три-два-один

Ванечка завалился в бар в полвторого ночи и сейчас выглядит совершенно счастливым. Осушает уже четвертый стакан пива, откладывает граймерские очки в сторону, щурится от ярких неоновых лампочек – перед глазами красно-желто-сине-зелено. Хорошо, думает Ванечка, слишком хорошо, но в глубине души кого-то отчаянно не хватает. Не хватает изрисованных, крепких рук на своём теле, томного дыхания в самое ухо, мягких, ненавязчивых прикосновений и горячей кожи под пальцами. Ванечка вздрагивает, чувствует сладостное томление там, внизу, чувствует, как нежность с ног до головы окутывает его мягкой простынёй. Светло трясёт головой, отгоняет розовое, дурацкое наваждение, разлепляет уставшие веки, под которыми по-прежнему ярко играет калейдоскоп въедливых цветов, и являет свету глаза – нахальные, блестящие. Ванечка взрывается искренним, чистым смехом. У Ванечки горящие щёки и какая-то детская беззаботность, лукавинка во взгляде. Ванечка сейчас кажется таким притягательным, трогательным, таким раскованным. Он делает знак официанту, по-дружески хлопает Славу по плечу и пьёт вместе с ним, крутится на стуле, раздавая респекты направо и налево. Машнов слушает его пламенные речи вполуха и вскоре благополучно укладывается прямо на барной стойке. Рудбой неотрывно смотрит из другого угла помещения и думает, что Ванечка ну совсем уж невозможный, раз меняет его так кардинально. Разве мог Ваня допустить, чтобы какой-то там прихвостень КПСС заставил его завалиться в сомнительный бар ночью и лицезреть пьяные антихайповские морды? Судьба к Ване явно неблагосклонна, однако, порефлексировав хорошенько, Евстигнеев понял, что минусов не так уж и много. Тут, скорее, только один огромный плюс. Ванечку, кажется, тянет на танцпол. Он медленно перетекает в самую гущу людей и именно тогда понимает, что окончательно теряется в этом душном круговороте, в этом ярком, глаза слепящем красножелтосинезеленом. Светло закрывает глаза и двигается так, как умеет – покачивает бедрами в такт музыке, открыто, раскованно двигается, и Рудбой неожиданно ловит его взгляд на себе. Он действительно не знает, когда Ванечка успел въесться в подкорку его сознания, занять все мысли. А ещё – вполне удобно устроиться в клетке из рёбер. Светло ехидно улыбается, облизывает сухие губы языком, сверлит взглядом, не переставая двигаться. Евстигнеев думает, что нарастающее желание облапать пьяного Ванечку вполне естественно, но с места не дёргается, а просто смотрит. Рудбоя уже давно не удивляет собственная выдержка, а Ванечка, видимо, задумал очередную дурацкую игру на потеху своему самолюбию. Ваня понимает, что терпеть больше не в силах, ведь – господи! – зачем терпеть, если Ванечка такой очаровательный и открытый? Евстигнеев пробирается сквозь толпу, нетвёрдой походкой направляется к Светло. Рудбою кажется, будто он пьяный, у него кружится голова и подкашиваются ноги с каждым верным шагом к Ванечке, однако на самом деле он не выпил ни капли. Ныряет в яркий неон и видит – лишь руку протяни – Светло прямо перед собой. Внутри всё волнительно сжимается и Евстигнеев, будто под тяжёлым трипом, будто в замедленной съёмке или в самом сладком сне касается его плеча, сжимает пальцы и смотрит-вглядывается в коньячные глаза напротив. Ловит лёгкую ухмылку и лукавый взгляд, от которого в груди теплеет. У Ванечки по-девчачьи длинные ресницы и трогательная родинка на шее. А ещё между лопаток и целая россыпь – на пояснице. Ваня знает. Ванечка понимает Рудбоя без слов. Говорит: — Какие мы важные, как хуи бумажные, блять. Долго ты ещё ломаться будешь, Вано? А потом, с придыханием, смотря в серые глаза, в которых чёрная радужка уже наполовину затопила зрачок: — Ждал тебя, как второе пришествие Иисуса. — Светло пьяно улыбается и видит, как Евстигнеев силится что-то сказать, но не может. Одним единым выдохом – три невесомых слога, два касания языка и нёба и всего лишь одна шипящая. тридваодин. Ва-не-чка. И смотрит, и вглядывается. Оторваться – нереально, да и надо ли? Ванечка изумлённо смотрит на Рудбоя и кивает вопросительно. — Охуеть, королевская кровь всё же позволяет произносить моё... Светло стушёвывается под чужим внимательным взглядом и неожиданно всё-всё понимает. И замолкает. Ведь в груди сердце стучит, кажется, слишком громко. Ведь где-то там, между рёбрами, приятно тесно. И жарко, и душно, и волнительно. И так хорошо. И лишь когда рука Рудбоя сильнее сжимается на его плече, Ванечка спускается на землю, незамедлительно достает телефон, заходит в контакты и вызывает им обоим такси. Даже не спрашивая, куда они поедут. Неважно это, лишь бы в салоне чувствовать, как пальцы Рудбоя на сиденье касаются Ванечкиных – едва-едва, самыми кончиками. Лишь бы чувствовать с плохо скрываемой дрожью, как соприкасаются колени, как Светло наваливается на Евстигнеева острым плечом, как дышит, едва приоткрыв рот. Возможно ли вообще Ване соблюдать дистанцию, когда он понимает, что его Ванечка здесь, рядом, что он оставил в том баре алкашку, очки, Славу, весь антихайп и отправился только с ним неизвестно куда? Они едут ещё около пятнадцати минут. Рудбой внимательно смотрит на исчезающие за окном дома и неожиданно просит водителя остановиться аккурат перед отелем, который они чуть было не проехали. Они с Ванечкой – плечо к плечу – неловко вываливаются из салона, и Евстигнеев вновь чувствует, как дыхание у него сбивается. Он не знает, что говорить, он смотрит исподлобья на Светло, который, в свою очередь, залипает на пол, и цепляется за лохматые волосы, длинные ресницы, тонкие ножницы-губы, взглядом режется о высокие Ванечкины скулы. Он весь такой игольчатый, угловатый, острый на язык, а внутри – трогательный и искренний мальчик, которого Рудбою хочется защищать от любых внешних воздействий, которого ему хочется спрятать в своём горячем сердце. Они входят в отель и снимают скромный, как им показалось, полулюкс на одну ночь. Отель, как назло, оказался слишком дорогим, и Ванечке с Рудбоем пришлось без шуток вывернуть все карманы и судорожно высчитать недостающую мелочь. Денег на завтрашнее такси, определенно, уже не хватит. Однако эта мысль остаётся где-то на подкорках сознания, когда они оказываются на своём этаже и Светло как-то уж слишком стихийно берет Евстигнеева за руку. Рудбой по глазам горящим видит – Ванечка больше терпеть не может. Ваня тут же протягивает вторую руку, делает вдох-выдох, лишь бы не потерять сознание, лишь бы не умереть прямо сейчас – и вжимается губами в губы, сводя расстояние к нулю. Светло высвобождает руки и обнимает Ваню сильно за шею. Евстигнеев целуется глубоко и по-взрослому, отчего у Ванечки начинает тянуть в паху. Ваня проходится пальцами по выпирающим позвонкам, жарко сжимает ягодицы, и в этот самый момент Светло явственно понимает, что вся его жизнь состоит из неправильных ощущений чужих татуированных рук на своём теле. Они всё же добираются до своего номера. Евстигнеев рывком дергает ручку и затаскивает Ванечку, безвольно висевшего на его шее, как кукла. Он прижимает его к закрытой двери, отсекая собой все возможные пути отступления, и вновь целует. Ванечка плавится в его руках, словно пластилиновый мальчик, который может принять любую форму. Он отчаянно жмётся ближе, обвивает шею Рудбоя, который словно обезумел, и даже не пытается перехватить инициативу. Ване и правда кажется, что у него едет крыша от всей этой пьянящей близости, от сладких Ванечкиных губ, от Ванечкиного сердца, которое мечется под его ладонью. Рудбой неожиданно ослабляет напор, касаясь аккуратно, трепетно, едва трогая губами губы. Затем вовсе отстраняется и замком титановым сковывает руки на спине Светло, прижимает парня к себе ближе, будто бы желая слиться с Ванечкой воедино, почувствовать его под своей кожей. И действительно: Евстигнееву кажется, что сердце у них одно на двоих, большое-большое, во всю грудь. И невозможно сердца эти разъединить – спаяны они между собой крепко-накрепко. Невозможно убить одно, не убив второе, – упадут оба сразу же, навзничь, истекая горячей, алой. Светло приникает к его груди, голову кладет на широкое плечо, проводит носом вдоль шеи. Ваня медленно закрывает глаза, удерживая скоротечный момент в сознании. Хотя возможно ли оставаться в здравом уме, когда Светло настолько близко, когда смотришь в его осоловелые пьяные глаза, в которых плещется это безграничное обожание. И еще что-то. Горячее, всеобъемлющее. Рудбой не знает, что именно. Зато он знает – ещё ближе, кажется, уже невозможно. — Ты со всеми распускаешь свои лапищи, когда они теряют бдительность? Ванечка смеется чистым и искренним ха-ха. У Рудбоя мурашки вниз по позвоночнику. Светло переводит взгляд на Ваню, и Рудбой смотрит ему в глаза – видит карий океан, самозабвенно лижущий скалы, видит идеальный мир, в котором всегда мечтал очутиться. Евстигнеев видит, как Ванечка улыбается – Ванечке кажется, будто его свозили на седьмое небо. Рудбой ловит улыбку эту солнечную губами, вновь целует нежно, лениво, а затем приникает к чужой шее, покусывает кожу и слышит первый несдержанный всхлип. Повторяет многократно, оставляет багровеющие засосы и неожиданно понимает: стоны Ванечкины – не что-то блядское и развратное, а нечто чистое, искреннее, правильное. Такое, которое Рудбой ни от кого другого никогда не слышал. Ваня заваливает его на кровать, подтягивает к изголовью и приподнимает край футболки Светло, целует плоский живот, обводит языком пупок и ныряет внутрь, отчего Ванечку выгибает. Затем вовсе отбрасывает одежду в сторону, позволяет Светло снять с себя толстовку, позволяет ему прижаться горячо губами к татуировкам на теле. Смотрит в его глаза, совсем контакта не разрывая, приподнимает разнеженного Ванечку, снимает с него штаны и снова укладывается, накрывает сильным телом и не отпускает уже до самого утра. Светло обнимает его всеми конечностями и утопает в чём-то розовом, сладком, утопает в нежности, которую Рудбой дарит ему безвозмездно. Так же безвозмездно Ваня протягивает своё сердце на широкой ладони – бери, забирай, мне не жалко! И Светло задыхается – Евстигнеев вырвал этот орган из своей груди, ведь он совсем ненужный, бесполезный, если его Ванечки нет рядом. Рудбой, ритмично двигаясь, на грани слышимости шепчет всё те же три слога. Два касания языка и нёба. Всего лишь одна шипящая. — Ванечка... И потом: — У меня крышу рвёт... А затем, вдыхая до невозможности раскалённый воздух, чувствуя чужие горячие пальцы на своей спине, сломанные дрожью: — Господи, какой же ты... И не описать – какой. Попросту нет таких эпитетов, да и Ваня сам, в общем-то, красиво говорить никогда не умел. А Ванечка... Ванечка задыхается, потому что над его головой звёзды-планеты-галактики, которые без Рудбоя разлетаются на космическую пыль, а вместе с ним – собираются вновь. Ванечкино счастье осязаемое. У Ванечки над головой звёзды, которые можно собрать и спрятать в ладонях.