***
Оставшуюся часть дня Гоголь был тих и молчалив, работу свою выполнял механически и без каких-либо чувств: новость о том, что же именно он должен готовить для ужасающего критика, при мысли о котором у всех вокруг коленки трясутся от страха, выбила его из колеи. Он не реагировал на то, что говорят вокруг. Уставшие официанты лишь совали ему под нос бумажки с названиями блюд. Впервые за долгое время Николай стремился как можно скорее вернуться домой: ему было не по себе на кухне после прихода Данишевского, того человека, с кем спорить было не принято (особенно если дорожишь своим местом). Мысль о том, что можно было бы найти другое заведение, где его способности однозначно понравились бы всем, посетила его голову. Но вместе с ней пришла и другая: «А если критик потом придет и туда? А если и там найдется свой Алексей Виталич?». И это пугало, заставляло задуматься о том, что лучше в жизни ничего не менять и что следует принять этот вызов судьбы. Солнце уже давно опустилось за линию горизонта, на небе появились луна и звезды, так сильно напоминающие жемчужины. Посетители ресторана начинали собираться домой, официанты и уборщики приводили залы в порядок, а шеф-повар и его «команда» делали то же самое с кухней и один за другим уходили, торопясь домой или по другим делам. Гоголь с унылой миной на лице направился в сторону метро, а уже там внизу, в вагоне, глубже ушел в свои мысли, крутящиеся вокруг самого нелюбимого его слова — “les escargots”[3]. То, что ему предстояло сделать, было серьезной проблемой. Но жизнь учит тому, что всё решаемо. Даже столкновение со злейшим врагом, наисильнейшей фобией. Николай понимал, что с этим надо разобраться любой ценой. Понимал и с каждой минутой не хотел всё сильнее. Но где-то глубоко внутри возник один вопрос, который требовал ответа и подталкивал к выводу, что он обязан сделать этих чертовых улиток… «А кто же этот невероятный критик? Почему мне кажется, что я должен его увидеть? И почему я этого хочу?» — мучился Николай. Любопытство — это не только человеческий порок, но и двигатель прогресса. Вообще хороший двигатель. Интрига — вот, что заставляет людей вершить то, что в обычной жизни своей они б никогда не сделали. Для Николая это было приготовление настоящих французских эскарго. Но вот механический голос вырвал его из размышлений, объявив нужную станцию. И снова любопытство сменили отвращение и страх. «Никаких улиток. Никогда. Они скользкие и… и…» — Гоголя потряхивало от одной только мысли о том, что ему придется трогать улитку. Ветер трепал ветки деревьев, заставляя их трещать, а стволы скрипеть. Погода — это женщина совершенно непредсказуемая: утром она ласкает тебя нежными лучами солнца, а вечером ты получаешь по голове какой-нибудь шишкой, сорванной сильным порывом ветра, а если очень не повезет, то и самой елкой. В окнах квартиры Гоголя горел свет. Значит, его сосед еще не ушел. Или только пришел. И сейчас Николай не знал, хочет ли с ним встретиться или нет. Наверно, нужно уточнить, что сосед Николая Васильевича жил на одном с ним этаже, а не делил жилплощадь, как вы могли бы сначала об этом подумать. Мужик он был что надо: крепкий, уверенный, не боящийся трудностей и упрямый. Проще говоря, типичный русский мужик, который в хозяйстве был крайне необходим. Особенно Гоголю, который абсолютно не был приспособлен к наведению должного порядка в доме, а о том, что за этим самым домом надо следить, совсем не знал. Готовить он умел, как мы знаем, изумительно, а вот как-то ухаживать за своим жилищем — нет. Ни он, ни его сосед уже не вспомнят, кто же начал эти отношения: то ли сосед, зайдя к Николаю за солью, выразил недовольство и заявил, что уберет все сам, раз Николай такой неряха и неженка, то ли Гоголь на просьбу убраться у своей входной двери возразил, предложив соседу сделать это самому. Но с того дня так они и живут. Николай Васильевич готовит на двоих, а сосед следит за порядком у него: убирается, вытирает пыль, поливает цветы, ходит в магазин и прячет подальше от хозяина дома спиртное. В общем, Яким был очень полезным мужиком и соседом с широкой душой. И, пожалуй, у Гоголя не наблюдалось желания видеть его в этот момент: сосед бы обязательно полез со своими мыслями и советами, и в такие минуты уж очень хотелось мужика с таким «древним именем» сослать куда-то. Например, к татарам. Но сейчас не было ни татар, к которым бы его можно было сослать легально, ни права такого у Николая. И вообще Яким был довольно ценным соседом, чтоб с ним портить отношения, поэтому Гоголь предпочел немного подождать на лавочке, благо, что лето в этом году было хорошее, теплое. Но свет в окнах всё горел и горел. Понадеявшись, что Яким ушел и оставил лампы включенными, Николай направился в квартиру. Но нет. Уже на лестничной площадке послышались звуки интенсивной уборки. Унылой тенью прокрался Гоголь к себе в квартиру, надеясь, что Яким не встретится у самого входа. Увы, у жизни были заготовлены для него в этот день одни разочарования. — Что ж вы так тухло выглядите, а? — из коридора донеслось ворчание зоркого Якима. Стоит отметить, что, несмотря на разницу в возрасте, Гоголь предпочитал обращаться к соседу на «ты», а тот, в свою очередь, к Николаю относился с невероятным уважением, но при этом в шутку мог назвать барином, буржуем и еще много какими интересными словами. — Не твое дело, — резко и мрачно отозвался Гоголь. — Как хочу, так и выгляжу. — Вот как по хозяйству помочь, так это мое дело. А как по-дружески поинтересоваться, с чего это вы вдруг выглядите как в воду опущенный, так это не мое, — продолжил гневно отмывать пол Яким. Николай только закатил глаза, небрежно скинул обувь и направился в комнату, чтобы встретиться на экране со своим уже названным страхом. Чтобы приготовить улиток, нужно знать, как же именно их готовить. Продукт-то капризный и легко портящийся, восстановлению не подлежащий, к тому же. На счастье (и горе) Гоголя, всем известный сайт был полон видео со всевозможными мастер-классами. И с каждой иконки видео на него глядели улитки. Чертовы мерзкие склизкие улитки, которых не то что трогать не хотелось, а видеть желания не было. Улитки были везде. Скользкие, отвратительные, живые и приготовленные, неизвестно, как у Николая не возникло желания двинуть по экрану тапком, лишь бы больше эту пакость не видеть. Вместо этого из его груди вырвался вздох, полный боли и отчаяния. Обреченно Гоголь уткнулся лицом в ладони, зажмурившись так, что в черноте замелькали цветные искры и вспышки. — Ну не могу я это сделать, — взвыл он, отворачиваясь от экрана. — Что вы не можете, всесильный? — донеслось ворчание из коридора. — Лягушку поцеловать? — спросил Яким с издевкой. — Не смешно, Яким! — возмутился, заикаясь, Николай, но после короткой паузы решил не кипеть как чайник, а выговориться, раз есть такая возможность. — Но частично ты прав. — Да ладно? Впервые за эти годы я прав! — развел руками сосед. — Вам что-то надо сделать с лягушкой? — Улиткой, — запинался на каждой букве Гоголь. — Мне надо приготовить улиток. Это также мерзко, как целовать лягушку. — Может, да ну это в жопу? — не стесняясь, поинтересовался Яким, уже знавший о проблеме Николая. Ответом ему был только тяжелый вздох, наполненный мрачным отчаянием и невыносимой болью, затаившейся в душе Гоголя. О если бы все это было так просто. Так легко, всего одно «да ну это в жопу» и никаких проблем. Только вот потом ни денег, ни работы, ни того, что наполняло все это время жизнь Николая смыслом. Больше он ничего не сказал своему дорогому соседу: не было настроения. Не хотелось. Только экран зловеще светился и показывал многострадальному Гоголю улиток во всех их видах. Борясь с порывами тошноты и желанием упасть в обморок, он переключал видео за видео. Но все, что предлагал ему сначала сайт, было не тем, чего он искал. Слишком просто, скучно. Черт уж с тем, что это были жуткие улитки. Рецепты были не то банальны, не то не могли привлечь внимание Гоголя. Так он и уснул за рабочим столом, преследуемый в кошмарах ордами улиток. Огромных, выше самого Николая. Белых, как сама Смерть. Улиток, находящих его в самых темных уголках больного подсознания. А видео переключалось за видео, показывая очередные рецепты, которые не понравились бы ему… И всего лишь по одной простой причине: это были улитки. Но наступило утро. Самое обычное летнее утро. Когда солнце уже давно встало, а дворник решил всем испортить жизнь своей газонокосилкой, Голова Николая раскалывалась, словно он то ли не спал всю ночь, то ли пил. Раздраженно и вяло он потирал виски, пытаясь уменьшить боль. Экран монитора, к счастью Гоголя, за ночь успел погаснуть, поэтому с утра пораньше улитки не тревожили его взор. Время было раннее. Ресторан не успел открыться, а Николая Васильевича в нем и не ждали. Можно было бы успеть приготовить себе сытный завтрак, но после увиденного ночью есть не хотелось совершенно: от взгляда на содержимое холодильника несчастного шеф-повара начинало тошнить, а еще его преследовала мерзкое ощущение, словно улитки ползают по нему, оставляя мерзкие слизистые потеки на плечах, шее, груди. Не есть по утрам, имея полный холодильник и будучи шеф-поваром роскошного ресторана, — это кощунство, которое нельзя простить. И если бы Яким заходил по утрам к своему соседу, то Николай бы не мог выйти из квартиры, пока не съест хоть одно жалкое яблоко, дабы не упасть в голодный обморок. Но бдительного Якима рядом не было, как и любого другого человека, который попытался бы заставить Николая поесть, поэтому Гоголь, бледный и голодный, направился на свою с этого дня ненавистную работу. Так рано видеть его никто не ожидал, ведь приходил Николай Васильевич обычно через пару часов после открытия: в самые ранние часы гостей было мало и внимания особого они не требовали. Первые посетители еще не пришли, официанты вяло щебетали в своем углу, а Гоголь, наконец-то поборовший тошноту, чашку за чашкой пил крепкий и горький кофе под взволнованными взглядами других обитателей кухни, не решившихся проронить хоть слово: даже толстые стены и плотно закрытые двери не смогли скрыть вчерашний разговор Гоголя и Данишевского. И пусть фобия Николая казалась не всем, но многим нереально глупой, сочувствовали и сопереживали ему искренне, ведь от того, сможет ли он совладать со своим страхом, зависело, будут ли они еще здесь работать. Но с чем Гоголь не прогадал сегодня, так со своим ранним приходом на работу. Не прошло и часа после открытия, как вновь, вселяя непреодолимый ужас всем присутствующим, явился Данишевский, желавший подкараулить Николая, чтоб узнать его идеи, и глубокого удивившийся, когда увидел последнего на рабочем месте. — Не ожидал я, что вы так скоро придете, — Данишевский, даже не посмотрев на Николая, поправил, свисающий с руки сложенный пиджак. — А, впрочем, это не так важно. Меня интересуют ваши мысли. Время поджимает. Гоголь опустил глаза и принялся с интересом изучать свои руки. Мыслей-то у него никаких не было. Ни мыслей, ни желания обсуждать улиток. Одно только отвращение, вызванное еще свежими воспоминаниями о ночном просмотре видео с рецептами. — Вы знаете, Алексей Виталич… — издалека начал Гоголь, перебирая в голове всё, что он успел увидеть с жуткими тварями, — чтобы приготовить улиток, нам нужно время… Неделя как минимум… Может… — начал он излагать свою мысль с привычным заиканием, надеясь, что свершится чудо. Но чудо не свершилось. — Не волнуйтесь. Нужна вам неделя — будет вам неделя. Ходят слухи, что наш ревизор временно уехал, но никто не знает насколько, — сказал как отрезал Данишевский. — Идеи. Рецепты. Что для них нужно. Немедленно. Мы уже сейчас должны быть готовы, — он начинал терять самоконтроль, уж слишком его эта ситуация выводила из себя, но все еще оставался холоден. В воздухе, словно бы наэлектризованном от напряжения, повисло молчание, пугающее свидетелей разговора своей неопределенностью. Тишину нарушали только биение сердца Николая да мерные удары пальцев Алексея о поверхность стола. — Я не думаю, что мне будет нужно нечто особенное из продуктов, кроме улиток, которых следовало бы добыть сегодня… — задумчиво произнес Гоголь, запинаясь на «улитках». — И вы уверены, Николай Васильевич? — с сомнением посмотрел на него Данишевский. В ответ ему Гоголь кивнул. — Что ж, хорошо. Я добуду вам самых лучших. И, пожалуйста, постарайтесь их не загубить, — Алексей нацепил свой пиджак и направился в сторону двери, а потом обернулся. — И съешьте что-нибудь. Вид у вас откровенно ужасный. И с этого нервного момента началась серьезная и пугающая неделя приготовлений. Улитки были доставлены в ресторан тем же вечером. И в тот же миг, только увидев их, Гоголь на глазах изумленного персонала растянулся на кухонном полу, упав в обморок. Улиток тут же убрали подальше, здраво рассудив, что найти среди них живых и следить за ними сможет кто угодно, так что ни нервов шеф-повара, ни его здоровья эти мероприятия не стоят.***
А время шло. День проносился за днем. К новым обитателям ресторана “Le Cavalier de goût” привыкли все, даже несчастный Николай Васильевич, который лишь начинал дрожать и сильнее бледнеть, когда ему на глаза попадался контейнер, ставший домом для улиток. Если б не запрет на нахождение на кухне в нетрезвом виде, то Гоголь каждый раз, как оказывался близко с улитками, запивал бы стресс хорошим алкоголем, коего в ресторане всегда было в достатке. Повезло Николаю именно в том, что чертов критик вернулся ровно через неделю, как раз к тому моменту, когда улиток можно было бы кинуть в кипяток и наслаждаться их мучениями. А до этого момента в ресторане было затишье. Самое настоящее затишье перед бурей, к которой готовились абсолютно все: персонал раз за разом отдраивал залы, Данишевский обрывал телефоны поставщикам с гневными речами, чтобы в ресторан привозили продукты наивысшего качества, и Гоголь, всё такой же бледный и несчастный, постепенно свыкался с мыслью, что в ресторане живут улитки и что их придется готовить. И долгожданная буря разразилась в самый, казалось бы, обычный вечер, когда залы были полны, а официанты сбивались с ног, силясь обслужить всех и не заставлять гостей долго ждать. Данишевский, как будто предчувствовал, приехал в свой дорогой ресторан, сильно трепавший ему нервы в последнее время (на самом деле, он верил и боялся, что устрашающий критик явится к ним буквально с самолета). Изысканные запахи блюд сочетались с тонким и нежным ароматом цветов, музыканты играли тихие и незатейливые мотивы, переносившие гостей ресторана в дивный Прованс. Люди увлеченно вели разговоры, обсуждали последние новости, работу, семью и великолепную еду, лежащую у них на тарелках. Во время этой идиллии в ресторан важно и чинно вошел он. Тот, кого все ждали и боялись, кого не желали видеть и в то же время на кого хотели взглянуть хоть одним глазком, тот, о ком все устали слышать, но в то же время, о ком крупицами собирали всевозможные слухи. Кто-то не обратил внимание на нового посетителя, кто-то глянул на него мельком, а кто-то заторопился сообщить о нем Данишевскому. Критика нельзя было назвать молодым, но взгляд его был таким живым, что искоркам, мелькавшим в его темных глазах, мог бы позавидовать любой юнец. Волосы его едва тронула седина. Для разгара лета кожа казалась непростительно светлой. Одет он был солидно, но в то же время совершенно обычно: темные штаны и лакированные ботинки в тон, бордовая жилетка с тонким узором, едва уловимым для глаза, шейный платок, заправленный на манер галстука под жилетку, чуть темнее последней, да белая рубашка. Этот человек вполне походил на самого обычного посетителя, пришедшего либо после тяжелого трудового дня, либо на важную встречу. Но для Данишевского, уже спешившего с самой радушной улыбкой встретить его, пришедший не был кем-то простым и заурядным. Это был тот, от кого теперь зависели репутация и судьба и ресторана, и самого Алексея. — А, здравствуйте, Яков Петрович, не ждали вас сегодня увидеть в нашем скромном заведении! — не без притворства произнес Данишевский, протягивая Гуро руку для рукопожатия. — Добрый вечер, — Гуро пожал руку и наградил таким теплым и добрым взглядом, что было бы трудно поверить, что это гроза всех ресторанов. — Ну-с, голубчик мой, чем вы меня порадуете в этот замечательный день? — Яков Петрович, я вас уверяю, такого вы еще не пробовали, — ответил Алексей, а потом торжественно добавил, — прошу за мной! И, обходя столики, не давая Гуро приблизиться к кухне, Данишевский повел его на второй этаж, где людей было не так много, как на первом, а из музыки был один рояль, украшенный вазой с пышным букетом из полевых цветов. Алексей указал Якову на один из свободных столиков рядом с окном, чтобы тот мог насладиться видами вечернего города. На столе тут же появилась открытая бутылка вина “Le Petit Mouton”[4] de Mouton Rothschild девятого года, чтоб во время ожидания блюда развлечь Гуро. — Вы знаете, Яков Петрович, — издалека начал Данишевский. — Наш шеф-повар недавно освоил новое блюдо. И он очень хотел бы, чтобы вы попробовали именно его. Это была ложь, но ложь, которая явно не была известна Гуро: Гоголь знал только рецепт, а к улиткам, что хорошо знали все в ресторане, он даже не прикасался. — Ну что ж, голубчик мой, несите тогда ваше новое блюдо, но не думайте, что оно обязательно меня удивит. Тем временем на кухне закипела работа. Но все, находящиеся там, выглядели притихшими, словно бы чего-то опасались. Гоголь знал, что должен приступить к готовке. Но открыть контейнер с едва живыми улитками боялся. Он не мог себя пересилить, ему было дурно. Зрачки непроизвольно расширялись, а руки тряслись так, как если бы он был профессиональным алкоголиком. Для кого-то это всего лишь улитки, а для кого-то — самый страшный в жизни кошмар, ужас, с которым, казалось бы, невозможно совладать. С мольбой он смотрел на людей, стоящих рядом: вдруг кто решится приготовить кушанье вместо него? Но увы, никто не горел желанием взяться за это сложное дело. А вдруг что-то пойдет не так? Вдруг критик будет недоволен? Или вдруг все лавры за приготовленное чужими руками блюдо уйдут Гоголю? Этого не желал никто. Сильно зажмурив глаза, Николай снял с контейнера крышку. Улитки продолжали лениво ползать внутри, но наружу выбраться не могли, за что Гоголь им был в душе бескрайне благодарен, иначе, наплевав на всё, бежал бы отсюда как можно быстрее и куда глаза глядят. Но, поборов себя, он перевернул контейнер с улитками в посудину с водой и с содроганием наблюдал за ними. Вновь его начало мутить. Но трогать их пока не было необходимости. И только это, на самом деле, и успокаивало Николая: трогать их почти не придется. Лишь нужно надеть перчатки, достать из воды тех улиток, которые оказались живыми, стараясь не кинуть их куда подальше в темный угол. Гоголь все же не смог пересилить себя до конца, и лицо его искажалось от вида каждой улитки, которую он брал в руку, теша взор обитателей кухни минами, полными боли и отчаяния. Долгими усилиями и мучениями улитки были наконец посажены в новый контейнер, а Николай уже смотреть на них не мог. Его трясло так, что можно бы было подумать, что его лихорадит. В тишине со всех сторон то и дело слышалось: «Держитесь, Николай Васильевич, у вас всё получится!». Только вот не верил он уже в то, что получится у него всё. Даже через перчатки он чувствовал, какие улитки склизкие и холодные. И это его в лучшем случае раздражало, а в худшем — заставляло прикладывать всё больше сил, чтоб удержать свой скудный обед в себе. То, что произошло дальше, было, как можно судить, для Гоголя самым приятным моментом. Нет, он встал и не вышел из комнаты, чтобы больше не возвращаться, не критик передумал есть новое блюдо от шеф-повара и даже не оказалось все кошмарным сном, который Николаю чудом удалось побороть. Нужно было всего лишь кинуть этих чертовых улиток в кипящую воду с уксусом, даже к ним не прикасаясь. А потом в течение нескольких чудесных и долгих минут, наслаждаться видом того, как представители вида самого страшного кошмара в жизни, умирают в кипящей воде, становясь совершенно мирными, милыми и безобидными. Быть может, если бы Николаю показали когда-то давно улиток в таком виде, он бы простил им все свои страхи и обиды. Но теперь такое было и остается невозможным. Улитки — это улитки, а Гоголь — это Гоголь. И никогда ахатины не заставят Николая Васильевича полюбить их. С замиранием сердца Гоголь и повара следили за тем, как кипит и бурлит вода, в которой плавали улитки. На самом деле, Николаю хотелось отвернуться, чтобы не видеть эти светлые, мертвые тельца. Но позволить себе это сделать он не мог: а вдруг упустит решающий момент и блюдо будет испорчено? И вот, кастрюля уже снята с огня, улитки выложены в специальное блюдо и чуть политы ароматным коньяком, до этого заботливо найденным кем-то в недрах кухни. Гоголь, чтоб как-то успокоить себя, едва держась на ногах, медленно пил воду из стакана. По лбу его катилась крохотная капелька пота, которую он, стоило ей дойти до носа, вяло смахнул рукой. Больше половины пути уже за плечами. Осталось совсем немного. Нужно не ударить в грязь лицом. И может быть, стоило предупредить Данишевского о том, какой именно был выбран рецепт? Раньше об этом Николай даже и не подумал. Всё вокруг было точно в тумане. Голоса людей доносились словно из-за дымчатой завесы. Он даже не видел взглядов, обращенных на него. Он просто шел на второй этаж, держа блюдо за длинную ручку, неся в кармане то, что сейчас ему еще как пригодится. Ноги его были как ватные, а Голова вновь предательски кружилась. Быть может, в чьих-то глазах читалось: неужели это и есть тот самый известный хваленый шеф-повар? Но его это не тревожило. Улитки и критик — вот это волновало ум Николая. Ступенька за ступенькой он приближался к конечной цели. Данишевский и Гуро вели о чем-то непринужденную беседу. — А вот и наш шеф-повар, и его изумительное блюдо! — оживился Алексей. — Николай Васильевич, ну что вы замерли? Идите сюда скорее! — поторопил он Гоголя. Яков Петрович с интересом посмотрел на молодого мастера кулинарных искусств. И тогда синие, и ясные, как дневное небо, глаза Гоголя встретились с темными, подобными ночи глазами Гуро. На миг он даже забыл, как дышать и чуть не уронил то, над чем так старался. В то мгновенье ему показалось, что все его мучения стоили этого пронзительного взгляда, от которого пробирало насквозь и внутри зарождалось тепло, а душа трепетала от ощущения неизвестности. И кажется, он уже где-то видел этого человека. Только вот где и когда? Из далеких и неясных даже самому Николаю мыслей его вывел приятный голос: — Ну и что же это у вас, голубчик мой? Рука Николая вновь дернулась, но теперь он крепко держал блюдо, чтоб не дать ему упасть, а затем он бережно поставил его на стол. Алексей с подозрением уставился на улиток и окружающую их медовую жидкость, пока Гоголь извлекал из своего кармана коробок спичек. А Яков Петрович продолжал молча и с невероятным любопытством наблюдать за действиями Николая, предчувствуя что-то интересное, ожидая ответ. И вновь Николай взял блюдо за длинную рукоять, опустил к коньяку подожженную спичку, рискуя в один миг испортить всё, что уже сделал. Янтарная жидкость вспыхнула красивым пламенем, отражающимся в завороженных глазах Якова Петровича, сливающееся с искрами, пляшущими в них. Губы Гуро тронула тонкая и приятная улыбка. А в глазах Алексея можно было прочитать, как в одно мгновенье разрушились все его мечты и надежды. Но вскоре пламя утихло и Николай поставил блюдо перед Гуро, отсоединив ручку. — Escargots flambés[5], — как обычно заикаясь, Гоголь представил свой кулинарный шедевр. Улитки, вопреки опасениям Данишевского не сгорели, может только чуть поменяли цвет, перестав быть бледными. Но тот всё продолжал смотреть с недоверием, когда как Яков Петрович взял прибор, чтоб их попробовать. Улитки не были пресными, они сохранили в себе замечательную коньячную нотку, а также тепло от огня. Затаив дыхание, Гоголь, который вот-вот готов был свалиться в обморок, и Алексей следили за Яковом Петровичем. Момент был столь судьбоносным, что со стены должна была бы обязательно упасть картина. Прошла минута, но Гуро так и ничего и не сказал. И в том же молчании продолжил свою трапезу. Данишевский был зол на Николая, а тот, в свою очередь, ощущал такое чувство вины и безнадежности, которое никогда не испытывал раньше. Молча Яков Петрович поднялся, похлопал Алексея по плечу и также молча ушел. Никто не видел, что он улыбнулся своей теплой и милейшей улыбкой, стоило ему покинуть ресторан.***
Вечером получивший знатную взбучку Николай сидел дома, выпроводив «ко всем чертям» так и не закончившего уборку Якима. Моральное состояние его было совершенно скверным, о чем свидетельствовала открытая бутылка не самого лучшего вина. В течение двух часов Данишевский рвал и метал, угрожая Гоголю, что он больше не жилец и тут не работает, если Гуро отзовется об их ресторане ниже, чем «превосходно». На все ругательства и упреки Николай мог только молчать. Подливая себе вина, Гоголь прогонял в голове эту обидную сцену раз за разом, жалея, что не уволился и не пошел на все четыре стороны в тот же день, как узнал, что готовить ему придется улиток ради какого-то совершенно ему незнакомого критика. Критик. Так где же он его мог видеть? Откуда мог его знать? Николаю казалось, что много раз ловил взглядом эту незабываемую, греющую душу и сердцу улыбку. Но только вот где? Ведь он никогда не интересовался этими критиками, не читал их статьи, не встречался ни с кем, а серьезно начал работать только в этом проклятом ресторане Данишевского. И был критик в “Le Cavalier de goût” явно впервые. Неожиданно в дверь позвонили, причем, довольно настойчиво. Но Николай даже не удосужился подняться. Опять, наверно, Яким наведаться решил. Да только зачем звонить, если есть ключ? Гоголь игнорировал раз за разом повторяющийся звонок, но когда терпеть это стало невыносимо, он быстрой, но неуверенной походкой направился в прихожую. Николай, даже не посмотрев в глазок, резко распахнул дверь, собираясь высказать ночному визитеру всё, что он о нем думает: после скандала с Алексеем он вполне находил в себе силы сделать это. Но стоило двери открыться, как все намерения Гоголя улетучились, а сам он замер не в состоянии проронить хоть одно слово или просто вздохнуть. На пороге стоял ясно улыбающийся Яков Петрович, сложивший руки за спиной. Глаза его блестели подобно звездам. И именно тогда Николай опознал в нем своего нового соседа, с которым он редко и мимолетно пересекался на лестничной клетке. Так редко, что припомнить о его существовании было невозможно. — Готовите вы, голубчик мой, улиток замечательно. Но не могли ли бы вы приготовить для меня что-то другое? — Яков Петрович тепло посмотрел в глаза Гоголя, а после незаметно оттеснил его вглубь квартиры, протягивая руку для рукопожатия. А Николай. А Николай просто улыбнулся, взяв его руку в свою.