Pet

С Ричардом сложно, и порой до боли невыносимо, но в то же время хорошо до такой степени, что искры летят из глаз. Иной раз не получается даже матом обложить — Гэвин как будто попросту забывает о том, что именно он хотел сказать. Он старается не вспоминать о том, что произошло уже достаточно много случаев с его участием, в подавляющем большинстве из которых Рич оказывался победителем — а уж если он победит, то шантаж с его стороны обеспечен, и попробуй только не выполнить то, что он скажет. На самом деле Гэвина не нужно уговаривать — он сам удивляется собственной покорности и спокойствию в отношении того, что ему указывает андроид. Эти вещи некогда казались ему нетерпимыми, однако лишь он один знает, насколько эффективны методы убеждения у RK900. Ричард ничего не делает за просто так — как бы эгоистично это не звучало для прочих нежных душ, он даже в любви корыстен до ужаса, и добивается желаемого любыми путями, что невольно заставляет Гэвина мрачно шутить об их родстве. Впрочем, наверное, будь на его месте Андерсон, Рич бы с ним не поладил. Он так устроен внутри, непонятный до самого конца, никогда не раскрывающий чересчур многого о себе — у Рида до сих пор есть к нему много вопросов, но RK900 таинственно молчит и улыбается. Дерзкое желание его разгадать усиливается с этой улыбкой в сотню раз, как и злость, когда Ричард требует что-то взамен на мелкую пустяковую услугу или молчание. Ричард знает о нем кучу вещей, не самых хороших. Гэвин тщетно пытается его подловить. — Понимаешь, — голубые глаза чуть прищуриваются, длинные бледные пальцы постукивают по подлокотнику кресла, — тебе просто не везёт. — Вероятно, только с тобой? — язвит Рид. RK900 пожимает плечами и долго смотрит на него так, что за этим взглядом невозможно увидеть и малой толики его темных мыслей. В один миг Ричарда может переклинить, почти как человека, и Гэвин это обожает. Его любовь к этим неизменным своим андроидским шмоткам, слишком пафосным по мнению детектива, и прямолинейная грубость, какое-то патологическое желание держать на коротком поводке — то, обо что обжигаешься всякий раз. Рид уже и не помнит, сколько раз должен ему за молчание, за так называемую ложь во спасение. О долгах вспоминать никто обычно не любит, однако у них в отношениях всё совершенно иначе. Представишь, сколько тебе придется отдавать в будущем, и невольно в лицо хлынет кровь, учитывая, что скучать в постели RK900 не собирается. Нет тормоза, нет какого-либо чувства меры, но есть стремление к подчинению и порядку. — Со мной, неудачник, — Ричард снова поблескивает глазами в ответ. — Ты замерз. — Пошёл на хер. — А я думал, это только твоё место. Ричард не скрывает радости по поводу того, что Гэвин не носит форму на службе, хотя своей одеждой этот сукин сын готов восхищаться часами — и надо сказать, что в чем-то он прав, потому что Рида возбуждает эта недоступность, обилие ненужных тряпок, которые можно рвать, бросая в разные стороны и провоцируя RK900 на еще большую грубость. Это то, что нравится им обоим — Ричард любит кусать, вылизывать кровоточащие раны, притискивать к стенам коридора в участке и одним толчком швырять на постель, не заботясь о состоянии Гэвина. Он не спросит, всё ли с ним хорошо, и не станет по-идиотски и по-сахарному мерзко целовать синяки и ушибы, за что и приходится испытывать почти нечеловеческую благодарность к нему, боготворить этого ушлёпка уже где-то на задворках мыслей, когда он перегибает тебя через стол без малейших церемоний. — Почему не любишь меня в форме? — спрашивает Рид. RK900 согнал его с мягкого, удобного дивана, потому что в доме он негласно является местом для Ричарда. Он любит всё контролировать. Кроме себя. — Потому что не возбуждаешь. — А так? — Гэвин насмешливым взглядом окидывает свои джинсы и кожаную куртку. Ответ ему достаётся без слов — в какой-то момент в глазах Ричарда вспыхивает что-то поистине дьявольское, похотливое и неудовлетворенное, отчего приятно начинает покалывать в низу живота при одной мысли о том, что он вспомнил про очередной долг. Сориентироваться удаётся почти сразу — чужая рука подзывает к себе резким жестом, не терпящим возражений или медлительности. Рука, знающая только грубую ласку, с собственнической уверенной хваткой, горячая, как раскаленное добела железо. И вот теперь она зовет к себе, а Гэвин и рад подчиниться — ничего не видит кроме этой руки, за одно прикосновение которой он бы, возможно, убил. Фаулер хлопнулся бы в обморок, если бы услышал. — Слишком часто огрызаешься, — RK900 проводит пальцами по чувствительной коже за ушами, и Рид послушно придвигается ближе, закрывая глаза. Он сказал бы Ричарду, что нужно его просто меньше провоцировать, но молчит. Они оба презирают разговоры о высоком чувстве, которое надо беречь и подкреплять взаимопониманием. Гэвин ни разу никому не признавался в любви, а уж андроид тем более. Достаточно языка прикосновений. Достаточно грязных ругательств Ричарда, когда с утра он слышит звон разбитой бутылки, и достаточно всего лишь один раз заставить Рида стоять на осколках босиком, чтобы сделать его шёлковым. Ему хочется о чем-то попросить. Не о том, чтобы сегодня было мягче или нежнее — Ричард никогда таким не будет. У него сегодня свои планы — эти планы заключаются в полицейской дубинке у него в руке, на которую Гэвин смотрит сначала недоуменно, но по команде той же руки приоткрывает губы, касаясь кончиком языка плотной резины. — А ты? — машинально спрашивает он, как будто догадавшись. Ричарду не нравится его вопрос — это видно по прищуренным глазам, а потом и чувствуется, когда его пальцы царапают оголившиеся в одно мгновения шею, плечи, грудь. Грубо задранная темная футболка наверняка растянется, но это — последнее, о чем хочется сейчас думать, потому что Гэвин ощущает исходящую сладостную опасность от оружия, гибкий кончик которого скользит по выступающим ключицам, по рёбрам, особенно заметным со втянутым крепким животом. Он вдруг осознает, что хочет, чтобы Ричард ударил его много раз. А еще чтобы трахнул этой самой полицейской дубинкой на своём любимом диване. Гэвину всегда хочется очень многого. Хочется кайфа от дрочки и поцелуя чужих холодных губ, которые его вовсе не отрезвляют. Хочется зажимов, стискивающих соски до болезненных следов, и россыпь синяков по телу — это, правда, идёт как некий маленький бонус после каждого подобного вечера. Но Ричард не настолько щедр, чтобы давать всё и сразу — да даже просто позволять выбрать. Этот контроль Гэвину по душе. Ему нравится быть полураздетым и сидеть у андроида в ногах, в холодном доме, покрытым мурашками — Риду только сейчас кажется, что отдавать долг нисколько не напряжно. Он знает степень извращённости Ричарда, знает, что ему не нужно много времени, чтобы возбудиться по-своему, что он любит делать больно, доставляя при этом удовольствие. Дубинка обрушивается ему на плечо — лишённая стального стержня внутри, чему RK900 не очень рад, но тем не менее достаточно грозная. По немому приказу Гэвин прячет сцепленные руки за спиной. Он дрожит от первого удара, неожиданно обжигающего, когда горячий импульс под кожей расходится от плеча до кончиков пальцев. С губ само собой срывается неконтролируемое шипение, а кончик дубинки продолжает путешествовать по телу, пугая неизвестностью — где, в каком месте будет снова так горячо, где останется крупный синяк, глядя на который Ричард с любовной усмешкой будет шептать Гэвину на ухо, кому он принадлежит, и вцепляться ему в волосы. Но RK900 хитрее того щенка, что неуклюже таскался за Андерсоном до его появления — он бьёт резко и внезапно, рушит все догадки и кусает в те места, где кожа опасно красная, готовая налиться свежим кровоподтёком. — Блядь, сними эту ебучую форму, — хрипло просит Гэвин — он едва стоит на коленях, дрожа всем бледным телом, и не может требовать ничего иного. Ричард отказывается — у него сейчас на это есть право, а вот у Рида — абсолютно никаких. Здесь всё решает его слово, а точнее его взгляд — возбуждённый, с растаявшими голубыми льдинками в глазах, насмешливый, с осознанием собственного превосходства. — Рик… Не получается даже молить, когда так хочется увидеть его хоть раз без этих дурацких тряпок. Тихие шаги слышны за спиной, RK900 обходит его сзади, кончиком дубинки ведёт вверх по позвоночнику — снова так опасно, так сладко, когда боишься и в то же время ожидаешь с нетерпением удара, что Гэвину хочется взвыть. Члену тесно в брюках, а он ничего не может сделать, когда внимание приковано к высокой фигуре, остановившейся перед ним. В полной тишине Ричард шлёпает твердой резиной по его губам, болезненно, почти грубо, а голос у него, несмотря ни на что, бесстрастный, с приказными нотками: — Рот, Гэвин. Ещё раз повторять не буду. — Ушлёпок… Ругань не отменяет беспрекословного подчинения. Язык скользит по поверхности неторопливо, как будто осторожно, изучая, заставляя блестеть от слюны. Рик не сводит с него взгляда, и это более чем хороший знак. Свободная ладонь его зарывается пальцами в тёмные волосы детектива, стискивает безжалостно, оттягивая отросшие пряди, чтобы не прятал глаза в тени — Гэвин даже в таком положении умудряется смотреть на него с открытой усмешкой, прикусывает осторожно резину, и кончиком языка ведёт вверх, к самой рукояти, прижимаясь щекой к холодной коже. — На диван, питомец. И снова не находится слов, чтобы послать сраного андроида. Гэвин послушен. Настолько послушен, что получает в награду голодный поцелуй, и дёргает бёдрами, откликаясь на дразнящее прикосновение к лобку, от которого уже хочется кончить. — Ну и кто здесь плохой полицейский? — от шёпота Ричарда в самое ухо волосы встают дыбом. Джинсы сдергивают грубо, как с ребенка, заслуживающего жесточайшей порки, тут же отвешивая шлепок по ягодице. Ричард запрещает оглядываться, запрещает искать себя глазами, пока влажными от смазки пальцами растягивает тугое колечко мышц, поминутно дразня резким толчком, задевающим простату — в этот миг ноги сами собой разъезжаются в разные стороны, и плевать, что ты кажешься готовой на всё шлюхой. Гэвин знает, что никому, кроме Ричарда, не позволено так много. Так много интимного, личного, когда его руки знают, как заставить тебя умолять об одном единственном прикосновении, когда готов доверить ему своё дыхание, свою жизнь, позволяя себе оказаться на грани смерти. — Сними… — снова вырывается у Рида возбужденное — ткань одежды, жмущаяся к голой спине, неприятна и раздражает. Ричард смеётся и проталкивает в него полицейскую дубинку, скользя языком по кромке уха, словно ловко отвлекая. — Тихо, питомец. Наверное, за этот день Гэвин успел тысячу раз подумать о том, откуда он всё это знает, откуда он вообще взялся такой — давящий приятно своим весом, путающийся пальцами в его волосах. Его дыхания не слышно, но достаточно просто того, что Ричард в буквальном смысле над ним издевается, лишает Рида себя из принципа замучить его до предела — он держит его крепко, не давая вырваться, и смеётся, сдавливая пальцами его плечи. Вот-вот сдерёт кожу с плеча. Гэвин жмурит глаза, сдерживая крик — множественные толчки, задевающие заветную точку, вынуждают его выгнуться, и Ричард охрипшим от возбуждения голосом шепчет ему на ухо: — Я не знал, что ты так умеешь. — Нахер иди… Детектив произносит ещё с сотню ругательств, чувствуя, что он отстранился — нет, сукин сын, ты не можешь оборвать всё вот так, не смей! — Не удержался… Ричард как будто извиняется с тихой ухмылкой, и Гэвина словно прошивает током — лопатками он чувствует прикосновение чужой кожи, такой же белой, как его собственная, охренительно холодной, но такой долгожданной. Теперь Ричард внутри него, стискивает рукой поперёк талии и вцепляется зубами в плечо, в свежий кровоподтёк, вбиваясь в податливое тело грубыми толчками — по-другому не получится, по-другому будет ненастоящим, не таким опьяняющим, как сейчас, когда собственное тело бьётся в судорогах, покрывая белесыми каплями чужую ладонь. Эту чёртову ледяную ладонь. Тонкий ручеек крови стекает по подбородку из прокушенной губы — только пришедший в себя Гэвин замечает это только тогда, когда Ричард ловко стирает кончиком языка алую дорожку. Глаза его все так же таинственны и всё так же смеются.