On this side my hand, on that side thine

1672 год. Покои короля Людовика. Дворец Версаль. — Маастрихт. Уголки губ Вильгельма дрогнули. Он не мог позволить улыбку, но и не был настолько строг к себе, чтобы в полной мере противостоять искушению. Этот жест Людовик знал слишком хорошо; он видел его на лице матери, будучи ребенком, он замечал его на своем собственном лице в зеркале. Поэтому прочитать его на Вильгельме не составило труда. — Мы уже проходили через это, — сказал Вильгельм немного удивленно. — По меньшей мере, дюжину раз точно. — И, несмотря на это, я не удовлетворен. — Как и всегда? Людовик снова скрыл улыбку. Улыбнуться — значит показать эмоции, следовательно, проиграть. Он бы нарушил священные законы дипломатии, а это равноценно капитуляции. — Я хочу Маастрихт, — повторил король. — И я буду завоевывать его до тех пор, пока ты не отдашь его мне… или пока не упадешь замертво, и мои люди заберут город из-под твоего гниющего тела. Меня устроит любой вариант. — Хм. Такая реакция Оранского, как подметил Людовик, была привычкой. Причудой, в некотором роде. Его способ дать понять, что он услышал, что ему сказали — и, возможно, уже прокрутил ответ в своей голове — но не счел нужным реагировать. Вздохи Людовика и вечная задумчивость Вильгельма сами по себе были разгоряченной схваткой без слов. Но этой ночью не было места ограничениям. Разум Людовика был беспокоен: ему наскучила постоянная некомпетентность министров, и он жаждал освобождения, словесной битвы и битвы умов. Он снова надавил. — Тебе решать. Вильгельм вздохнул. — Правитель не может просто раздавать земли, как пожелает. У него… или у нее, смею добавить, если вспомнить прошлое англичан и шведов, есть… долг заботиться о своей территории. Там живут люди со своими семьями, скотом и- — Не смей говорить мне, что может и не может делать правитель, — решительно перебил Людовик. — Меня тренировали для этой роли с рождения, десятилетиями раньше, чем тебе даже мысль пришла в голову о возможности стать штадтгальтером. — Согласен, — признал Вильгельм, пожимая плечами. — Вообще-то, как минимум, десятком лет раньше, чем моей матери пришла в голову мысль о моем существовании. Людовик нахмурился. Вильгельм только что назвал его старым? Конечно, между ними была разница в возрасте, но король не был старым ни в каком смысле слова. Отнюдь нет. — Для правителя ты невероятно незрелый. Мне жаль твоих подданных. — А ты невероятно упрямый. Мне жаль твою жену. Людовик не мог удержаться от ухмылки. Его реакция была такой инстинктивной, непроизвольной, что на мгновение он поразился: мало что может удивить сильнее, чем осознание того, что ты приятно проводишь время с врагом — он предположил, что это сродни Богу, посмеивающемуся над выходками Сатаны, или Иуде, вызвавшем улыбку страждущего Иисуса, — но если Вильгельм и заметил слабость Людовика, то не подал виду. Вместо этого он вытянул ноги перед королем, потягиваясь, а затем возвращаясь в исходное положение. По традиции, Людовик предложил ему кресло, но Вильгельм — скорее всего, именно потому, что это Людовик предложил — решительно заявил, что будет сидеть на табурете. Это значит, что между ними было заметное расстояние — и физическое, и по статусу — но король прикусил язык, чтобы не спорить. Достаточно того, как было тяжело уговорить своих министров, чтобы те оставили их наедине. В конце концов, игнорировать слова своего короля значило игнорировать самого Бога, и Людовик не был уверен, кого его подданные боялись сильнее. Людовик и Вильгельм всегда устраивали переговоры наедине, огражденные от суеты внешнего мира. Потому что в этом весь смысл понятия «переговоры». Сегодняшняя же встреча, одна из многих, проходила во Франции во время пребывания там Оранского. Его люди были в лесах, окружив дворец. Вильгельм не сказал где именно, так что Людовик притворялся, будто не знает об этом. Они оба знали, что он притворялся. И это была лишь одна из сотни невысказанных вещей между ними — невысказанных, но понятых. И все же король надеялся, что табурет будет таким же неудобным, как он всегда представлял. Людовик вздохнул и попытался вернуться к делу. Они слишком мало продвинулись за время их встреч; в глубине души правитель Франции задумывался, были ли их разговоры вообще связаны с разделом земель. С небольшой неуверенностью Людовик признавал, что, возможно, всё это было их общей хитростью, предлогом, чтобы получить наслаждение от компании того, кто был настолько близок по духу, насколько это вообще возможно. «Наслаждение» было неправильным словом. Опасным словом. Людовик не должен был получать наслаждение от чего-либо, связанного с Вильгельмом, кроме как его возможной (или неизбежной) кончины. И всё же… Он прочистил горло. — Теперь о Маастрихте. — Ты его не получишь, — отрезал Вильгельм. — Не без причины, нет, — ответил король и откинулся на спинку кресла. Просто потому, что он мог это сделать, а Вильгельм — нет. — Ты хотел переговоров. — Не на этот счет. Людовик проигнорировал его, внезапно посерьезнев. — Тогда давай устроим их. Ты был прав. У нас есть… как ты назвал это? Долг заботиться о своей территории. Никто не знает об этом лучше, чем я. Пришло время действовать. Уголки губ Вильгельма снова дрогнули, он нахмурился. Людовик ожидал очередного «хм» в ответ, которое бы все сказало без слов, но вместо этого Вильгельм пробормотал: — Я пытался действовать. — Пытайся лучше. Вот теперь он хмыкнул. Ему нравилось выражать эмоции, глядя на Людовика свысока, но Вильгельм ненавидел получать советы о том, как ему управлять своей страной. Людовик подозревал, что причиной этому было давнишнее недовольство, вызванное временем, проведенным принцем с де Виттом. То, что Вильгельм, будучи новичком, так и не понял, это что у всех правителей есть свой де Витт в той или иной форме. Для Людовика де Виттом была французская знать и министры, бок о бок работавшие с его матерью. Но, одного за другим, он подчинил их себе. Не оружием — он приберег его для поля битвы в войне с Вильгельмом, — но законами и сделками. И Оранскому придется делать то же самое, начиная с этого момента. — Я предлагаю торговлю, — продолжил Людовик, — деньги за земли. — Мне не нужны деньги. — Конечно же нужны. Ты на войне. Вильгельм подвинулся на табурете. — Как и ты. Удивлен, что у тебя есть свободные деньги. Людовик наклонил голову. — А я удивлен тому, как ты неохотно со мной торгуешься. Вот почему ты здесь, не так ли? Вильгельм взглянул ему в глаза с нейтральным выражением лица, чтобы отогнать мысли, о которых Людовик, должно быть, уже сам догадался. Затем Вильгельм встал и зашагал по покоям, взволнованно вздыхая. — То, что ты предлагаешь… невозможно. — Невозможно? Или ты не хочешь? — Невозможно, — повторил Вильгельм, останавливаясь у камина — огонь в нем не горел из-за жаркой погоды, но штадтгальтер по привычке «грел» руки. — Я не могу отдать… Я не могу обменять город на деньги. Людовик поднял на него взгляд. — Почему нет? Это едва ли единственный раз, когда я могу предложить тебе такую сделку. Отцы продают дочерей за деньги каждый день. Почему земли — не то же самое? В отличие от дочери, у земли нет капризов. — На землях живут люди. И у них есть капризы. — Этими людьми управляешь ты. Они не подчиняются ничьим прихотям, кроме твоих собственных. Вильгельм не ответил. Людовик снова склонил голову, внезапно он почувствовал удивление и даже долю любопытства. — О, теперь мне понятно, ты думаешь, такая торговля была бы сомнительной… с моральной точки зрения? — спросил король, возможно, более дразняще, чем это было уместно. Он не мог удержаться. В конце концов, Вильгельм был его врагом; насмехаться над ним было одной из его забав. — Ты беспокоишься о своей бессмертной душе? Позволь заверить тебя- — Мне не нужны заверения от тебя, Людовик, — раздражительно перебил Вильгельм. Людовик думал, что изумляться уже нечему, но штадтгальтер снова заставил его усомниться в этом, выбив из колеи грубостью тона, которой до сих пор не было в их беседах, и тем, что Вильгельм назвал его по имени, что, несмотря на фамильярные отношения, они себе редко позволяли. Его забава угасла. Вильгельм смотрел на холодный камин. — Ты хочешь Маастрихт за деньги. Хочешь, чтобы я сдал его, но я этого не сделаю. Так же, как и не позволю тебе подкупать меня. — Это не подкуп. Это торговля. — Нечестная торговля, — поправил Вильгельм. — Я уже сказал, что мне не нужны твои деньги. Людовик подвинулся ближе. — Чего же ты хочешь, Вильгельм? Оранский повернулся, чтобы взглянуть на Людовика. Голландец был взволнован и, возможно, как казалось королю, слегка поражен. — Чего я хочу? — Да. Так работают переговоры, не правда ли? Я предлагаю что-то, что хочешь ты, взамен на то, что хочу я. Ты не хочешь моих денег. Прекрасно. Предложи другой вариант. Людовик оперся на подлокотник кресла. Вильгельм с жадностью его изучал, пытаясь распознать степень серьезности вопроса. Король и правда был решительно настроен, но это не мешало ему наслаждаться происходящим. — Советую принять решение сегодня, Вильгельм. Пока я не потерял интерес. — К Маастрихту или к моей компании? — буднично спросил Вильгельм, поджав губы и нахмурившись. Прошло мгновение. Он улыбнулся. — Руан. Отдай мне Руан, и я отдам тебе Маастрихт. — Руан? — повторил Людовик, снова пододвигаясь. Вильгельм кивнул. — Нет. На лице Оранского вспыхнуло раздражение, которое ему, однако, удалось подавить. — Почему нет? Король-солнце пожал плечами. — Как ты и сказал, это невозможно. Это нечестная торговля. — Ты спросил- — Я спросил тебя о вариантах. Я не сказал, что одобрю их. — Но- — Нет. Кроме того, откуда мне знать, что ты сдержишь свое слово и просто не заберешь Руан себе? — Откуда мне знать, что ты не сделаешь то же самое с Маастрихтом? — Я полагаю, тебе придется поверить мне, — ответил Людовик, дразняще приподнимая бровь. — Не так ли? Вильгельм нахмурился. — Я не верю тебе. — И все же ты здесь. — Хм. Очередное утверждение, которое Вильгельм не посчитал нужным озвучить, хотя он хотел — Людовик видел это. Его кислое лицо выражало недовольство. Оранскому определенно не нравилось, когда ему отказывали. Возможно, теперь он понимал, как чувствовал себя Людовик, хотя король Франции сомневался, что Вильгельм признает это. Без разницы. Вильгельм упустил момент и показал свою злость. Даже после всего он не был таким искусным дипломатом, как Людовик. Приятно удивленный, король улыбнулся ему. Вильгельм безучастно вздохнул, сложив руки за спиной и пересекая покои, чтобы сесть в кресло рядом с Людовиком. Бонтан, прежде чем уйти, поставил два кресла параллельно друг другу, оставив положенное — нерешительное — расстояние между ними. Вильгельм тяжело опустился в большое кресло, слегка сдвинув его c места, а левая рука Оранского нечаянно коснулась правой Людовика. Людовик опустил глаза на их руки. Вильгельм сделал то же самое, а затем взглянул на французского короля, задерживая на нем все еще непримиримый взгляд на долю секунды, но ничего не сказал. Он снова вздохнул и нахмурил лоб так, что, если бы Людовик был матерью или любовницей Вильгельма — если у Оранского она была, они никогда не обсуждали — то непременно бы посчитал это милым. Если бы он был его матерью. Или любовницей. Но король был ни тем, ни другим. Вильгельм был его соперником, и вести себя с ним следовало подобающе. — Ты снова показываешь свою незрелость, — наконец сказал Людовик неожиданно нежным тоном. Таким тоном, каким он разговаривал с Филиппом, когда тот делал нечто раздражающее, но настолько очаровательное, что он не мог удержаться от улыбки. Слишком нежный тон. Опасно нежный. Людовик стряхнул с себя эти мысли и снова откинулся на спинку кресла. Вильгельм, кажется, даже не заметил это. Он закатил глаза и скрестил руки на груди. — И это ты говоришь. Король пожал плечами. — Ну, я не надуваюсь, как сердитый ребенок, который все хочет по-своему. — Ты сам мне сказал… Он замолчал, покраснев от гнева и смущения. Людовик вскинул брови. Время шло. — Это ты будешь дуться, когда я откажу тебе с Маастрихтом. Снова. — продолжил Вильгельм. Они оба знали, каким мелочным может быть король, если его довести; то была очередная невысказанная правда между ними. Аргумент Оранского был нелепым, но Людовик не устоял от искушения. — Ты хотел сказать, что еще сильнее разозлишься, когда я отвоюю у тебя Маастрихт. — Попытайся. — Гнев снова блеснул в глазах штадтгальтера, и хотя король-солнце знал, что должен бояться или, по крайней мере, опасаться, единственным, что он действительно чувствовал, было удовольствие. — Ах, наконец-то в чем-то мы согласны. Вильгельм придвинулся. — Я ни с чем не согласен. Людовик ухмыльнулся. — Понятно, ты не хочешь, чтобы мои войска показали тебе, что такое настоящая война? — Ты имеешь в виду «настоящее поражение», — прямо ответил Вильгельм. — Или «настоящую трусость». Ты убежишь с поджатым хвостом. — Странно. Помню, как говорил тебе почти то же самое недавно в монастыре. — Что ж, ты был неправ. Брось мне вызов, Людовик, и ты проиграешь. — Проиграю? — Людовик оперся на правый подлокотник, достаточно близко, чтобы их руки легко касались. — Да, — его голос дрогнул. Вильгельм пытался внушить страх врагу, делая непобедимое выражение лица. Если бы Оранский был так же плох в военном деле, как в спорах, то Людовик бы захватил всю его страну за считанные минуты. «Очаровательный». Еще одно опасное слово. Сердитый Вильгельм совсем не был очаровательным. Его рассерженность была глупой, неуместной и нелепой. Они ничего не добьются, сердясь друг на друга. Не сегодня. Никогда. Они были слишком разными, чтобы согласиться друг с другом хоть раз, слишком похожими, чтобы играть по банальным правилам. Частично чтобы доказать свою точку зрения, частично чтобы отвлечься от напряженного взгляда Вильгельма, — явно возмущенного и все еще неумолимого — Людовик улыбнулся. — Маастрихт. Вильгельм еле заметно усмехнулся в ответ. Этот человек всегда выражал эмоции как можно менее заметно. И все же его уверенность была недрогнувшей. — Руан. — Нет. — Тогда нет. Французский король вздохнул снова, пытаясь подавить нарастающее раздражение. Было бы глупо, если бы он насмехался над Вильгельмом из-за того, что тот сердился, и сейчас сделал бы то же самое. А это то, что Людовик никогда бы себе не позволил, особенно перед принцем Оранским. Повисла напряженная тишина. Людовик заерзал на кресле. Прошла минута. В животе появилась нехарактерная тяжесть. Он чувствовал, как Вильгельм сверлит его взглядом, и делал то же самое, пытаясь казаться непоколебимым, на самом же деле ему хотелось отодвинуться: все это было слишком. Но никто из них не отступал и не собирался. Опыт подсказывал Людовику, что они могли бы просидеть так всю ночь — не говоря, не двигаясь, приковывая взгляды друг к другу в борьбе, в которой никто не хотел проиграть. Король не знал, хватит ли ему терпения. Все его естество будто закипало. Если они и правда хотят продолжить разговор, продолжить переговоры, то нужно избавиться от сумасшедшего напряжения. Людовик снова заерзал, желая встать, но у Оранского — как всегда — были свои планы. Прежде чем король успел подняться, Вильгельм схватил его за руку. Хватка была сильной: пальцы впивались в кожу под одеждой, цепко удерживая короля-солнце в кресле. Людовик подумал было вырваться, но принц снова дернул его за руку, придвигая ближе; его лицо было в паре дюймов от лица Оранского. Вильгельм внимательно взглянул на Людовика, а затем соединил их губы в поцелуе. На вкус принц был как вино, выпитое ими за ужином. Дорогое и вяжущее. К собственному удивлению, Людовик не сразу разорвал поцелуй. Он бы солгал, сказав, что не думал о том, каково это — поцеловать Вильгельма. Не всерьез — конечно, нет, никто не думает о том, чтобы всерьез поцеловать своего врага — но из какого-то странного любопытства он задумывался о том, каково было бы поцеловать, например, шевалье. Или новенькую при дворе — невинную, большеглазую и слишком неопытную, чтобы удержать интерес Людовика больше, чем на долю секунды. И все же каким-то образом, как понял король по касанию их рук, по тому, как Оранский прижал его к себе, Вильгельм был тем, кто действительно интересовал его. На мгновение. На неделю. На год. Его интерес был безграничным — даже несмотря на то, что Людовик и сам не понимал его природы. Все мысли о Маастрихте испарились. Людовик освободил руку и накрыл ладонь Вильгельма, инстинктивно пытаясь углубить поцелуй. Но все прекратилось так же быстро, как и началось. Вильгельм отодвинулся, тяжело дыша, несмотря на то, каким коротким был поцелуй. Он откинулся на спинку кресла. Людовик не отрывал от него взгляд. Королю хотелось наклониться к Оранскому и снова ощутить теплоту его губ на своих. Хотя бы потому, что он хотел удивить принца так, как тот удивил его. Но он подавил это желание, собирая остатки королевского самообладания. Если показывать эмоции было дипломатическим провалом, а дуться — глупостью, то вестись на неожиданные сексуальные позывы Вильгельма было сродни самоубийству. — Это… это было твоей попыткой повлиять на ход переговоров? — наконец произнес Людовик, голос его был жестким из-за того, каким нерешительным — и откровенно обманутым — он себя чувствовал. — Поверь, потребуется намного больше, чем… поцелуй, чтобы заставить меня передумать. Я- — О, замолчи уже. — огрызнулся Вильгельм, безучастно смотря в стену. Тишина. Людовик заметил, что, несмотря на относительное расстояние, они все еще держали друг друга за руки. Король немедля убрал свою. Кресло слегка покачнулось, когда он встал, наконец создав столь необходимое пространство. — Я думаю, ты забываешь, с кем разговариваешь! — взорвался Людовик, наконец давая свободу мелочности. Вильгельм молчал. — Это мой дворец. Я решаю всё, включая, доживешь ли ты до рассвета или нет. Любой другой на месте Оранского вздрогнул бы. Вильгельм же почти что усмехался. Людовик уже давно привык к похожей реакции Филиппа, но не ожидал ее от заклятого врага. Он столь же недоумевал из-за этого, сколь и восхищался остроумием Вильгельма. — Спасибо, я не забыл об этом, Людовик. Гнев и недовольство снова овладели королем. — Не думай, что можешь вести себя со мной, как с хорошим знакомым. Ты здесь гость, и, мягко говоря, нежеланный- — Да, ты уже много раз говорил, — раздражительно перебил Оранский. — Если хочешь, чтобы я ушел, просто скажи. Людовик колебался. Он не знал, как ответить. Главным образом потому, что не хотел, чтобы принц уходил. К тому же, их переговоры… не закончились. Вильгельм думал так же. — Ответ на вопрос, Ваше Величество, — продолжил Вильгельм, подперев голову рукой, — в том, что я… я не… целовал вас, чтобы повлиять на переговоры в свою пользу. У меня нет привычки смешивать деловые встречи и… удовольствие. Последнее слово получилось натянутым и нехарактерно неловким, хотя Вильгельм — так же, как Людовик — обычно плавно и размеренно выражал свои мысли, и король подумал о том, был ли у принца опыт в романтических отношениях. Не то, чтобы это были романтические отношения. Просто… переговоры. Расчетливые, официальные, абсолютно-не-доставляющие-удовольствие переговоры. И, несмотря на это, Людовик ответил прежде, чем успел себя остановить. — У меня тоже. Вильгельм ничего не ответил. Тишина стала еще более давящей. Злость Людовика померкла, а молчание только добавляло неловкости. Слова Оранского звенели в ушах. Деловые. Встречи. С удовольствием. Он не пытался завоевать расположение. Это даже не было частью переговоров. Вильгельм поцеловал Людовика просто потому… что думал, это было бы приятно? Или, по крайней мере, хотел проверить теорию. Казалось, он разделял любопытство французского короля. Хотя, когда было иначе? Даже когда они спорили, то могли предугадать, о чем подумает собеседник еще до того, как мысль приходила ему в голову. Людовик научился читать мимику принца так же, как и его задумчивость. Подрагивание ресниц означало насмешку, поднятая бровь — веселое настроение, а наклон головы выдавал смущение. Людовик согласился на переговоры, надеясь на словесную битву, но в словах не было нужды: он мог отгадать самые потаенные желания Вильгельма, просто наблюдая, как — мило — тот дуется. Людовик прикусил нижнюю губу. Волнение снова охватило его. Ему это не нравилось — король не должен волноваться. Не перед своим врагом. Не когда вышесказанный враг только что… поцеловал его. И это, как он признал, скривившись, было приятно. Приятно. Сладко. Притягательно. Троица запрещенных слов. Людовик был полон решимости забыть их все. — Почему Руан? — спросил он мгновение спустя, пытаясь разрядить обстановку. Вильгельм поднял на короля нерешительный взгляд. Всегда смотревший на оппонента прямо, теперь он сомневался. Но один короткий поцелуй не мог изменить столь многое. А возможно, его уверенность в себе не была такой непоколебимой, как думал Людовик, и осознание этого факта приносило ему больше удовлетворения, чем должно было. Он повторил вопрос. — Это густонаселенный город, — ответил Оранский, — успешно ведущий торговлю. — Понятно. Кажется, ты много знаешь о моей стране. Вильгельм пожал плечами. — Было бы опрометчиво не знать. И… почему мы все еще говорим о Маастрихте? Я довольно ясно выразился. — Так и есть. — Людовик пытался казаться хладнокровным, но улыбка выдавала его. Он приблизился к принцу. — Сказать правду? — Как пожелаешь. — Я… знал, что это раздражает тебя. Вильгельм заметно напрягся и прищурил глаза, пытаясь подавить эмоции. Голос был жестким, в нем слышался едва сдерживаемый гнев. — Ты настойчиво заводил разговор об одном и том же городе, зная, что я никогда не отдам его тебе, потому что это раздражает меня? Людовик кивнул. Сказать, что Оранский был шокирован наглостью короля, — ничего не сказать. Он откинулся на спинку кресла, скрестив руки на груди. Людовик изучал его с нескрываемым интересом. Вильгельм сердился. — Это ты незрелый, Людовик. Не я. Людовику нравились их стычки, но — хотя бы раз в жизни — он заставил себя промолчать на этот счет. — Я думаю, — сказал Людовик, — что наши переговоры окончены на сегодня. Вильгельм что-то пробурчал в ответ — однако король-солнце его не расслышал — а затем, вздохнув, добавил: — Полагаю, ты прав. Деловая встреча окончена. — Да… деловая… Вильгельм нечитаемо взглянул на него. Людовик подумал, что, должно быть, он был слишком занят, дуясь из-за провальных переговоров и задетого достоинства. — Полагаю, мне лучше уйти, — заерзал принц. Людовик улыбнулся; ему вдруг захотелось отплатить Вильгельму той же монетой. Он желал увидеть удивление в глазах Оранского, поразив его так же, как он поразил Людовика. Король перегнулся через кресло и, наклонившись, увлек Вильгельма в поцелуй. Этот был быстрее, чем первый, и Людовик был равно заинтригован и удовлетворен тем, что Оранский простонал, когда их губы разомкнулись, мгновенно потянувшись за продолжением. — А, — кокетливо прошептал Людовик, не в силах сдержать ухмылки, — что насчет удовольствия? — Я… полагаю, это вам решать. — Он все еще сердился, король даже не знал, было ли это из-за переговоров или потому что он так быстро разорвал поцелуй. И то, и другое, скорее всего. Но Людовик не мог винить его — он бы отреагировал так же. И все же дразнить принца было слишком большим удовольствием. Удовольствие. Все-таки это приятное слово. — Ты опять дуешься, Вильгельм. Тебе это совсем не к лицу. — Я не дуюсь. — Дуешься. Принести зеркало, чтобы ты сам убедился? — Хватит, — Оранский снова был резок. — Если бы ты меньше пытался доказать свою правоту и больше — остановить меня, то мы бы хоть в чем-то добились успеха. — Остановить тебя? — выгнул бровь Людовик, изучая лицо принца, которое было в нескольких сантиметрах от его собственного. — От твоего поражения? Или от твоей мрачности? И как же мне остановить тебя? Вильгельм выпрямился, наклоняя голову и поднимая нахальный взгляд на короля Франции. — Поцелуем, естественно. — Ах… Конечно. И, прежде чем Людовик успел подумать, Оранский притянул его к себе. Если первый поцелуй был уверенным и жадным, а второй — мимолетным, то третий был абсолютно отчаянным. Вильгельм схватил Людовика за воротник, пытаясь как можно сильнее приблизить к себе, и король позволял, в ответ зарываясь рукой в волосы принца. Вильгельм внезапно отпрянул. Грудь штадтгальтера часто вздымалась, но в глазах был триумф, а на губах — ухмылка. Людовик пытался хотя бы сделать вид, что хмурится из-за разорванного поцелуя, но, задыхающийся и слегка взъерошенный, он смог лишь выдавить глупую полуулыбку. Вильгельм же улыбался все шире. — Что ж… Теперь я в прекрасном настроении, может, обсудим Руан? Я даю твоим людям две недели, чтобы разобраться со всем необходимым, а потом- Король заткнул его очередным поцелуем. Четвертый был долгим.