something to believe in

— Начнешь творить глупости, и я выпущу пулю тебе в висок быстрее, чем ты успеешь оказать мне сопротивление, — предупреждает Мидория. — Но ты же не начнешь, верно? Шото не начинает. Шото все еще достаточно соображает, чтобы осознавать — сейчас действительно лучше не возражать. Приглушенный свет льется из ламп сверху, Тодороки сидит в мягком кресле, между ним и Мидорией пустое пространство и низкий журнальный столик, но он все равно не чувствует себя в безопасности. — Знакомиться не будем. Ты знаешь меня, я — тебя. — Есть предположения, почему ты здесь? Тодороки почти сразу узнает его. В памяти всплывает один из многочисленных светских приемов, проходивших в их доме. Шум голосов и музыки, играющей внизу; накрахмаленный воротник натирает шею; строгое отцовское: «Шото, выйди наконец из своей комнаты и поздоровайся!». Мидория Изуку — один из самых крупных спонсоров его отца и других про-героев. Мидория Изуку — чертова вершина добродетели — сидит рядом и говорит, что выстрелит в него в случае чего. Запястье зудит, Шото трет покрасневшие следы от веревки. Голова обмотана бинтами — его, вероятно, ударили чем-то тяжелым, чтобы он потерял сознание. Видимо, перестарались. — Прости за это. Некоторые мои подчиненные слишком глупы, чтобы понять, что значит аккуратно обращаться. Ну так? — Это все из-за отца? У вас с ним какие-то разногласия? — в горле першит, и Мидория протягивает Шото стакан воды. Холодная жидкость стекает по подбородку Тодороки, опустошив стакан он тяжело дышит, пытаясь взять себя в руки. — Неплохая попытка. Но это слишком поверхностно, не находишь? Если бы я хотел уничтожить твоего отца, боюсь, тебя бы уже не было в живых. Самый удачный эксперимент. Так ведь он тебя называет? Но сейчас это не моя основная цель. Когда-нибудь мы еще поговорим об этом, а ты, наверное, устал. Посиди тут немного, о тебе позаботятся, комнату уже приготовили, а я, пожалуй, пойду. — Мидория улыбается, оттягивая уголок губы. — Можешь расслабляться. Его насмешливая фраза потрясает Шото настолько сильно, что он только и может, что сжимать пальцами ткань штанины, стараясь успокоиться. Он остается один. Шото зачеркивает даты на календаре черным перманентным маркером. Едкий запах спирта режет нос, темные кресты один за другим появляются поверх чисел. Минуты и часы длятся так долго в этом здании, похожем на черно-белую фотографию. Серые стены, пол и потолки, белое постельное белье, черные костюмы Мидории. Он приходит к Шото раз в несколько дней. Извиняется за то, что так редко заглядывает и дарит Тодороки понимающую улыбку, иногда остается на ужин. —Так много дел накопилось, знаешь. Сплошные бумаги, бумаги и еще раз бумаги. В последнее время все решили притихнуть, и нет ничего интересного, что тебе можно было бы показать. Я знаю, что тебе скучно здесь, я бы вернул тебе твой телефон, но не могу. Когда Мидория смотрит на него, Шото чувствует себя обнаженным и беззащитным перед этим взглядом, забирающимся под кожу, и он не знает, как мириться с разрывающими его изнутри противоречиями. Проходит месяц. За ним второй и третий. Медленно крадется к концу четвёртый. В мыслях вертится навязчивое и липкое: «Надо выбираться отсюда, за мной никто не придет. Нужно. Нужно ли?» Мидория — плохой человек, но он обращается с ним куда лучше отца, и этого Шото хватает сполна. Настолько, чтобы начать наслаждаться его компанией. Он старше. Шото не знает на сколько лет, но вокруг его глаз и на лбу можно рассмотреть аккуратные морщины, а черты лица бывают слишком серьезными. — У меня нервная работа, но ты и сам это понимаешь, — смеется Мидория, закуривая сигарету, взятую из портсигара, — вероятно, я состарюсь и умру гораздо раньше, чем мог бы. Мидория курит тонкие ментоловые. Тодороки запоминает. Шото страшно об этом думать, но пропасть между их возрастом и опытом привлекает его гораздо сильнее. Шото становится тошно от себя. Без какой-либо особой причины, просто он чувствует, что все, что происходит — ужасно неправильно. — Они хотя бы искали меня? — спрашивает Шото однажды, хоть и знает ответ. Мидория показывает Шото несколько выпусков новостей, его фотографии, что были повсюду, когда он пропал. Включает видео со Старателем, комментирующим ситуацию. — Мы делаем все возможное, чтобы найти Шото, — передразнивает его Мидория, — ты всегда был прямо под их носом, а они даже не удосужились проверить, как следует. Ты знаешь, что герои были здесь, в этом доме? Целая свора профи. Шото хмурится, спрашивая: — Как ты спрятал меня? — голос у него холоднее льда, пальцы сжимают край салфетки — Причуды твоих подчиненных? Мидория кивает. — Одна из них создает очень правдоподобные иллюзии и копии пространства. Радиус действия небольшой, но на твою комнату и еще несколько комнат на этаже хватило. Работает по принципу голограммы, только предметы еще и абсолютно такие же на ощупь, как и настоящие. Нужно было только увести тебя оттуда, а все следы твоего пребывания здесь были спрятаны причудой. Очень забавно, не так ли? Уверенности в геройском сообществе почти не остается. — Ни один из них не заметил подвоха, хоть надо было только лишь присмотреться внимательнее. Но не переживай, теперь никто не будет обесценивать тебя. Никто больше не посмеет убивать твой потенциал. Я дам тебе то, что они не смогли. Я научу тебя, хочешь? Уверенность в геройском сообществе падает до отрицательной отметки. Он рядом с Мидорией уже полгода. Мидория не врет, Шото действительно работает на него, с ним, выполняет поручения, которые никому больше не доверяют. Тодороки теперь значим даже больше, чем и его сила, а не наоборот. Шото думает, как жил раньше, думает о Юэй и о том, как все могло бы быть. Ловит себя на мысли, что так, как есть сейчас, ему нравится больше, что он хотел бы возвращаться в свою просторную комнату раз за разом, хотел бы назвать это место домом. Чувство вины преследует его, давит каждый раз, когда ему хочется чувствовать себя счастливым. Каждый раз, когда он начинает чувствовать себя нужным. Каждый раз, когда он думает, что хочет быть рядом с Мидорией. Иногда Тодороки кажется, что он влюблен. С замиранием сердца и дрожью в коленках влюблен в его голос, по-мальчишечьи узкую талию, выпирающие ребра, обтянутые тонкой тканью рубашки, требовательные пальцы и губы, украшенные дрянной ухмылкой. Влюблен или убедил себя в этом. Шото знает, что Мидория — плохой человек. Шото наплевать, наплевать, наплевать. Лишь бы эти цепкие пальцы снова прошлись вдоль позвоночника, очерчивая лопатки, нажимая на кожу так, что хочется повиснуть в чужих руках, плавясь от удовольствия. Они не говорят об этом. Мидории приятно. Тодороки, должно быть, еще приятнее. И страшнее. От неизвестности. Мидория не заставляет его использовать огненную причуду, он просит, предлагает попробовать, шумно выдыхая воздух: — Она только твоя. Только лишь твоя. Покажешь мне, на что ты способен? На произнесенном по слогам по-жа-луй-ста Шото разгорается так сильно, как не мог даже на самых удачных занятиях за все три года в Академии. Тодороки пылает, Тодороки наполовину ярко-красный, мучительно-огненный; и его костюм дымится; терможилет, надетый поверх одежды, сходит с ума, а в зале пахнет жженой резиной и дымом. Срабатывает пожарная сигнализация. Мидория отмахивается от подчиненных, прибежавших на шум, и они мгновенно оставляют их одних — так лучше. Безопаснее уж точно. Он стоит непозволительно близко и улыбается, обнажая ровные зубы. Шото не уверен, что контролирует себя. Дурманящее чувство свободы, такой неправильной, такой долгожданной, накрывает его с головы до ног. Огонь разливается по жилам, смертоносная мощь скапливается на кончиках пальцев. Еще немного и Шото, кажется, сам сгорит в своем пламени, и от него останется только груда пепла. Полнейшее безумие. Лимит изрядно ослабшей без тренировок причуды короткий, Тодороки хватает ненадолго. Усталость, внезапно нахлынувшая на него, мешает стоять на ногах. Шото валится на пол, словно брошенная марионетка. Он лежит, упирясь локтями в бетон, дышит часто-часто, закашливаясь. Тодороки, не использовавший левую сторону такое долгое время, забыл, насколько плохо может быть после сильных температурных скачков. Жилет, окончательно сломавшийся, висит на нем мертвым грузом. Шото пытается стабилизировать температуру самостоятельно. С первого раза не выходит абсолютно ничего. Он пытается еще и еще, пока губы не становятся совсем холодными. Иней покрывает лицо, спускаясь по шее вниз к животу. Шото думает о том, что раньше никогда не было так больно. Мидория садится рядом с ним на колени, пачкая дорогие брюки, обхватывает его лицо пальцами, обращая к себе. Тодороки отчаянно сопротивляется слезам, но они неизбежно начинают бежать по щекам. Он думает, что очень давно не плакал. — Ну, ну, — проговаривает Мидория, притягивая его в объятья, — иди сюда. Мой милый, хороший мальчик, мне так тяжело смотреть на это, — Мидория гладит его по волосам, позволяя размазывать жгучие соленые капли по своему пиджаку и укачивает Шото на своей груди, подобно тому, как мать успокаивает ребенка. Шото прижимается к нему крепко, будто в первый и последний раз. Изо рта вырываются только невнятные хрипы, перетекающие в жалобный стон. Шото ломается прямо там под навязчивым шумом сирены, чужими руками и шепотом. Голова кружится, перед глазами пляшут ярко-красные сполохи, Тодороки начинает мутить. — Ты так долго держал все в себе. Теперь не стесняйся, плачь и кричи сколько хочешь. Я не буду осуждать тебя. Мидория убирает взмокшую челку с его лба, внимательно вглядываясь в его лицо. Одними губами произносит: —Ты будешь в порядке. Мидория — плохой человек. У него нет причуды, зато есть кобура с пистолетом внутри, и ему остается только взвести курок, а дальше дело за малым — у Мидории меткий глаз, руки не трясутся, чувство вины практически отсутствует. — Я так мечтал стать тем, кто спасет каждого, кто найдет способ стать символом надежды, мира на Земле и надежной опорой. Но людей без причуды не берут в герои. — начинает говорить Мидория в один из вечеров, даже не скрывая горечи в голосе, — А ты веришь во что-нибудь, Шото? Тодороки в тот раз не нашел ответа, тогда они с Мидорией почти не были знакомы. Сейчас он хватается за него, будто он его единственная надежда. Дыхание сбивается, Шото может только судорожно повторять: — Помоги мне. И еще с десяток раз. помоги мне. помоги мне. помоги мне. я, кажется, я. Мидория берет его за руки. Снимает с себя пиджак, накидывает его Шото на плечи. Пиджак немного маловат, да и сам Мидория прилично ниже Тодороки, но только вот от его пронзительно-зеленых глаз веет холодом и иногда, кажется, жестокостью. Мидория старше. Пропасть между ними продолжает расти. — Пойдем со мной, — говорит он. Он ведет Шото по длинному коридору, за окнами свежо и холодно, хлопья снега падают на землю, а Тодороки замечает, что сигнализация отключилась. Он дрожит. Мидория распахивает перед ним дверь в светлую комнату. Заправленная кровать, стоящая посреди комнаты, сверкает свежими белыми покрывалами. Шото чувствует себя странно, но на этот раз это не отвращение и даже не стыд. Что-то другое. Учащенный пульс начинает приходить в норму. Мидория держит его за предплечье, уберегая от падения. Помогает снять остатки обгоревшей одежды, стягивает ботинки с резиновой подошвой. Укладывает на кровать, накрывает тонким пуховым одеялом и целует в висок, поправляя разноцветные волосы. — Отдыхай, а я буду здесь, и ничто не потревожит твой сон. — последняя фраза Мидории, которую слышит измотанный Шото перед тем, как закрыть глаза, почему-то не сомневаясь, что будет не один, когда проснется. Мидория — плохой человек. Шото это прекрасно знает и понимает. Но теперь ему есть во что верить.