***
Старик Альбрехт встречает его усмешкой и усталым, но полным неподдельной мягкости взглядом. Радужки у него совсем светлые, водянистые, и Веннет надеется, что ему надоест однажды поражаться неотвратимости времени: страшно родиться, когда праотцы сегодняшних стариков носились под присмотром старших с камнями и палками, и ждать дня, когда стариков этих придется уложить в могилу. По старику Альбрехту и не скажешь, что у него тоже когда-то были дети. — Поляриссима, — подбирает он наконец подходящее слово, глухо ударяя по столешнице кружкой. Над аравийским кофе, опасно подступившим к едва заметному сколу, вьется пар. — Ребенок — поляриссима родителю. — Да вы, герр Метцнер, прямо поэт, — бесцветно отзывается Веннет. — Не у элитров ли, часом, красноречию обучались? Альбрехт не сторонится его, воспринимая тянущийся за ним грозовой шлейф как данность, борьба с которой подобна объявлению войны морю. Даже сейчас лишь по-доброму щурится и достает какую-то крохотную, потрепанную книжку в на совесть сделанном переплете — не то сборник стихотворений, не то карманная библия. — И у элитров в том числе, Ваше Высочество. Однажды Альбрехта тоже не станет. Веннет пытался когда-то представить, каково старику будет умирать, зная, что после него ничего не останется, но быстро утратил к размышлению всякий интерес: умирай сегодня он сам, едва ли хотел бы думать подобно философу об абстрактном наследии. Нет, он посвятит последние свои мгновения Техно, а Альбрехт — вечно розовощекой крошке Кэтти. Книжку Веннет принимает. Вертит в руках с почти немецкой аккуратностью, не имея привычки чувствовать себя хозяином чужих вещей, и пролистывает первый десяток страниц, убеждаясь, что это действительно сборник. Смутно знакомые Веннету авторы марают бумагу такими стенаниями, что ему на мгновение даже становится завидно.В лугах — стада, в садах — цветы, В ручьях, в озерах — рыбки. Весь мир исполнен доброты, Надежды и улыбки .
Ничто не тешит взор, дух не бодрит уставший... Палач, себя казнивший. Вор, себя обворовавший. Техно, добрая душа, подарил тогдашнему Верховному самую искреннюю улыбку, какую тот только мог увидеть за всю свою серую, проведенную в вечном балансе и рамках светской учтивости жизнь. О, он не был элитрам королем — он был им покровителем, первым и последним, и чем же отплатили ему элитры за эту великую милость? Ничем. Его останки покоятся посреди нигде, за полярным кругом, а единственный родной человек — ходит с такой минорной рожей, будто это его самого погубили, как провалившуюся в колодец козу, наплевательском и ротозейством. Бог с ними, с элитрами. На то, чем отплатил Техно любимый папа, вообще злости не хватит. — Я устал, — с этими словами Веннет возвращает Альбрехту книжку, будто так и не найдя на ее страницах ничего для себя интересного, и поднимается на ноги. — Пожалуй, вернусь к себе в каюту. Благодарю за ужин и компанию, герр Метцнер. Они кивают друг другу и, перекинувшись на прощание парой слов, расстаются. Вскоре у каждого находятся свои дела.***
К полуночи виновные стареют. Передавалась, кажется, в Нижнем мире из уст в уста такая поговорка. Сродни тем, что про воров и шапки, только о зле куда большем, непоправимом, и о воздаянии не кармическом, а самостоятельном, рукотворном. Закопаешь, мол, себя сам, нет с этим камнем на плече человеку жизни. Может, и не к полуночи, конечно, может, и не стареют. Может, и не передавалась. Веннет выходит на мостик, не найдя кулона в каюте, и смотрит сквозь дрему на верхнюю палубу. Розовое пламя. Только эти волосы жестокий арктический ветер подхватывает играючи, только их ему незачем обдавать холодом, только тот, кто носит их, для земного севера не чужак. На щеках у Техно румянец, черты лица его оформились окончательно, и он тянется к Веннету, улыбаясь, будто не этот человек отнял у него его будущее и его судьбу. Эти мягкие, нежные руки. Тонкие пальцы, изящные кисти — Веннет почти чувствует, как через одну родную плоть к нему пытается притронуться другая. В глазах Лилит, верно, пылала бы звериная ярость: она, совсем еще юная, погибла тоже из-за него, а затем из-за него погиб и их с Иваром мальчик. Альбрехт улыбается, вспоминая о сгоревшей в лихорадке дочери со светлой тоской и нежностью, а Веннету, худшему отцу на свете, от воспоминаний о звонком смехе Техно, так и оставшегося навсегда совсем юным, хочется убивать. Конечно, кулон никуда не исчезал. Пока Техно касается своей шеи, с готовностью обнаруживая на его месте пустоту, Веннет закрывает глаза и нащупывает на своей собственной украшение, носить которое не имеет никакого права. Нужно поспать. Да, так все и было: парень называл его папой, носил ему огнецветы и любимые книги, лез обниматься, будто путал спросонья каждый раз с подушкой, а он его убил. Но Веннет найдет его, свою самую яркую звезду, он уверен. Живым или мертвым.Как голова его седа, Как глубоки морщины!.. Он видит Страшного суда Грядущие картины.