Asphyxia

Гэвин не любит ни о чем просить — не имеет такой привычки. Ворваться в чье-то мнимое, относительное спокойствие безжалостным вихрем, сломать всё то, что еще минуту было целым, забрызгать ядом всё, что только можно — вот его подход, и отчасти обязанность с самого первого дня службы. Его не пугает отсутствие друзей среди коллег, не пугает всеобщая враждебность и неприязнь. Гэвин словно бы находится за очень крепкой, надежной стеной — его не пробьешь на слезы дешевыми мелодрамами (да и дорогими тоже), он спокоен и крепко стоит на собственных ногах. И никогда ни о чем не просит. Ричард — сволочь. Сволочь не по такой банальной причине, как его принадлежность к андроидам, а сволочь потому, что нравится Риду. Подобных чувств к тому неловкому, педиковатому придурку, таскавшемуся всюду за Андерсоном, испытывать не приходилось — Гэвин себе не раз обещал, что пристрелит его к чертям просто из-за элементарной антипатии, в которую были собраны сотни факторов. Гэвин думал, что чья-то ненависть — худшее, что только может быть. Оказывается, выше этого стоит только одно — чья-то скрытая симпатия, легкая растерянность и язык, впервые не находящий нужной колкости, которая была всё время где-то рядом, а сейчас испарилась, помахав ручкой. Ричард отличается от остальных холодной улыбкой — и если Гэвин говорит, что она холодная, то это не нужно непременно принимать за что-то мертвое и мерзкое. Просто Рич не умеет смущаться, не умеет молчать в ответ на малейшее оскорбление или нотку неприязни. Ричу интересны бои на ринге, и даже охваченный азартом он остаётся холодным, и Гэвину приятен этот холод, сосредоточенный в равной степени как в кончиках пальцев, так и в тающих голубых льдинках его глаз, лишенных всяческой наивности — это даёт ощущение того, насколько они похожи, и из-за этого Ричарда тоже можно назвать сволочью. Рич не знает слова «нет», косится на Фаулера почти с такой же неприязнью. Ему не нужно выискивать жертву, потому что она у него всегда одна и всегда под боком, ведь они работают вместе. — Не смешно, мать твою. Я же не прошу тебя мчаться за собой, сломя голову. Из-за появления RK900 теперь обожжен язык — Гэвин кашляет, отставляя в сторону горячий кофе. Тот, которого звали Коннором, не пугал, потому что он представлял из себя… ничего. Совершенно пустое место. Бледная, плохо сделанная, несмотря на все усилия, копия человека, такая жалкая даже на вид и, ожидаемо, не справившаяся со своей задачей — черт знает, где он сейчас. Но вместо него теперь Ричард, и уж с ним-то становится не по себе, но в то же время как будто нескучно — этакий гребаный соревновательный дух, борьба за первую подколку, первый тычок и явная симпатия. Гэвин свою постоянно скрывает, но внимания к себе требует, чуть усмехнувшись. Ожоги внутри словно разрастаются, подобные огненным цветам. — Так не стесняйся просить. RK900 улыбается, и Гэвин чувствует бегущие по спине мурашки, прикрывает на мгновение невыспавшиеся глаза — в тот же миг чужие пальцы хватают его за запястье, так резко и бесцеремонно, что он, к своему стыду, вздрагивает, точно испугавшийся ребёнок. Ричард выше него ростом, выше своего предыдущего клона, в глазах у него черти пляшут, готовые и в душу Рида перескочить этак незаметно, к тем, что у него уже есть — вот так, с малейшим прикосновением, чересчур чувствительным. На этом этапе RK900 оказывается быстрее, но досады никакой Гэвин не ощущает. — Нравятся твои руки, — уж в таких вещах Ричард будет говорить прямо, и действовать всё так же решительно — к чужим пальцам он особенно неравнодушен. Что-то есть для него привлекательное в грубоватой коже ладоней Рида, пропахшей табачным дымом, и умопомрачительное. Что-то, что заставляет его дёргаться в сухом оргазме, когда Гэвин дотрагивается до его лица, впиваясь в кожу ногтями. Красных полос всё равно не остаётся. Ричард всегда сумеет перевернуть ситуацию так, чтобы оказаться в выигрышном положении — он всегда знает, где находится Гэвин, и приходит к нему домой, когда заблагорассудится, ступая почти неслышно, как черный кот на бархатных лапах. Он всегда играет не по правилам… Но разве детектив не делает то же самое? — Охренел? — срывается с его губ возмущенное, и в то же время одобрительное, несмотря на то, что он здорово приложился затылком об стену. Пролитый кофе уже не столь сильно волнует — вернее, на него вообще плевать, потому что Ричард специально не даёт сконцентрировать внимание на чем-то другом. Он везде. Везде эта проклятая машина. Он — это резкое приземление на стойку, с которой небрежно скидываются пустые коробки из-под пончиков и использованные стаканы. Это тщетная попытка, просто из привычки, отпихнуть его руки, сдавленно матерясь, однако RK900 всё равно хитрее, и атаку совершает ровно в том месте, где Гэвин не в состоянии дать нормальный отпор — с одного этого удара рушится вся его оборона, потому что никто не целует так хорошо, как Ричард. — Блядь… — укус в чужие губы, ещё один — злой, без нежности, которую они так не любят. Кружится голова, прислоненная к холодной стене спина по-прежнему в мурашках, а RK900 усмехается так, что охота набить ему морду. Из самой горячей привязанности, разумеется. Гэвин даже не спрашивает, специально ли Коннор_2.0 заманил его сюда ранним утром, когда почти весь участок пустует — он уже в курсе, что это правда, потому что Ричарду его гребаных андроидских мозгов и не на такое хватит. И стыда у него нет, совести тоже, но есть чувство собственности, проявляющееся в полной мере тогда, когда он стискивает пальцами чужие бедра — резко, желая напугать, а заодно получить очередной неохотный поцелуй-укус от Гэвина. Ричард делает то, что ему хочется. Иногда он настолько хитёр, что невольно возникают сомнения в его принадлежности к андроидам. И стоит ли говорить, что он совершенно не боится разоблачения или чьего-то внезапного прихода, задирая бесцеремонно одежду детектива, царапая рёбра — он делал это столько раз, оставляя следы, что они не успевают проходить. — Ушлёпок, — только и может выговорить Рид, применяя такой ласковый тон, на какой он вообще способен, но ему кажется, что это больше похоже на скрытую просьбу продолжать дальше — RK900 всё ещё жмёт его к стене, будто подозревает, что Гэвину хочется это прекратить. Гэвин стихающими матами убеждает его в обратном, но куда более весомым доказательством для андроида оказывается только его стояк и стиснутые зубы в немой боязни, что кто-то их услышит. Холодные пальцы продолжают исследовать ребра, точно хотят забраться под кожу и пощекотать нервы, превратившиеся в один тугой клубок, где-то в низу втянутого и напряжённого живота. — Сиди смирно, — сухой шёпот в ухо, ни малейшего дыхания, но уверенные касания, не лёгкие, лишенные робости, и игривый укус за мочку — и голубые глаза, твою мать, не дают смотреть больше никуда. Их лихорадочный блеск снится Гэвину по ночам, почти реальный, пугающий и запоминающийся навсегда. Ричард не любит, когда о нём забывают. — Мне нравилось ебать твоего предшественника… RK900 кусает его в губы до крови, не позволяя договорить. Возбуждённую дрожь в теле не унять — вены плавятся под кожей, Риду жарко, и сквозь шум в ушах, сквозь звук собственного, заходящегося в бешеном биении сердца он слышит звон пряжки ремня, машинально протягивает запястья — если не успеть до приказа, Ричард будет недоволен, а успеть трудно. — Не теряй сознания. Гэвин каждый раз усмехается, как будто просьба не представляет для него ничего сложного, и тут же вздрагивает, глухо шипя. Ремень черной полоской маячит на руках, которые приходится поднять, оставаясь перед RK900 абсолютно беззащитным, а вместо них перед глазами стоят только чужие холодные пальцы, неспешно пока скользящие вверх-вниз по выступающим венкам, дразнящие чувствительную головку мимолётными прикосновениями. Те же холодные пальцы словно бы теми же движениями гладят шею, наверняка прощупывают бьющуюся венку, задерживаются на ней — и всё время, казалось бы, останавливается вместе с этой ладонью. — Блядь… — во второй раз шепчет Гэвин. Усмешка застывает на его лице. Он ни за что не признается сам себе, что боится этого жеста каждый раз. Где-то на задворках сознания проносится мысль — почему их ещё не застали? Ричард любит почти отнимать у него жизнь, заставлять его воскресать — это больно и приятно до ужаса, и не получается не сводить взгляда с ласкающей тебя ладони, слышать словно через толщу воды хлюпающие звуки, сдерживая отборный мат. Пальцы на горле сжимаются медленно, но неминуемо, удовольствие ослепляет и оглушает, и в собственных связанных руках тяжелеет беспомощность, а спасает только голос над ухом: — Не сорвись. В глазах мелькают черные пятна, как будто кто-то сверху наложил темную повязку, однако воздуха не хватает — Ричард не церемонится с ним, лишая последнего вдоха и заменяя его собственным сухим, жарким ртом. Пальцы давят на бьющуюся венку, как будто больно становится, и что-то холодное ударяет в голову, в то время как там, в низу живота, где сейчас хозяйничает чужая рука, горячо и мокро. Гэвин задыхается, и жаль, что он не может видеть собственных распахнутых глаз, дрожащие бедра (как только сил хватает вскидывать их навстречу ласке) и все то, что обычно срывает Ричарду крышу, пока он целует Рида, захлопывая ловушку — душит его, ловя глухой протяжный стон и всё же прощая ему испачканную спермой руку. Гэвин это прощение вполне заслужил.