Chance pour l'amour

      Прием поражал своей роскошью и богатством, ослеплял и пьянил. Столько света, вина и яств и музыки не было, наверно, ни у кого во всей округе. И вместе с тем едва ли была тут хоть капля вычурной пошлости, нет и нет. Только уют и почти семейное тепло. Даже слуги, сбиваясь с ног, улыбались гостям искренне, раскланивались и спешили дальше, едва заметными тенями рассеиваясь в толпе.              Буйство красок. Торжество человека над завыванием ночной грозы за окном. Разве может эта буря пугать, когда вокруг такой праздник и смех и гомон, троекратно отраженные от стен, хрусталя и зеркал?              На самом деле, все это лишь немного спасало от уныния и вселенской усталости, которую ощущал именинник, принимая поздравления, дежурно благодаря и чуть склоняя голову в знак вежливости. Ему именно сегодня весь этот цирк осточертел так, что хотелось немедленно выбежать из дома, оседлать коня и мчаться, куда глаза глядят. Но нельзя. И за стеной в своем кабинете громко кашлял отец, обсуждая последние деловые вопросы, отложенные, как всегда, на самый последний день и час. Совсем еще юноша — ему исполнилось только восемнадцать лет — не мог слышать этих надрывных хрипов и тихих извинений, следующих за ними, но отчего-то сердце все равно болезненно сжималось, и он никак не мог унять волнения и огненной боли.              Все было бы не так печально и тоскливо, если бы в толпе хоть раз мелькнуло голубое платье и раздался звонкий заливистый смех той, кому он вручил, конечно, не отчаянное сердце, но душу, распахнутую и кровоточащую агонией одиночества. Ее родители приехали давно, но сама девушка… Может, заболела? Может, и вовсе не приехала и этот вечер окончательно лишился смысла? Думать об этом не хотелось.              Но жизнь чуть менее прозаична. Вера, а именно так звали эту юную особу, преисполненную живой энергии и невероятной любви к каждому новому дню, задержалась у самых дверей зала, заприметив в толпе новое лицо. Иностранные гости в их далеких от столицы краях были большой редкостью и потому не могли не привлекать внимания. Вот только и дамы, и кавалеры все больше интересовались высоким статным бароном с грубым акцентом, но невероятной улыбкой, почти не обращая внимания на его дочь, замершую у окна и глядевшую почти с испугом.              — Мерцедес? — Вера слегка тронула девушку, или вовсе девочку, за локоть, привлекая внимание.       Та вздрогнула от неожиданности и обернулась с немым вопросом во взгляде. Верно, ей было не вполне ясно, с какой целью ее окликнули, кому она вообще могла понадобиться. Наконец, не добившись никакого ответа, она, смущенно покраснев, пробормотала, напрасно пытаясь скрыть акцент:       — Добрый вечер. Прошу прощения, не имею чести…       Вера прервала её, помотав головой, и улыбнулась. Совсем пугать гостью не хотелось, хотя, кажется, это было не так сложно. Тут все было ей незнакомо и чуждо, и девочке, наверно, больше всего хотелось оказаться в своей комнате наедине с собой и старым клавесином. Такие, как она, непременно играют на клавесине!              — Мы незнакомы, это правда, но это легко поправимо. Меня зовут Вера.              Иностранка беззвучно зашевелила губами, пробуя повторить это имя, потом кивнула с чрезвычайно серьезным выражением лица и представилась. А затем отчего-то снова застыдилась, опуская взгляд.              — Вы дочь графа? — осторожно спросила она.       — Нет, — Вера отмахнулась и быстро глянула куда-то в толпу, выискивая среди людей одно единственное лицо. Безрезультатно. — У графа лишь один ребенок. Сын. С ним вы тоже еще незнакомы?       Мерцедес помотала головой, решив, что это проще, чем подбирать слова и строить сложные конструкции на почти незнакомом языке.       — Это нехорошо, — шутливо нахмурилась Вера, но, заметив, что слова эти возымели не самый положительный эффект на ее собеседницу, тут же поправилась: — Мне кажется, он вам понравится. Осталось только отыскать его здесь.       Девушка задумалась, вновь отвлекаясь и устремляя свой взгляд в центр зала.              За те пару мгновений, что Вера пыталась понять, где может стоять именинник, Мерцедес успела вежливо предупредить отца, что отойдет, и выслушать от него несколько коротких, но строгих наставлений на крайне высокопарном немецком. Все это несколько расстроило её, даже почти разочаровало, но оставаться в одиночестве среди бала ей не хотелось еще больше.              Ярослав выделялся во всей яркости залы черным силуэтом и бледным нездоровым цветом лица, не прикрытого и граммом белил. Только живые подвижные глаза выделялись на этом мрачном полотне, и в них было столько глубины, что Мерцедес поняла, что человек перед ней — вовсе не хрупкий мальчишка, а нечто большее, будто рожденное не в том теле. Он стоял, расправив плечи и вытянувшись, как солдатик, но какая-то слабость и надломленность сквозила в каждом жесте. Знакомиться с ним было немного страшно. Да и Вера будто немного испугалась, затормозила и прошептала что-то спутнице на ухо, однако та, к своему глубочайшему стыду, ни слова не разобрала.              Но их уже заприметили. И взгляд этих глаз ощущался подобно направленным дулам мушкетов. Но отступать нельзя, нанести ответный удар невозможно.              Вера подходящих к имениннику людей оттеснила почти грубо и даже громкие извинения едва ли исправили ситуацию. Впрочем, спасало то, что девушку в этом обществе любили. Совсем юная, красивая, талантливая и с открытой душой, она нравилась, наверно, почти всем, а потому на эту маленькую прихоть смотрели, конечно, с осуждением, но каким-то умиленным. Чем бы дитя не тешилось…              — Я ожидал тебя раньше, — шепнул Ярослав, быстро склоняясь, чтобы поцеловать подруге ладонь. Губы у него оказались совершенно холодные, в мелких трещинках, так что Вера даже вздрогнула от неожиданности.       — Пришлось чуть задержаться, — так же тихо ответила она, а потом кивнула в сторону Мерцедес. — Вот, прошу любить и жаловать…       — Fräulein Champai, — юноша снова нагнулся, но на этот раз даже почти не коснулся чужой руки, — наслышан.       — Взаимно, — девушка окончательно смутилась. Во многом потому, что солгала. Она почти ничего не знала об этом странном человеке, и если бы это сейчас вскрылось…              Но Ярослава уже занимало совершенно другое. Он осторожно взял Веру под локоть, проделав это так медленно, как если бы опасался переломить ее тонкие руки, и произнес:       — Боюсь, я вынужден ненадолго украсть эту девушку. Нам есть, что обсудить, этим вечером.       Мерцедес шумно выдохнула и кивнула.       — Я дождусь вас здесь, — проронила она. И поняла, что очень-очень боится. Ее отец безумно далеко и страшно занят. Ее единственная знакомая, единственная, кто отчего-то проявил к ней интерес, удалялась, теряясь в пестроте толпы вместе с юношей, будто выточенным из самого холодного камня.       Девушка раскрыла веер, прикрыла лицо и взглянула в окно. Ночь густела.              — Отец сказал тебе? — спросил Ярослав, стоило им оказаться на небольшом балконе, где накрапывал дождик — остаток едва стихшей грозы, и свежий августовский ветер трепал волосы и заставлял ёжиться и вжимать голову в плечи.       — Сказал мне что? — Вера облокотилась на перила локтями, подставила ветру лицо и тут же зажмурилась. Холодно. Но так приятно и все лучше, чем в душном шумном зале, отзвук которого настигал даже здесь. Потом девушка посмотрела на друга, все еще молчавшего и казавшегося даже более бледным, чем обычно.       — Значит, нет, — он судорожно сглотнул и отвернулся.              В темном небе звезды зажигались одна за одной, будто кто-то протыкал коротким клинком натянутое полотно неба и в прорехи лился воском расплавленный солнечный свет — бледный и совсем холодный. В отдалении слышалось завывание собаки, иногда оно перерастало будто в заливистый озорной лай. И Ярослав даже знал, чья это собака и почему сейчас так рвется куда-то и кричит. И все это было похоже на глупый, глупый сон.              — Ты станешь моей женой.       — Что?! Ярик! — Вера даже как-то отшатнулась, глядя изумленно, весело и недоверчиво. Она смеялась.       А её Ярик чувствовал, как дрожат руки и что-то пылает и жжет щеки и глаза.       — Это не вопрос, — бросил он, но слова не рухнули камнем, как это обычно бывает, а зависли, застыли, звеня.              Какое-то время молчали. Вера смотрела на друга, а тот — куда-то вниз, как если бы хотел спрыгнуть, и цеплялся длинными пальцами за перила с почти болезненным отчаянием, так что из-под кожи показывалась каждая напряженная жила.              — Кто… кто из них предложил это? — наконец, спросила девушка. В собственных словах ей послышался такой мелочный цинизм, что на языке горько стало. Но разве не за деньги, титул и положение в обществе продали ее свободу, право на счастье и на выбор?       — Твоя мама, насколько я знаю, — Ярослав поежился и поднял голову. — Твой отец надумал тебя поскорее выдать замуж, а она говорила, что раз мы столько лет вместе, то непременно влюблены, но боимся сказать. Твой отец, поразмыслив, согласился. И пришел к нам. Я говорил с отцом, и, видишь, какая ситуация… Твои родители непреклонны, даже не сочли нужным сообщать тебе, а вот мне дозволили отказаться.       — И ты…? — она чуть подался вперед, и глаза сверкнули. Как же мучительно больно рвать чужие сердца и рушить хрустальные дворцы.       — Я позволил себе не предупреждать тебя. Ты бы не позволила мне обречь себя на это, и я бы поддался уговорам и действительно отказался. Но, — юноша потянулся ослабить шейный платок, но застыл, холодными пальцами коснувшись кожи, — мне подумалось, что уж лучше ты будешь со мной, чем с кем-то чужим, незнакомым и мерзким.              Смотреть на Веру было выше его сил. Он…он ведь предал ее, почти как родители, своим молчанием и решением, единолично принятым и вряд ли подлежавшем пересмотру. Слишком поздно.              Но девушка только вздохнула, уронила голову другу на плечо и, кажется, совсем тихо всхлипнула, проводя ладонью по щеке.       — Я знала, что этот день настанет, — хрипло отозвалась она. И добавила, совсем тихо и надломлено: — Спасибо тебе.              Молчали. В зале громко, даже надрывно звучал вальс, и в стеклянных дверях мелькали проносящиеся пары. Их лиц не было видно, все сливалось в отдельные пятна, и мир напоминал лоскутное одеяло. Там — веселье и музыка, тут — тишь и двое молодых людей, прижавшихся друг к другу как озябшие воробьи.              — Как думаешь, — начала Вера и тут же тяжело сглотнула, с трудом удерживаясь от слез, — были ли еще подобные нам?       Ярослав помедлил. Потом ткнулся ей в висок носом и шепнул:       — Были друзья, силой связанные узами брака. Но подобные нам… Нет. Никогда.       Девушка краем губ улыбнулась. И закрыла глаза.              Ах, если бы можно было проснуться.              …Они вернулись в зал, когда в очередной раз разносили шампанское. Мерцедес все так же стояла в отдалении, смотрела вокруг широко распахнутыми изумленными глазами и поражалась всему как дитя. Ярослав только теперь, теперь, когда его душа не разрывалась на части от вины, невысказанных мыслей и глубокого отчаяния, а повисла лохмотьями на ребрах, понял, как ей, наверно, одиноко и неуютно и чужом доме, а он обошелся с ней незаслуженно грубо.              — Прошу прощения, кажется, мы задержались, — заговорил юноша. И, пожалуй, вряд ли понял, как поразил Мерцедес, девушку с самой чуткой душой на свете, той глубокой болью, скрытой от глаз людей.       — Ничего, — она закрыла веер и посмотрела на них снизу вверх. Они были похожи на каких-то атлантов со сгорбленными от странного горя плечами.       Ярослав огляделся, потом улыбнулся, сдержанно, но вполне искренне, и согнулся в полупоклоне.       — Позволите пригласить вас на танец?       Отказать Мерцедес не смела. Только извинилась перед Верой, когда уже подала юноше руку. Он уже надел лайковые перчатки, но даже они не могли скрыть холод его ладоней. Сердце сжималось от тянущей боли сочувствия и страха.              Вера не обижалась и не злилась. Более того, она была почти рада, что Ярослав не стоял теперь рядом с ней мрачной тучей, сверкающей опасной энергией. В нем было слишком много электричества, холодного и обжигающего. Лишь бы не ранил Мерцедес, не напугал. А Вере надо перевести дух и набраться сил. Слишком странно. Слишком похоже на лихорадочный бред, чей кислый запах давно, на самом деле, витал в воздухе. Она понимала это только теперь.              Но жизнь слишком коротка, чтобы давать передышки. И Вера, отвернувшись от танцующих пар, вдруг увидела в дверях родителей — красивую пару статных людей с уверенной, но мягкой гордостью во взгляде. Впервые видеть их было почти физически больно, и вежливые улыбки казались оскалами, насмешками. На языке вертелось одно единственное слово — «предательство». Горько.              Вера направилась прочь. Она смешалась с толпой, хмурой тенью затерялась среди улыбок.              Бал, обещавший стать самым ярким событием лета, будто прогнил насквозь. Зловоние едкой лжи витало в воздухе. А с севера лилово-алым сгустком надвигалась осень. Осень, в которой краскам не будет места. Судьба вплетет черные нити в кружево цвета летнего неба и рассмеется, разливая чернила на злато-серебряный узор.               Этой ночью Вера так и не говорила с родителями. Она танцевала с Ярославом и некоторыми другими мужчинами, галантными и учтивыми, но… не такими. Потом знакомила их с Мерцедес, и юная девушка краснела, но неизменно улыбалась и протягивала им свои крошечную ручку для вежливого поцелуя.              — Мне кажется, — улыбнулся Ярослав, когда очередной юноша пригласил их новую знакомую на танец, — мы могли бы взять ее на воспитание. Из тебя вышла бы отличная мать.       Вера хотела шутливо оттолкнуть его, но вместо этого только негромко рассмеялась.       — Не моя вина, что отец о ней сейчас совсем не думает. Они приехали достаточно давно, чтобы она могла завести хоть немного хороших знакомств, но Мерцедес не знает вообще никого в городе. Это возмутительно! Она бы совсем зачахла тут без какого-либо общения.       — Возмутительно, — подтвердил Ярослав тихим шепотом, но, кажется, вложил в это слово какой-то другой, одному ему понятный смысл. И глубокая тоска была в его голосе, еще недавно почти веселом.       Потом он снова шутил, кому-то или чему-то улыбался, но эта тоска осталась. И Вере не угадать было, о чем думал ее друг, удивительный, но от того, кажется, еще более несчастный. Неподходящий для этого мира. Или, по крайней мере, для этого времени безразличной учтивости и равнодушного подчинения. Здесь всему он был чужой.              — Я так не хочу домой, — призналась Вера во время одного из последних туров вальса. Она посмотрела куда-то за спину партнера и устало поморщилась. Ее родители стояли у окна, разговаривали с бароном Чампаи и смеялись. И девушка впервые почти ненавидела эту их искреннюю радость и безмятежность.       — Не хочешь разговаривать с ними? — угадал Ярослав и вздохнул, получив кивок в ответ. — Ты ведь понимаешь, что я не мог спасти тебя…       — Брось, — Вера закрыла глаза, вслушиваясь в нежные аккорды. Музыка немного успокаивала. — Ты и так пожертвовал для меня своей…свободой.       — Брось, — повторил юноша с горькой полуулыбкой. — Я бы все равно никогда не получил того, что хочу. Не может такого быть.       — Не говори так, — девушка покачала головой.              После танца они снова вышли на балкон. Точнее Вера покорилась настойчивому желанию друга. А что еще ей оставалось? Она ступала осторожно, испытывая почему-то волнение. И что он ей мог сказать? Что он мог сказать ей теперь, когда все решено и надо только смириться, чтобы совсем не отчаяться.              — Я хочу предупредить тебя, — начал Ярослав, когда они остались наедине. Было довольно холодно, так что он зябко обнял себя за плечи и позволил Вере встать совсем рядом, прижаться и опустить голову на плечо, согреваясь его жаром.       — О чем?       — Я… со мной очень сложно, — начал юноша. — Я могу схватить скрипку посреди ночи и начать играть, потому что пришло вдохновение. Я могу уезжать гулять на целый день, даже не предупредив. Могу…       Вера вскинула руку и осторожно приложила палец к его губам.       — Не надо. Я все буду терпеть и со всем свыкнусь, — девушка развернулась, глядя ему в глаза, и добавила: — Только и у меня есть условия.       Ярослав приподнял бровь.       — Ты не будешь вечно повторять, какой ты ужасный, не будешь истязать себя физически и морально, и, самое главное, не будешь замыкаться в себе. Меньше всего я бы хотела, чтобы эта чертова свадьба повлияла на наши отношения. Или на кого-то из нас в частности. Пообещай мне, что никогда не изменишь себе.              Он, кажется, растерялся на доли секунды. А потом вдруг смутился и румянец выступил на бледных с оттенком болезненной серости скулах. Юноша начал говорить и запнулся, почти специально, чтобы поднести к губам холодные руки Веры и нежно поцеловать каждую.              — Не изменяя себе, могу ли я…могу ли я с твоего дозволения нарушать обет, который дам Богу? — он попросил об этом так тихо, что девушка едва расслышала его. И в его голосе было столько детской робости и страха, что Вере захотелось обнять его и пожалеть прямо сейчас. Но времени было, увы, не так много.       — Я буду терпеть в своем доме твоих любовников в любом количестве, если это поможет тебе быть счастливым. Но от тебя, пожалуй, потребую того же.       Ярослав усмехнулся, покачал головой и, кажется, впервые за весь вечер отозвался голосом, в котором слышалось что-то, очень похожее на счастье:       — Обещаю. Потому что не обещать не могу. И люблю тебя больше всех на свете.