Круг

Мефисто застывает как вкопанный, когда тяжёлая ладонь Чака опускается на бедро, разражаясь крупной дрожью. Пальцы скручиваются, комкают ткань брюк, молитвенно цепляясь за колени, в забытье шарят вверх-вниз. Дыхание перехватывает. Чёрт возьми. Разум пребывает в полнейшей трезвости, но тело совсем не слушается. Может, поэтому Мефисто не находит, что возразить, когда Чак утыкается ему в шею и скованно выдыхает. Спёртое дыхание забивается под воротник, а плечи нетерпеливо скачут, словно пытаются выпутать себя из рубашки. Разумеется, безуспешно – ткань по-прежнему сковывает грудь. В голове слишком чётко встаёт образ Чака, сухими губами касающегося его шеи в полупьяном жесте, прежде чем Мефисто понимает, что это действительно так. Мысли стремительно вспыхивают в голове одна за другой, а затем так же скоро гаснут, подобно сверхновым, запутавшись на кончике языка. Голова пухнет, наливается тяжестью, растасканная междоусобными соображениями в разные стороны, но не позволяет отключиться от происходящего. С Чаком и его аргументами не поспоришь, хотя, признаться, хочется ещё как. Ведь и слова-то есть, только сил выдавить их сквозь сковывающее молчание не находится. Пускай Мефисто ещё в себе, но человеческое тело отказывается повиноваться. В мыслях – разозлиться, но, к сожалению, только в мыслях. В действительности ему едва удаётся заткнуть ладонью рот, когда Чак, багровея лицом, глубоко вздыхает и начинает влажно перебирать губами, крадучись по шее. Тут и не нужно слов – жалкая капитуляция. Физика победила логику. Знание сдалось перед слабостью. Ремень расходится под пальцами. Оболочке становится щекотно, тесно и хорошо, когда чужая ладонь, охваченная судорогой, надавливает на ткань, прижимаясь к телу. Даже сквозь брюки Мефисто может ощущать человеческое тепло и редкие импульсы, сбегающие по пальцам. Всё, что он может, – это откинуться назад и сжать рубашку Чака в ответ. Но большего и не нужно. Пока не нужно. В какой-то момент на Чака нападает здравый смысл, и он, превозмогая собственное желание, отстраняется. От чувства вакуума лёгкие жалобно вспыхивают, и Мефисто замирает, не решаясь обернуться и встретиться с ним взглядами. Только рука неловко оглаживает шею в том месте, где её недавно касались губы. – Твою ж мать, – помолчав, выпаливает кто-то вслух. Дело дрянь, с этим не поспоришь. Мефисто настойчиво терзает зубами рот, пытаясь не ляпнуть что-нибудь компрометирующее. Алкоголь не очень-то помогает в этом: в конце концов, он не обладает свойством поворачивать время вспять. Алкоголь притупляет чувство самосохранения, собственного достоинства и стыда – единственное хорошее, что осталось в людях. И поэтому Мефисто находит в себе силы повернуться лицом к Чаку. Щёки и лоб предательски горят красным, дыхание тяжело просачивается сквозь зубы, а волосы по-глупому лежат на лбу, растрепавшись. Чак смотрит мимо: то ли не может сфокусироваться в темноте, то ли намеренно избегает зрительного контакта. Он не успевает придумать себе оправдание: руки уже стискивают плечи Чака и легонько встряхивают его, наклоняя ближе. А затем начинает происходить аляповатая нелепица: Чак хватается своими широкими ладонями за острые щёки, тянется к ним и колет его лицо прикосновениями потрескавшихся губ. Так мотылёк целует лампу, прибиваясь к ней и резко отлетая назад. Каждое прикосновение отзывается ожогом на коже. Фигурально, конечно же. Чак теряется, неловко замирает, поводя большими пальцами по шее, будто ждёт, что Мефисто скажет ему, что делать дальше. Но слова по-прежнему не идут: вместо букв вдохи связываются с выдохами, и лицо обдаёт жаром. Мефисто продолжает терзать губу: свою, его, расчёсывая кожу рядом зубов, пока не начнёт щипать. От такого голова начинает идти кругом и всё сливается, как в калейдоскопе. Его мысли наполняются туманными соображениями, пальцы путаются, исследуя пуговицы и опустошая петли, губы выпускают наружу хрипы. Кожа Чака напоминает раскалённую сковородку: к такой не прильнёшь надолго. Поэтому остаётся тешить себя обрывками настоящих прикосновений. Вскоре на смену им приходит неудовлетворение. Мефисто старается впитать ощущение тёплой ладони, неуверенно сжимающей человеческую плоть сквозь брюки; то, как их тела, ударяясь друг о друга, сливаются и разлетаются в стороны, подобно волнам. Всё его естество бешено пульсирует под давлением, грозясь разорвать грудную клетку. А затем Чак высвобождает его наружу, и Мефисто не остаётся ничего, кроме как жалко захлёбываться от внезапного потока чувств. Этот поток напоминает ему единение, не поддающееся никакому описанию. Словно из его плеч выросла вторая пара рук, появилось ещё две ноги, вылезла голова, и они пришли в одновременное наступление. Их движения смешиваются с мыслями, и наступает провал. Мефисто выныривает, жадно хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, и погружается в полумрак комнаты. Тусклый свет торшера пробивается из-под накинутой рубашки, облизывая ноги. С шумом перекатывающаяся внутри кровь смешивается со стуком стрелок на часах. Он оглядывается в поисках Чака и находит его сопящим чуть поодаль. Кожа Чака чуть тёплая. И вовсе не раскалённая. Майка противно липнет к вспотевшей спине, и Мефисто, стараясь не шуметь, пробирается на кухню, высовываясь в окно. Холодный воздух быстро приводит его в себя, и всё снова возвращается на круги своя, где они просто уснули в одной квартире. Прежде чем подняться в воздух, лёгкие наполняет затухающее тепло сигареты. Мефисто долго смотрит на тлеющий огонёк, прежде чем затушить его об отлив и уйти спать.