destroya

      люсьен тушит сигарету о пястье левой руки, совсем рядом с продёрнутой под кожей сеткой голубых вен; он разгрызает бокал из-под вина, задерживая во рту одну его частицу, которая оставляет отметину на внутренней стороне щеки и краешке языка. металлический привкус крови передаётся каммереру во время сухого поцелуя, а люсьену передаётся неприятное чувство, когда чужой язык у него во рту пытается зализать ранку.       люсьен всегда разрушает до основания.       себя/каммерера/всех, кто становится ближе.       дэвид перехватывает руки и пытается исправить. исправить всё то, что сломалось/пошло не так/ раскололось вдребезги.       слишком многое изменилось за последний год.       люсьен отталкивает, а каммерер сжимает пораненные пястья сильнее, хотя причинить боль лу — это самое последнее, что он сейчас, да и вообще, хочет.       лу закатывает глаза, захлопывая за собой дверь, принимает из рук дэвида свою работу. на фоне бледной кожи круги под глазами кажутся ещё темнее, а сам вид лу более болезненным. дэвид смотрит несколько секунд прямо, прокручивая в голове варианты фраз, но слов не находится. люсьен ненавидит, когда тот затрагивает его состояние, ненавидит это жалкое подобие заботы ещё с самых первых дней знакомства, когда лу по большей части оставался ещё невинным, но уже то время, когда сигареты давно были заменены самокрутками, а в прикроватной тумбочке появились вещи сильнее пакетика с травкой, которую каммерер и без того пытался вынимать из рук, только раздражая этим лу.       люсьен курит с гинсбергом одну сигарету на двоих, в этом жесте заложено сейчас что-то гораздо более интимное, чем во всем том количестве [уже] безэмоциональных сплетений языков дэвида и карра.       сейчас дэвид мог с уверенностью заявить, что слова о том, что люди не меняются, — грубая ложь, хотя ему больше всего на свете хотелось, чтобы это было правдой.       с момента их первой встречи люсьен изменился. с того момента не осталось уже почти ничего, за исключением потрёпанной истериками и временем [но такой же сильной] привязанности каммерера, которая, по сути, должна была остаться в прошлом вместе с тем человеком, чьё место заменяет теперь лишь грязная копия лу, пропитанная пыльными дорожками воспоминаний и некоторыми чертами характера, которые всё же не удалось растворить в новой личности.       люсьену снятся кошмары, появившийся из-за них страх засыпать раздражает лу, но количество таблеток, взятых у берроуза, может растворить этот страх, так что всё даже лучше, чем прежде, когда единственным, что могло его успокоить посреди ночи, пялящегося в стену воспалёнными глазами, — руки каммерера.       ещё даже до встречи с каммерером лу ломал навязчивый страх преследования, который обернулся настоящим в лице дэвида. если раньше его передёргивало от тени, которая не принадлежала ему, но настойчиво следовала, подстраиваясь под каждый следующий шаг, и когда он оборачивался, то мог увидеть только пустую улицу с разъебанным фонарем, преломляющим свет, то сейчас этой тенью стал каммерер, которого не сможет скрыть ни один разбитый фонарь.       лу пустой.       всё гораздо менее прозаично, чем кажется гинсбергу. дэвид знает это, но всё равно не до конца осознаёт масштабность всей трагичности, заключающейся в том, чтобы окончательно потерять себя, а после разрушать остатки плоти и разъедать дымом всё то, что принадлежало прежнему тебе.       люсьен садится дэвиду на колени в баре, разводя ноги того шире, — издевается. ухмылка не сходит с губ ни во время слов, диктуемых пьяным сознанием дэвида, о вечном и о том, что не важно, что было раньше, не важно, с кем, потому что о таком не спрашивают, а важно лишь то, что его лу всё ещё целый мир для него, надломанный, треснутый, в корне изменившийся, но его.       люсьен из всего этого цепляется за обрывок отрывистой, почти бессвязной фразы о плоти, которая должна кому-то принадлежать, уже оказываясь на коленях перед каммерером, когда тот перехватывает тонкие пястья рук, длинными пальцами тянущиеся к ширинке брюк.       — сам же хотел, нет? — лу устраивается поудобнее, но дэвид уже поднимается, всё также сильно сжимая пястья.       нет никакой прозаичности в том, чтобы отсасывать на виду у всех тому, кто держится рядом столь долгое время, кто измотал настолько, что хочется блевать при очередной попытке поговорить и расставить все точки над грёбанной i, которые и так, казалось бы, были давно расставлены, но не поняты.       но это даже красиво — разрушать себя, при этом оставляя отпечаток на тех, кто посмел быть слишком близко.       ведь никого не должно касаться то, что у лу сейчас в голове.       не должно касаться количество алкоголя, таблеток и затушенных о руку сигарет.       панический страх и кошмары, которые не дают нормально заснуть, тоже никого не должны волновать, даже самого лу они почти не волнуют.       никого не должен волновать человек, которым он был когда-то.       никого.       потому что это лишь грубая ошибка и фикция, но не тот, на кого нужно тратить последние силы; не на того, кто разрежет внутренности твоих бабочек в животе бойскаутским ножом.       так что.