My little death

Минуты идут. Одна за другой. Неспешно. Издеваясь. Короткий бросок взгляда в окно, на плывущий мимо серый город. Глаза поднялись обратно к электронному табло, губы едва заметно дрогнули, отсчитав ещё одну остановку. Автобус тяжело, неуклюже дернулся, останавливаясь перед светофором, будто пытаясь восстановить дыхание. В толпе людей произошло шевеление, расслоение в предчувствии близости остановки. Рука рефлекторно перехватывает поручень, отвратительно тёплый от чужой ладони, секунду назад отпустившей его. Вздох в голове, в тишине наушников — песня закончилась. Следующая. Он сунул руку в карман, вытащил телефон, не отводя глаз от табло с оранжевыми буквами. Прекрасно. Ещё четыре остановки, если верить карте. Рихард переключил песню, откинулся назад, отвернулся к окну. В Берлине он был впервые, с трудом разобрался, где нужная ему остановка, еле выцепил из сплошного потока необходимый автобус, но на этом его мимолётный интерес к городу улетучился. Мимо, как в обесцвеченном сне, готовом вот-вот превратиться в кошмар, проплывали машины; рывками лениво, с явным усилием продвигались здания, вперемежку новейшие, со слепящими квадратами окон и стеклянных дверей, и выходцы из прошлого — обшарпанные, но аккуратные серые дома, похожие на благородных степенных матрон. Не выходцы даже, а пережитки… Какие-то вывески, какие-то экраны, реклама, какие-то объявления. Пёстрые, яркие, привлекательные до отвращения. Люди в рекламе, люди в машинах, люди, шагающие по тротуару, такие целеустремленные, такие правильные. Люди, люди, люди… Рихард не считал себя социопатом, просто предпочитал одиночество. Он с трудом мог объяснить это даже самому себе, так что в обществе знакомых всегда делал вид, что ему наплевать на окружающих. Это было не так, и ярче всего он осознавал это, когда оставался один среди людей. На самом деле это не ему, это окружающим было наплевать. На него. И, что самое странное, его это вполне устраивало. В Берлин его не манило ничто — ни жажда образования, ни взрослая жизнь вдали от семьи. Его не прельщал этот шумный живой город, даже в противовес маленькому затхлому городишке, в котором он провёл всю жизнь и намеревался провести остаток. Здесь он оказался практически случайно, буквально волею судьбы. Он ехал не в город, а к человеку. Быстрый взгляд из-под ресниц на табло. Он всегда слегка щурился — почему-то нравилось ощущение, когда ресницы соприкасаются между собой, дрожат… Это создавало иллюзию, что они касаются чьих-то ещё. Рихард снова вытащил телефон, одновременно отодвигаясь в сторону — снова началась привычная перетасовка пассажиров перед остановкой. Несколько локтей и плеч грубо проскользили по его спине и боку, внезапно резкое движение рядом вырвало у него из уха наушник — парень вжался в поручень, чтобы его не снес с пути поток людей. Толпа заметно поредела, Рихард смог проскользнуть в угол, где занял удобную устойчивую позицию, которую решил не менять до самого конца поездки. Он опустил взгляд к экрану телефона, чтобы выбрать песню, краем глаза рассеянно наблюдая за занимающими места людьми. Рядом приткнулась ещё кто-то, но Рихарда это уже не беспокоило — трек включен, мир опять расплылся, будто акварель на влажной бумаге, и потерял смысл. Парень расслабился. Ещё три остановки можно не думать ни о чем, вернее — не позволять себе разбрасываться мыслями попусту. Рихард бездумно обвёл глазами салон автобуса, вновь припадочно затрясшегося на ходу, и случайно поймал взгляд парня, стоявшего чуть дальше, у дверей. Он явно смотрел на Рихарда, спокойно, невыразительно, без капли любопытства — словно ждал какой-то реакции от него. Рихард не задержал на нём глаз ни на секунду, тут же без интереса отворачиваясь к проходу. Ещё немного. Рука метнулась к шарфу, ослабляя его хватку на шее. Становилось всё сложнее удерживать мысли и волнительную дрожь. «Ахахах, ну, и как же я тебя узнаю?» «У меня будет неприкаянный вид и пронзительные синие глаза» «Хахаха. Ну я тогда просто надену клетчатый шарф, всё равно тебя мне уже не переплюнуть, какая жалость»… Рихард сглотнул. Следовало всё-таки тему развить. Мало ли сколько на их месте встречи будет парней с неприкаянным видом. Вот хотя бы сам Рихард. Нет, нет, нет. В этом вся суть. Парень поднял взгляд на табло. Одна из фигур в толпе отделилась, шатко шагнула к нему ближе. Рихард взглянул на него, одёргивая зацепившиеся за воротник куртки наушники, — тот парень у дверей, который смотрел на него, сейчас неспешно приближался, обходя пассажиров. Он подошёл к Рихарду ближе, ухватился за поручень, как-то демонстративно не глядя на Круспе, стал рядом, наклонив голову. Рихард не шевелился, вслушиваясь в звуки давно знакомого, почти родного голоса в наушнике. Интернет-дружба длиной в два года. Не такое уж редкое явление. Отношения на расстоянии? Романтический пустяк, призванный для томных вздохов и тоскливого ожидания чего-то весьма расплывчатого. И всё-таки они ни разу не виделись, предпочитая бесконечное общение на бесконечное количество тем, изредка разговоры по телефону, ещё реже — обмен фотографиями, где толком не было видно лица. Так странно… Ощущать тяготение к человеку, которого едва можешь представить. Плохо только, что чем сильнее затягиваются подобные отношения, тем сложнее становится найти общий язык в реальности. Как будто ты изначально общался с душой человека напрямую, а сейчас вынужден пробиваться к ней сквозь плоть, кровь, сомнения, предрассудки и принципы. Рихард запрещал себе думать об этом, но сейчас, на расстоянии пары остановок от Него, не мог прекратить поток неутешительных мыслей. Его локтя коснулись. Рихард привычным жестом выдернул наушник и повернулся, уже почти готовый сообщить, что не знает города и понятия не имеет, как добраться до рынка, как встретился взглядом с тем самым парнем, который смотрел на него всю поездку. Он стоял рядом и со слегка растерянной улыбкой протягивал Рихарду чёрный проводок наушника. Своего. Рихард недоуменно сдвинул брови. Парень, не дожидаясь следующей реакции, настойчиво поднёс наушник к уху дернувшегося от неожиданности Круспе. Тот, вжатый в угол, только смотрел на непонятного парня, и волей-неволей прислушался к мелодии, доносящейся из чужого плеера. У него играла та же песня. Та же песня, любовь к которой два года назад их познакомила. Рихард немного глупо улыбнулся, не находя сил даже, чтобы открыть рот. Парень в ответ удовлетворенно вздохнул, тоже слабо усмехнулся и снял наушники: — Если бы ты знал, как я боялся ошибиться. Что ж, привет. — Не такой уж у тебя и неприкаянный вид. — вымолвил Рихард, глядя в обещанные синие глаза. *** — Я думал, будет напряжённей. — Да и так достаточно напряжённо. — Ну не знаю, мне всего хватает. Бессмысленные, но полные чувств разговоры, столь близкие и знакомые обоим, тянулись уже не первый час. Переключались на проигрывателе песни, раз за разом насвистывал вскипевший чайник. В квартире Тилля слабо пахло пылью, сильнее — моющим средством, кожей, бензином и одеколоном. Этот же запах впитался в волосы и свитер парня, и Рихард, хоть и сидел на некотором отдалении от него, с наслаждением вдыхал его, стараясь запомнить и сравнить с запахами других квартир, которые ему доводилось посещать. Именно с помощью запахов он запоминал людей — кого надо и кого не надо. — Покажешь мне свои порезы? Наверное, к этому сводилось их наибольшее доверие — они знали друг о друге всё, почти каждую мимолетную причину взять лезвие. Оба ждали этого вопроса, оба боялись его. — У меня опыта маловато в этом деле, их не очень много. — заметил Рихард немного смущённо. — Не в количестве дело. Покажи. Рихард сел удобнее, скрестив ноги, закатал рукав по локоть. Порезов и правда было немного: длинные эмоциональные и короткие глубокие, вдумчивые. Одни, старые, уже побелели; другие, покрытые отвратительной желтоватой коркой и словно фломастером обведенные краснотой, выделялись на бледной коже. Будто рваное убогое кружево, они покрывали предплечье, пересекаясь и переплетаясь, напоминая лабиринт без выхода и входа. Это и было лабиринтом — в котором ты рождаешься. — Ага. — Тилль привстал, разглядывая раны. — Я думал, их меньше. Ну, моя очередь. Он протянул обе руки вперёд. Здесь не было полного эмоций беспорядка, который демонстрировал Рихард: каждый шрам, каждый свежий порез был нанесён не просто так, над каждым работали и доводили до конца. Даже заново вскрытые по несколько раз выглядели как-то аккуратно, словно неловкая улыбка — ну вот, опять, захотелось… Рихард видел, что они были глубокими, очень глубокими. Заметил даже пару старых швов на самых крупных. — Я ещё не умел тогда шифроваться, да и жил с матерью. — пояснил Тилль, заметив его внимание. — Сейчас уже так просто никто их не увидит. — Меня ловят почти каждый раз. Уже не важно, ни мне, ни им. — передёрнул плечами Рихард, неловко улыбнувшись. — Так что у меня тут целая летопись. — он указал на один из шрамов. — Первый день в новой школе. Чертовски странный, чертовски противный. — Очередная ссора с отцом. Столь же странная, сколько противная. — Тилль немного закатал рукав, показывая рубец, поперечно прихваченный двумя швами. — Мы что, хвастаемся своими коллекциями? Рихард отвёл взгляд, после снова бросая его на руки Тилля. — Я их совсем не так представлял, когда ты рассказывал. — пожалуй, слишком поспешно сказал он. — А этот откуда? — Это я об забор. Смешно было. — У тебя много таких случайных? — Минимум. Если я берусь, то по ним видно, что не просто так ножом вожу. — Да, вижу… Я тоже. Хотя иногда просто хочется ощутить хоть что-нибудь. — Рихард уставился в стену, припоминая, ощущая на себе взгляд парня. — Порой я даже не успеваю очистить нож от масла, хах. Лезвие медленно скользит по коже, отчего глубоко в мышцах будто надрываются одна за другой хрупкие нити, задевая и сотрясая солнечное сплетение, заставляя вздрагивать, закусывать губу, иногда даже отдергивать руку — больно. Страшно. Знакомо. Маняще… Плоть туго расходится под движениями затупленного ножа, светлый разрез медленно наполняется темной блестящей кровью, что затем медлительным густым ручейком стекает вниз по запястью. Завораживающе. — Мне нравится лить алкоголь на свежие ранки. — помолчав, тихо сказал Тилль. — Он набирается в них, будто в маленьких горных озёрах, и ест изнутри. Попробуй как-нибудь. — Я пробовал. Не больно. Соль больнее, — из какого-то духа противоречия возразил Рихард. — И банальнее. — Какая разница? — Ни малейшей, — ответил Тилль, — Я просто пытаюсь поддержать разговор. Парни замолчали, глядя друг на друга. Проигрыватель мурлыкал древнюю как мир мелодичную балладу. Рихард нервно провёл пальцами по израненному предплечью, словно собираясь с силами, но даже через пару минут так и не нашел в себе духу открыть рот. И после — тоже. Вместо этого он начал очередной разговор о какой-то маловажной мазохистской чепухе: — Я практикую не только порезы, кстати. Пытался потушить о себя тлеющую сигарету. Жгло ещё недели две. — Специально тушил? — недоверчиво переспросил Тилль и покачал головой. — Я как-то раз сигарету уронил себе на грудь, болело будь здоров. А ты ещё и нарочно. — Разве в этом не сама суть? — В чем? — В нарочной боли. Тилль взглянул на него, не отвечая. Оба знали ответ, не нужны были комментарии — всё это уже миллионы раз обсуждалось и тысячей разных способов описывалось в сотнях книг, фильмов, в десятках по-настоящему рвущих душу песен. Боль — наказание и благословение. Боль — инструмент совести. Если моральная боль для тебя уже не опасна, не позволь душе расслабиться, не пускай всё на самотёк — это верная смерть. Бери в руки лезвие, чтобы спасти остатки разума. Это в пределах твоей досягаемости. Сосредоточься… — У меня тоже есть кое-что более-менее странное, — сказал вдруг Тилль, и чуть продлил улыбку с одного уголка рта. — Я знаю, ты любишь такое. — Ну удиви, — хмыкнул Рихард, невольно заинтересовавшись. — Только не вопи, — предупредил парень и, наклонившись, начал закатывать штанину, чтобы показать Рихарду давно загноившиеся, но довольно аккуратные вдумчивые шрамы, складывающиеся в очень знакомое имя. Парень несколько секунд пялился на порезы, не в силах вымолвить и слова. Нет, не от удивления, скорее — от потрясения. — Извини, что такое неприглядное место, — произнёс Тилль, поигрывая мышцами икры и наблюдая, как натягивается кожа у краев ран, — Так просто было удобнее. Я только поцарапать хотел разок-другой, а оно уже пошло-поехало… — Спасибо, — вырвалось вдруг у Рихарда. Тилль удивленно взглянул на него. — То есть… То есть, это, конечно, не очень-то правильно… — Кто тут говорит о правильности? Ты рассказывал, как прижигал о себя сигарету. — напомнил Тилль, разглаживая штанину обратно. — Хах, но… Это же всего лишь ожог. — Рихард снова посмотрел на его ногу, где под тканью скрывались шрамы. — Он пройдет через полгода, останется белое пятнышко и все. А вот… имя… — Хоть иногда будь эгоистом, а. — перебил его неловкий лепет Тилль. — По-моему, подобное говорит о моей серьёзности, нет? — Серьё?.. Тилль, ты вырезал на коже моё имя! — Рихард уже через секунду пожалел, что неосознанно повысил голос до почти истеричных ноток, и поспешно сбавил обороты, судорожно подбирая слова. — Это… Это чертовски странно. Я пока даже не знаю, как реагировать. — Реагируй как нравится, — предложил Тилль. — Мы всегда можем после этой встречи кинуть друг друга в «чёрный список» и забыть как страшный сон. — Ну… — Рихард неуверенно взглянул на парня, почесал макушку. — Не знаю, может, чувствую себя обязанным? Типа… Ты сделал это для меня и всё такое… — Да что ты несёшь-то? Много ума для этого не надо, — самокритично заметил Тилль. — Ничего удивительного, нечему восхищаться. — А какой реакции ты ожидал? — Не знаю. Ничего не ожидал. Разговор вновь прервался на нервной ноте. Вновь неловкое молчание, скрестившиеся взгляды — мертвых пепельно-зеленых и холодных синих глаз. Проигрыватель выдал несколько многообещающих энергичных риффов; Тилль потянулся и выключил его. — Теперь я тоже хочу сделать что-то подобное, — задумчиво произнес Рихард, глядя в стену. — На руке… В имени Тилля всего четыре буквы, и все простого состава. Т, потом i — разве что проблема с точкой может возникнуть, и две L — ещё проще, чем Т. То ли дело R-I-C-H-A-R-D: семь букв, да ещё половина закругленные. Чертовски неудобно вырезать… Парень, как ни старался заглушить это чувство, вновь ощутил, как сердце покусывает какая-то странная маниакальная гордость. — Толику садизма не желаешь? — спросил его вдруг Тилль. Рихард, глубоко ушедший в себя, — в его сознании привычно заметались неуловимые тени, зашуршали неразличимые голоса, — отреагировал только спустя десять секунд. — Что? — Если хочешь тоже вырезать мое имя, предоставь это мне, — терпеливо объяснил Тилль. — Вот прямо сейчас. Рихард сдержал раздраженную реплику, полную недоумения и неслабого такого испуга. Здравомыслие и неспешность в рассуждениях вновь сыграли ему на руку. Любое возмущение, вроде «да ты псих, что ли?» вполне логично наведёт на мысль о том, что Рихард не особенно-то искренен… и не был таковым всё время их знакомства. Да и вообще, суть катарсиса — в боли, какая разница, кто её причиняет?.. Что-то было больное в его суждениях, неправильное, ненормальное. Рихард понимал это, но что он мог поделать? Если гниющую стопу можно отрубить, чтобы спасти тело, то мысль из сознания, как ни старайся, с корнем не вырвешь, не выжжешь. Разве что вместе с самим собой. — Да, хочу. — сказал Рихард дрогнувшим голосом, глядя Тиллю в глаза. Тилль никогда не упоминал о своих склонностях к садизму, да и, судя по его торопливым движениям и напряженно сведенным скулам, он впервые занимался чем-то подобным. Парень, не говоря ни слова, вышел в ванную и вскоре принёс знакомый блестящий прямоугольничек лезвия — в фигурном отверстии на мгновение мелькнуло солнце, нежущееся на подоконнике. Глубоко внутри Рихарда родилась дрожь предвкушения, ещё пока слабая. Тилль сел на кровать, прокручивая лезвие в пальцах, придвигаясь спиной к стене, и выжидающе взглянул на Рихарда. — Иди сюда. Парень аккуратно скользнул в его объятия, прижимаясь к крепкой груди спиной. Тилль на мгновение замер, словно привыкая, а затем осторожно, готовый в любой момент отпрянуть, положил подбородок ему на плечо, наблюдая, как Рихард лихорадочно быстро закатывает рукав, освобождая будущий «холст». — Ты хоть дышать не забывай, — прошептал Тилль ему на ухо, задев губами торчащие жёсткие черные волосы. Рихард тут же сжался, словно ёж, по его предплечьям спустились мурашки. — Ты сам-то начал дышать за секунду до меня! — выдохнул парень, пялясь куда-то в пространство. — Не болтай. — Тилль взял его руку и удобнее вытянул, рассматривая фронт работы. Их пальцы переплелись, когда парень поднес к бледной коже лезвие. — Скажешь, если будет прям нестерпимо. Рихард, стиснув зубы, наблюдал, как на его руке рождаются, открываются и кровоточат новые порезы. Бледная до синюшного кожа раскрывала алые губы будущих шрамов, лезвие скользило в крови и сукровице, медленно прорезая тонкие ложбинки. Рихард дернулся и зашипел, когда верхняя перекладина первой буквы пересеклась с вертикальной, болезненно расширяя ещё пока чистый порез. Ещё несколько секунд — и на светлой плоти начала собираться гранатовая блестящая жидкость, уже готовая хлынуть через край. Тилль провел пальцем по свежему порезу, счищая присохшую сукровицу, ощущая, как Рихард плотнее прижался к его груди, нервно впившись пальцами в его руку. Лезвие вновь легло на кожу. Длинный поперечный шест буквы I, похожий на линию судьбы. Над чертой Тилль вместо точки сделал неглубокую маленькую букву Х, которая тут же исчезла под налитой, крупной, как смородина, каплей загустевшей крови. От буквы Т уже побежала вниз к локтю маленькая медлительная струйка. — Не больно? — Не особенно. Под конец Рихард дважды попросил остановиться на минуту, чтобы дать себе привыкнуть. В этом преимущество того, чтобы давать резать себя другому человеку, думал он, тяжело дыша. Ты знаешь свой порог. Он — нет. Твоя рука сама отдернется, когда лезвие пройдется на опасной близости от нерва. Его рука — нет. Росчерки двух окончательных L выглядели куда эстетичней, такие слегка небрежные, совсем не похожи на поддельные или даже нарочные. Будто Рихард случайно оцарапался, разбивая кулаком стекло, или отбивался в тёмном закоулке от маньяка с ножом. Кровь сглаживала черты. Тилль медленно, размеренно дышал у него под ухом, не сводя взгляда со своей странной работы. Рука Рихарда немного опухла, пленка засохшей сукровицы едва заметно тянула кожу и трескалась при малейшем движении. Кровь, ещё свежая и уже свернувшаяся, причудливыми жутковатыми узорами лежала между порезов. Рука то немела, то начинала ныть, очертания букв пекло и жгло, будто имя на его предплечье ворочалось под кожей, пытаясь вырваться, продираясь сквозь мышцы и сосуды. Парни смотрели на словно пляшущие на бело-алом фоне буквы, словно заворожённые, не в силах отвести взгляда — что-то было привычно магнетическое в зрелище вскрытых ран, разошедшихся окровавленных губ плоти. В остывающей липкой крови, пахнущей металлом и солью. Рихард поднес руку к лицу и провел языком вдоль буквы Т, очерчивая воспаленные края. Далеко в сознании прикосновения отдавались болью, но на неё было легко не обращать внимания. Странное болезненное умиротворение свернулось теплым клубком в животе, отгоняя мысли и ненужные, неважные воспоминания. Влажный, водянистый, чуть соленый привкус успокаивал. Если бы Рихард мог, он бы резал себя каждые шесть минут, только бы вечно находиться в этом обманчивом покое. Ничего не было нужно больше — он не был одинок. Раньше внутри билась дикая нужда быть рядом с кем-то — сейчас она успокоилась, заткнулась, сдохла. Тепло чужого тела бывает и приятным. Он не жалел ни секунды. «Черный список» — восхитительное изобретение. — Пойдем смоем кровь, — выдохнул ему в волосы Тилль, нехотя размыкая объятия.