Я надеюсь, эта боль ушла.
*** Коннор все чаще моргает желтым диодом и сбивается с мысли. У Хэнка подкашиваются колени в уборной полицейского участка. Хэнк уверен, Коннор знает все об этих гребанных цветах.Я же был типа под кайфом Почти все дни, что мы были знакомы.
*** Виски не лезет в горло; Хэнк до презрения трезв и просыпается в семь утра. Цикорий разбросан по всей квартире. Хэнк не меняет одежду четвертый день, потому что вся она пропиталась так похожим на кофе запахом осточертевших цветов. Хэнк хрипло смеется и разжимает пальцы. Револьвер звенит о плитку и затихает; на улице ветер и дождь сплетаются в вихревый вой. Дышать не получается, и Хэнк засыпает, думая, что больше не проснется.Башни, что ты строил когда-то, Кажется, теперь просто фундамент.
В этом неизменчивом, бесполезном мире смысл существования теряется где-то между пустыми бутылками из-под виски и бутонами цикория. Возможно, ему не стоит играть в русскую рулетку. Возможно, целенаправленно застрелиться — не такой уж плохой вариант. ***Это лучшее время, спасибо, Но я головой где-то в другом мире.
Из глотки что-то выталкивается, Хэнк хрипит и не сводит глаз с плитки. Ее грязный белый цвет на фоне разбросанного цикория кажется до отвращения не к месту. Хэнк беспомощно задыхается, падает на кафель и пачкает мысли и чувства. Дама в черном одеянии близко, Хэнк знает, совсем скоро она заберет его в другой мир; мир, где нет света, нет темноты, мир, где ветер не пытается перекричать дождь, мир, где смысл не теряется в пустоте разбитого стекла и ошметков голубых цветов.Посмотри, Мария, вниз, В последний раз я пришел под окно.
— Лейтенант Андерсон, откройте, я знаю, что Вы здесь! Коннор кричит подобно дождю, но отчаяния в его голосе не слышно. Стекло сыпется в щепки; Хэнк случайно режется об осколки на кафеле. Коннор бьет бутылки и окна, но на нем нет крови; ступает по голубой каше из цветов своими лакированными ботинками, а Хэнк не дышит уже, видя перед глазами лишь чистоту воды, грязно запятнанную голубыми лепестками. Щек касаются безумно холодные руки, и они Хэнку кажутся не к месту в этом пекле, в его повышенной температуре и полубьющемся сердце. Все существо Коннора слишком идеальное и слишком не к месту, но почему-то он очень хорошо сочетается по цвету с цикорием, который стягивает горло. Коннор дрожью в пальцах ведет по виску, по щеке. Хэнку отчего-то кажется, что его уже нет, что он испаряется в свете засохших светлячков, и цикорий поглощает его, заглатывает полностью, ломая связки, руша связь с реальным миром. Осколки цикория врезаются в виски и льют чрезмерно яркую кровь. Глаза закрываются сами, свет гаснет — а у Коннора трясутся руки, трясется голос и мигает свет в диоде. Хэнк этого не видит.Все ли сдохло там, внутри? Или это мой приход?
Ярко. Темно. Ветер тихо поет за приоткрытым окном. Коннор — андроид, а Хэнк — человек, но из них двоих почему-то ломается именно Хэнк. Дождь поддается, неосознанно тянется к ветру и позволяет себе прижаться ближе. Ветер обнимает и гладит по спине; и дождь успокаивается, засыпает, уступая место неуверенному, молодому солнцу. Оно радуется, но боится выйти в свет, и ветер подгоняет его, гладит по плечам. Хэнк открывает глаза. Цвет больничного потолка слепит и заставляет зажмуриться. Коннор касается руки и мягко проводит по ней; молчит и слабо улыбается. Хэнку он кажется светлее солнца и больничных ламп вместе взятых. На прикроватном столе — ваза с голубыми цветами, пахнущими, как кофе. Коннор смотрит за окно, а Хэнк — на Коннора. Диод светится тускло, но спокойно, и своим плавным миганием напоминает волны в море на затишье. Больничная одежда не пропитана знакомым запахом; легкие не рвутся от настойчивых стеблей. Коннор смотрит на Хэнка и улыбается. Цикорий горький и жжет язык, но по вкусу он напоминает кофе. А Хэнк любит кофе. И Коннора тоже любит.