благодарен. Вот правда. Она не сдала меня полиции, социальным работникам, не лезла с нравоучениями в мою жизнь и не гнобила. Общалась на равных, словно я обычный человек. Это было как глоток свежего воздуха в жару. Я почувствовал себя живым, правда, очень ненадолго. Мне нужно было на что-то жить, а пособия по инвалидности получала за меня мать. Я мог попрощаться с этими деньгами, ровно как и со сном. Нужно было искать работу, но кому нужна слепая малолетка? Я готов был на стену лезть от беспомощности. Помню, что через месяц такой жизни я стал терять сознание на уроках. Потому что почти ничего не ел. Когда моей сожительнице давали зарплату, она всегда пребывала в хорошем настроении. В такие моменты она угощала меня яблоком или шоколадкой. Жалела бедного ребёнка. Часто терять сознание я не мог, потому что мне нельзя было появляться в больницах или полиции — сразу бы выяснили, что я живу один, и забрали в детский дом. Но мне становилось всё хуже с каждым днём. Ноги отказывались идти по заученному маршруту, а палка в руках безбожно тряслась. Меня даже перестали на какое-то время трогать в школе, потому что… Ну, я думаю, что моё состояние было сложно не заметить. Видимо, Хосок тоже решил пожалеть сироту. Я подумал, что больше так продолжаться не может. После школы я пошёл не домой. Я гулял по городу с надеждой, что меня собьёт машина и мои мучения закончатся. Я, правда, надеялся на это. Я не знаю, сколько тогда бродил, но нашёл какой-то фонтан. Я просто упал на асфальт перед этим фонтаном и не мог подняться. Я был настолько жалок, что слёзы сами потекли из моих глаз. Я сидел там и плакал, а потом, задыхаясь, начал петь. Знаете, как предсмертная песня, которую ты слышишь в последний раз. Именно это я чувствовал тогда, допевая второй куплет на английском. Меня жутко трясло то ли от холода, то ли от недомогания. Когда мне стало совсем плохо, я почувствовал, что осталось совсем немного. Меня шатало из стороны в сторону от малейшего дуновения ветерка, и я подумал, что было бы неплохо приложиться головой об асфальт и пробить себе череп. Но меня поймали за плечи чьи-то сильные руки и усадили обратно, прижимая бережно к себе. — Ты молодец. У тебя очень красивый голос, — всё, что сказал мне тогда Хосок, и ушёл, звеня в руках ключами от квартиры. Я пребывал в глубочайшем шоке, поэтому не сразу заметил денежную купюру, что лежала прямо передо мной. А потом стали появляться ещё и ещё по мере того, как долго я пел. Это были первые заработанные мной деньги. К середине девятого класса я полностью научился обходиться с деньгами и отличать купюры в зависимости от их шероховатости и гравировок. Кажется, жизнь налаживалась, и я даже задумался о старшей школе, потому что ранее был абсолютно уверен, что просто не доживу. И всё бы прекрасно: я занимаюсь своим любимым делом, хоть немного радую других людей своим пением, зарабатываю деньги и всё еще не живу в детском доме. Верхушка роскоши. Но. Люди не меняются. После того случая Хосок больше со мной не заговорил. Словно почувствовав, что мне стало легче, он вновь вернулся к старым баранам. Иногда били с такой силой, что я неделями не мог пошевелить рукой или ногой. Я платил своей бывшей сиделке за то, чтобы она стирала мою одежду, потому что самостоятельно пользоваться стиральной машиной я не умел, а ещё не знал как отстирать кровь от рубашек. Денег хватало, всё шло своим чередом. Мне даже предложили перебраться из парка в какой-то бар и выступать там в качестве вокалиста. Я не знал этих людей, но посчитал бар местом лучше асфальта у фонтана. Можно даже сказать, я был счастлив в те недолгие минуты, когда выходил на мини-сцену. Тогда люди воспринимали меня не как ошибку природы, а как равного им человека с такими же эмоциями и чувствами. Я вкладывал душу в каждую ноту, взамен получая громкие аплодисменты и неплохие деньги. Однако я не понимал, зачем туда приходил Хосок. Его одеколон я мог узнать за километр и не ошибиться. Таких запахов просто не существовало больше. Он молча приходил и также молча уходил. А на утро я снова валялся у мусорного бака на заднем дворе школы и, выслушивая оскорбления в свой адрес, боялся опоздать на урок. Так прошёл ещё год моей жизни. Я даже привык ко всему этому и ни о чём не жалел. Мама так и не позвонила ни разу за почти полтора года. Хотя я и не хотел слышать её голос. Что она могла мне сказать? «Кихён, прости»? Несмотря на то, как она со мной обошлась, я продолжал её любить. Всем своим наивным, исстрадавшемся сердечком я любил эту женщину, как сын любит свою мать. Если она решила так, то я не должен осуждать её. Это её жизнь и её выбор. Если наши пути разошлись, значит, так было нужно. Я искренне желал ей счастья с тем мужчиной в такой большой Америке. Хоть кто-то из нас двоих должен улыбаться. Итак, как я и говорил ранее, я на собственном примере убедился в человеческой жестокости, продажности. Люди вокруг меня только и делали, что насмехались и унижали, мать сбежала от меня с моими же деньгами, а помочь ни у кого не было желания. Зачем? Видя на улице прикованного к коляске человека без ног, люди обычно воротят нос и плюют ему в лицо. Не так ли? Им просто невыгодно помогать, даже монетку положить они не в состоянии, крича вслед громко «Алкоголик! Скатился, ничтожество!». Я прошёл через это и поднялся сам. Мне помогала только Миссис Вонг, но исключительно за деньги. Как говорится, нет денег — до свидания. Наверное, во всём мире есть только один человек, заставивший меня изменить своё мнение о людях. Чангюн-и. Я правда никогда не думал, что такие люди существуют. Не циничные, не прогнившие насквозь, даже понимающие, умеющие слушать. А Чангюн умел. Он много чего умел, и я так сильно гордился им. И сейчас горжусь. Он был единственным, протянувшим руку помощи, единственным, кто добровольно согласился возиться со мной и всеми моим проблемами. Он был первым и последним.