Вольный

Он ни о чем не жалеет. Ни в тот момент, когда служанка его матери доносит на них трибуну*, ни сейчас, когда стоит обнаженным перед десятками гостей своего хозяина. Руки ноют, стянутые бечевой за колонной. Горит кожа, под похотливыми масляными взглядами. Хочется дернуться в безуспешной попытке прикрыть пах, но он стоит с поднятым подбородком и распахнутыми глазами. Воспитанный, как вольный, и принимающий наказание, как вольный. Хэнк — престарелая проститутка, внезапно запавшая ему в душу. Совсем не похожий на тоненьких мальчиков (почти детей), ищущих клиентов на базарах, около бань и цирков. Слишком ломкие, слишком крикливые. Коннор всегда боялся сломать их. Надавить, укусить, двинуться. Чуть-что и кожа у них начинает расцветать узорами лиловых отметин. С Хэнком он не боится. Крепкое, пусть уже и не стройное, тело. Сильные направляющие руки. Раскрепощенный ум и отсутствие привычки играть в невинность. Хэнк прекрасен отдаваясь, но разведенные ноги и искусный рот не то, чего жаждет Коннор. Несколько попыток забыться в алкоголе, худенький мальчик, дотягивающий ему затылком лишь до груди, взятый жёстко и быстро в купели общественной бани. Несколько недель волнений и страха, и дикий восторг от ощущений тяжелого крупного тела сверху, горячего дыхания в затылок и грязных пошлостей, льющихся в уши. И Коннор не жалеет. Ни в тот момент, когда стоит на коленях перед застывшим отцом и рыдающей матерью, ни потом, когда на голой шее защелкивается металлический обруч. Гости патриция не стесняются подходить. Гладят умасленную кожу, выкручивают соски, щипают напряженные бедра. Разглядывают, как племенного коня на бегах. Коннор пытается представить на их месте Хэнка, но множество рук, смешки и женские перешептывания отвлекают. Слишком грубые пальцы. Слишком приторный запах. Просто с л и ш к о м. — Вижу, вам пришлось по нраву мое приобретение? — руки исчезают, оставляя после себя тянущее ощущение проявляющихся синяков, — Признаю, мне приятно. Я расстарался, чтобы заполучить его в свою коллекцию. Холодные голубые глаза, темные собранные волосы. Коннора передергивает, но он только сильнее напрягает уставшие ноги, глядя на губы патриция. Элайджа. Хозяин. Человек, выкупивший его у работорговца и определивший в наложники. Коннор мог бы стать конюхом или оруженосцем, соверши он не такое отвратительное преступление, но он добровольно возлег с рабом. Отдался проститутке. Позволил владеть собой. Наложник — это все, на что он мог рассчитывать. — Предлагаю начать наш вечер, — патриций* взмахивает рукой, — Приведите Маркуса и Лютера. Двое мужчин опускаются к его ногам. Медленно, словно танцуя в толще воды. Крупный темнокожий Лютер. Широкий, подобный скале, разбивающей прибрежные волны. И тонкокостный Маркус, с прорезающими кожу крыльями-лопатками на спине. Они трутся друг о друга, подаются навстречу бедрами, пачкаясь в смазке. Выставляют себя напоказ перед публикой. Вульгарно гнутся, раскрывая самые постыдные места. И не стесняются стонать. Громко и наигранно, как мальчики из общественных бань. Коннор наблюдает за чужим соитием впервые, и он не в силах отвернуться. Не может не смотреть. Глаза в глаза, сплетающиеся языки и ниточки слюны, мажущие Маркусу подбородок. Темные руки, сжимающие загорелую шею, безжалостно сдавливающие, подчиняющие. Хрипы и просьбы. На верхних нотах, почти по-женски. У Коннора кружится голова. От запаха благовоний, от криков Маркуса, принимающего внутрь член, от его же осоловелых закатывающихся глаз. Лютер двигается мягко, ласкает вздымающуюся грудь, целует влажные губы. Кружит пальцами по головке и даже шепчет что-то на ухо распростертому под ним Маркусу. Как-то так же, должно быть, выглядели и они с Хэнком в их последнюю встречу. — Кажется, мальчики совсем забыли зачем они здесь. Бесстыдники. Так увлеклись друг другом, — в голосе господина звучит неприкрытая усмешка, — Давайте напомним им, что они тут не одни. Пару растаскивают, но рабы словно и не замечают этого. Стонут и дергаются, будто вот-вот поймают за хвост убегающий оргазм. И, глядя на распростертое загорелое тело и пульсирующий алый вход, Коннор замечает, как болезненно у него стоит и насколько затекли связанные руки. Ноги все-таки подкашиваются, и он виснет, удерживаемый лишь бечевой и когда слуга распарывает узел, падает, сбивая колени в кровь. Прямо на Маркуса. Рабы тоже трогают совсем иначе. Слишком осторожный Лютер, боящийся переломить его пополам. Слишком резкий и порывистый Маркус. С любовью к укусам и шлепкам. Но перед глазами все равно встает Хэнк. И Коннор дергает бедрами навстречу горячему рту, и запрокидывает голову, послушно раскрывая губы под напором чужого языка. Тесная комнатка лупанария* с одеялом из тростника вместо кровати. Выпуклые линии фресок на стенах, удушливый запах плавящегося воска. У него, почему-то, завязаны глаза и тяжесть металлического обруча на шее душит, но руки на бедрах привычные и родные. Пальцы поглаживают копчик, скользят между ягодиц, сжимаются на члене. Он стонет, не сдерживаясь, скребет ногтями стену и просит, просит, просит. «Больше. Сильнее. Пожалуйста». Хэнк разводит его ягодицы. Лижет между и Коннор выгибается, вжимаясь в фактурную стену грудью. Вскидывает бедра, насаживается на чужой язык и сходит с ума. От ощущений. От Хэнка. От собственной распутности. Картинка тает, стоит перевернуться. Под спиной теперь гладкий мрамор пола, а между ягодиц, вместо языка Лютера его член. Внутри все горит огнем, но темнокожий раб медленный, и успокаивающе поглаживает Коннора по бедру. И глаза у него в этот момент извиняющиеся и жалостливые, почти что влажные, такие, что злиться не получается. Получается только откинуться на руки Маркусу и пошире развести бедра. На нем снова тяжесть чужого тела и одуряющие толчки внутри. Всего опять слишком. Слишком больно. Слишком сильно. Слишком н е т а к. Маркус ведет пальцами по его лицу. Лоб, переносица, губы, подбородок. То ли отвлекает, то ли заигрывает. Сгибается. Лижет щеку, шею и грудь. Наваливается сверху. Приставляет ко рту член. У Коннора нет сил думать, как он выглядит со стороны. Как они выглядят. Сплетающиеся, хлюпающие и стонущие. Ему просто хочется, чтобы Лютер двигался быстрее. И кончить. Снова мерещится комнатка лупанария. Огоньки свечей пляшут на стенах, уверенные, почти грубые, пальцы тянут за волосы. Ему странно и интересно, одновременно. Чужой член (впервые так близко), крупный, покрытый сеткой вздувшихся вен. Прикрытая плотью головка и скатывающиеся по стволу капли смазки. Соленый привкус на языке. Острые ощущения, бьющие в голову. Хэнк не торопит. Только гладит растянутые плотью губы, стирает марающую лицо слюну, тянет в рот грязные пальцы. — Вы великолепны, господин. — голос у проститутки хриплый и срывается в шепот на последнем слове. Коннору кажется, что он и вправду это слышит. Ободряющие фразы и похвалу. Горло сдавливает спазмом, и он распахивает глаза, снова окунаясь в свою казнь и рабство. — Новый мальчик великолепен! — Коннор не видит говорящую, но от ее тона у него поджимаются пальцы. — Ты так считаешь, Аманда? — Он такой чувственный, Элайджа. Даже заплакал. Просто потрясающее представление. Лютер и Маркус вертят его. Зажимают между собой, ставят на колени. Заставляют изгибаться и умолять. Коннор больше не может потеряться в видениях с Хэнком. Ему видится, что он топчется грязными ногами на этих воспоминаниях, когда просит «Больше. Сильнее. Пожалуйста», у темнокожего раба, раздирающего его внутренности. Коннор знает, что больше никогда не покинет этого дома. Не пройдет по родным улицам. Не увидит Хэнка. Его мир ограничится опочивальней хозяина, комнатами наложников и этим залом. Он сможет получать удовольствие от грязных взглядов, чужих рук и пошлых многоголосных стонов, поднимающихся под мраморные своды. Забудет Хэнка — престарелую проститутку, запавшую ему в душу. Маркус сменяет Лютера и Коннор почти не чувствует его движений внутри и стонет только от боли в выкрученных опухших сосках. Кончить вот так, выгнутым дугой перед десятком гостей, стыдно, но он кончает. Распахивая рот в немом крике и судорожно подаваясь навстречу Маркусу. На его глазах мутная пелена затягивает в черноту ведение о комнатке лупанария и Хэнке. И Коннору больно. Не из-за разбитых колен, синяков и укусов. Праздник не окончен. Лютер и Маркус остаются лежать, разморенные и наслаждающиеся вниманием гостей. Или искусно притворяющиеся, что наслаждаются. Коннору все равно. На его руках снова затягивается бечева, а колонна холодит спину. Колени дрожат, но он стискивает мрамор пальцами до ободранных ногтей и вскидывает подбородок, удерживая себя на идеально прямых ногах. Воспитанный, как вольный, и принимающий наказание, как вольный. И он не жалеет.