выбрось, вырежи, выжги

Марина сигаретным дымом и огрубевшим голосом, острыми костями наизнанку и росчерком ярко-алого по губам; Джулия не забывает, охраняет каждую едкую фразу, оставшуюся в памяти, большего от нее не осталось. В ней не находилось надежды, в ней все было раскуроченным, изрядно подбитым, испорченным, отражалось в лишенным страха взгляде; глубина голубого (в темных пыльных комнатах они казались особенно яркими, под солнцем — практически небесными) в зрачках не уходит, остается во снах, где Марина живая, не набор переломанных костей и разорванных внутренностей. Джулия помнит холодный равнодушный взгляд, разговоры, сквозящие одной мыслью — никому не подчиняюсь и не принадлежу — свободной, опасной; оставалась бы расчетливой сукой, вернулась бы живой. Уикер после нее словно кости все вывернули, раздробили, у нее пульсирующая боль в голове и по всему телу, потому что саркастичная сука Марина Эндриески решила сыграть в героиню (получилось хреново изначально; слишком много сарказма и безнадежности). Магия плелась по венам, руки у выкинутой из школы для избранных волшебницы были холодными, ледяными, Джулия всегда была на контрасте — светлее, упрямее, честнее, мягче. В этом было что-то особенное — в приглушенном свете перегорающей слишком часто лампочки, морозном ветре, сквозившем через незакрывающуюся дверь, ветре, забирающимся под тонкую ткань линялой кофты; от бетонного пола несло сыростью, но все настолько увлеклись магией, что не замечали — прекрасная иллюзия, высшая цель, обратившаяся прахом. Джулия, сотканная из разбитых вдребезги мечтаний и горького отчаяния, Марину привлекала; она была второй по знаниям о Брейкбиллсе, первой всегда была Марина (во всем). Марина была никотиновым образом, эфемерным видением с кроваво-алым оттенком на губах, с которых ругань срывалась слишком часто. Марина была переполненной яростью, обидой, они двигали ее вперед; у Джулии такого не было, ее стимулом была магия, каждая искра, срывавшаяся с пальцев, стоила дорого. Марина была винной, пьянящей, она цеплялась тонкими пальцами, в грубоватой манере по лицу, открыто, невзирая на непонимающие взгляды. Она губами сухими прохладными по чужому, языком по нёбу, яростно, резко, глубоко. У Джулии она отдавалась болью и желанием за ребрами, ее к ней тянуло, она в ней увязла, накрепко. — Не привязывайся, — повторяла Эндриески, взирая по-апрельски холодно, повторяла, оставляя фиолетовые засосы на тонких ключицах и шее, повторяла упрямо и долго, — не привязывайся, — в губы, руками-ветками цепляясь слишком крепко, говорила снова и снова, чтобы слова не теряли смысл, чтобы не переставать верить в них. Марина проиграла, самой себе — по большей части, чужой образ отпечатался на черепной коробке, привязанность в крови, по капиллярам, венам и артериям; Эндриески это хотелось залить алкоголем, только Джулия была крепче любого из них. И она ушла, исчезла, как всякая бездушная сука — привязавшемуся образу хотелось соответствовать, к нему не подходила зависимость от кого-либо, но она вернулась, пришла на первый зов. — Выбрось, вырежи, выжги, — звоном в голове, отвяжись, если привязалась, забудь, выкини; у Уикер нервно руки тряслись, она вся была расколоченной, безжизненной. Марине больно стало, не за себя, за ту, что старательно выводила, убирала из памяти, в ней едкое желание отомстить проснулось, оно игнорировало логику, оно всех игнорировало. Джулии больно, тошно, от Марины только кости не обглоданные, она ради нее, блять, сдохла, как ей с этим жить (ты обещала пережить меня, помнишь? нас всех пережить). — Не привязывайся, — Джулия болезненным кашлем, сигареты слишком крепкие, терпкие; Уикер хоронит остатки в землю под камнем, никакой надгробной плиты, цветов и лживо-красивых слов — ей бы понравилось. Закат над ними издевательски красивый, у Джулии в горле сухо, с останками разговаривать не получается, они не шипят что-нибудь злостное в ответ. Марина ожогами, никотином в легких до конца жизни; Уикер хоронит вместе с ней часть себя, привязанность не рвется и шестью футами земли.