Длинные размышления и короткие разговоры

Одним декабрьским вторником Хэнк Андерсон просыпается в странном настроении и лежит в кровати целую минуту, прислушиваясь к себе. Ему не хочется накидаться в сопли. Не хочется проклясть новый день. Не хочется даже привычно перебрать в уме способы суицида: от самого безболезненного к наиболее мучительному, а затем наоборот. Это настораживает. Хэнк слишком привык к плохим дням, да что там, к херовым дням, дням, когда хочется биться башкой о все горизонтальные поверхности, только чтобы не начать препарировать собственную жизнь. Он тратит минимум восемнадцать часов из суточных двадцати четырех на аутоагрессию и рефлексию и вполне закономерно постоянно чувствует себя отвратительно. Но сегодня впервые за долгое время что-то разительно меняется и причина этому… О да, причина этому лежит на другой половине кровати, повернувшись к Хэнку спиной. Сверху из-под кокона одеял видны только темные вихры, чернильными росчерками пересекающие подушечную белизну. Снизу — голые пятки, потому что кое-кто оказался слишком длинным для любого из одеял в доме Хэнка. Хэнк, конечно, точно знает, чьи это вихры и чьи это пятки, но в происходящее верит не до конца. Это совершенно точно не может быть Коннор. Недавний (и лучший) выпускник полицейской академии, приставленный к Хэнку для получения опыта. Годящийся ему в сыновья мальчик с неловкими улыбками и вечными неуместными вопросами. Гремучая смесь любопытства двухлетки, дотошности робота и красоты произведения искусства, проевшая огромную дырку в мозгу и сердце лейтенанта Андерсона (мизантропа, циника, почти алкоголика и далее по наклонной списку). В общем, по всем соображениям, лежащий рядом точно не может быть Коннором, но Коннором и является. Хэнк вздыхает, поднимает руку, чтобы ткнуть в одеяльную кипу, но тут же опускает на место. Он убеждает себя, что просто не готов к трем десяткам вопросов, которые Коннор задаст ему, едва открыв глаза. Безжалостная правда состоит в том, что Хэнк Андерсон боится. Конечно, за годы службы он видел и развороченные человеческие внутренности, и художественные инсталляции из частей тел, и самодельные камеры пыток в подвалах миленьких семейных коттеджей, но сейчас совершенно другой случай. Что он сделает, если Коннор скажет ту самую клишированную фразочку про ошибку? Про недоразумение? Помутнение сознания? «Вы ведь понимаете, лейтенант Андерсон…», щенячий извиняющийся взгляд, спешное натягивание вещей и, наконец, брошенное у двери насквозь фальшивое предложение забыть произошедшее. От этих мыслей Хэнку становится тошно. Исчезнувшее желание совершить акт деструктивного характера начинает зудеть где-то внутри, ближе к печени. Он садится в кровати, спускает на пол ноги, чувствуя ступнями сквозняк, и упирается взглядом в линялые обои. Хэнк помнит, как вчера вечером он и Коннор ввалились в квартиру, на волне эйфории от раскрытого спустя четыре месяца «висяка», тискаясь, словно спермотоксикозные подростки. В прихожей Коннор успел обстучать головой все крючки для одежды, прежде чем его напарник нашарил выключатель, а потом первым потянулся за поцелуем, когда зажегся свет. Хэнк ответно сразу же втолкнулся языком в чужой рот, горячий и влажный, и сдернул с мальчика сначала шарф, а потом пальто. В проходе на кухню они стащили ботинки, на самой кухне избавились от андерсоновой куртки. Коннор сам расстегивал на ней молнию подрагивающими пальцами, а Хэнк смотрел и смотрел на чужие пунцовые щёки и заливающуюся черным радужку, чувствуя, как растекается по телу острое горячечное возбуждение. В спальне он вытряхнул мальчика из наглаженной полицейской формы, разделся сам. Прижался к его шее губами, оглаживая ладонями вздымающиеся ребра и услышал лучшее звукосочетание из возможных — конноров гортанный полувсхлип-полустон. После этого все вдруг ускорилось: скрипнувшая кровать, цепкие ладони, вцепившиеся в предплечья, прилипшие к влажным вискам вихры темных волос. Нависнув над расхристанным Коннором, закинувшим голову так, что кадык неестественно натягивал кожу горла, Хэнк почувствовал, как зазвенело от предвкушения в голове. Из мальчика, бывшего в начале их знакомства главным раздражительным фактором Андерсона, Коннор стал мальчиком, занявшим в системе координат лейтенанта центральное место. Хэнк с ним работал, обедал в полицейской столовой, подвозил домой в хорошие (да и в плохие) дни, отвечал на дурацкие сообщения в мессенджере и безбожно залипал на него, чувствуя себя двенадцатилетней девочкой. Правда у двенадцатилетних девочек не было члена, и они не передергивали в душе, смотря на белый кафель, а видя исключительно чужие тонкие длинные пальцы и блестящие темные глаза. Теперь все это было так близко, что Хэнку даже дышалось тяжело. Он искренне надеялся, что не умрет от асфиксии или сердечного приступа (пятьдесят три - это, блядь, не шутки), пока прижатый к кровати Коннор крупно дрожал и издавал совершенно, блядь, умопомрачительные звуки. Именно из-за них (точнее, из-за хреновой выдержки Андерсона, хотя какая тут выдержка, когда вымечтанный мальчик притирается бедрами и запускает в волосы пальцы) все закончилось довольно быстро. Хэнк, приподнявшись на локте, просто просунул ладонь между их телами, обернул ее вокруг обоих членов и сделал несколько движений, рваных и быстрых. Коннор дернулся вверх, почти задевая головой (слишком высокий, мать его) спинку кровати, и, кончая в чужую ладонь, до боли сжал пальцы в хэнковых волосах, царапая кожу головы. Непреднамеренное почти скальпирование, впрочем, не помешало Хэнку присоединиться к блаженно зажмурившемуся Коннору спустя пару секунд и движений. Тот сразу же подкатился к его боку, горячий, как печка, сбито дышащий и лежал так, пока Хэнк наощупь искал для них на тумбе салфетки. Хэнк все ждал слов, обычно выдаваемых мальчиком со скоростью, приближенной к сверхзвуковой, но тот молчал, только дышал тяжело и шумно Хэнку в плечо. А потом завернулся в одеяла и выключился, словно робот, так спокойно, будто каждый конноров день заканчивался в койке лейтенанта-напарника. Хэнк даже не успел начать диалог с многозначительного «Я…», поэтому сделал единственное, что оставалось: подгреб к себе живой одеяльный ком и четверть часа пялился на трещину в потолке, прежде чем отрубиться следом. Сейчас он пялится тоже, на этот раз прямо в полосочки обоев, подсвеченные тусклым зимним солнцем из окна. Хэнку Андерсону пятьдесят три, и он прекрасно осознает, кем является. Он пьет вместо ужина, брюзжит в режиме нон-стоп и давно перевыполнил план по саморазрушению. Жизнь метрономом швыряла его из стороны в сторону, от плохого к очень плохому, заставляя терять и мучаться от потерянного. Но в последнее время (и это не сраное плацебо, это действительно так) Хэнку лучше, а сегодня так и вовсе было нормальное утро. Терять все это он не собирается, потому что сил и желания продолжать и дальше барахтаться в дерьме нет абсолютно. Пока он обдумывает эту мысль, четкую и ясную, как под светом прожектора, Коннор за спиной шевелится, просыпаясь. Хэнк поворачивается к нему. Мальчик выбирается из-под одеял, зевает, закрывая ладонью рот. Темные волосы путаются ореолом вокруг его лица, красивого до греховности. И когда Коннор прочищает горло, собираясь что-то произнести, Хэнк поднимает ладонь вверх и говорит решительное: — Так. А затем: — Мне нравится, когда ты трещишь, как ветряная мельница, как поправляешь галстук и как клеишь стикеры с песиками на рапорты. Мне нравится, что я могу на тебя положиться, и что ты действительно пытаешься помочь каждому. Мне нравится, что ты все еще печешься о моем здоровье даже после тысячи просьб отвалить. Мне нравится девяносто девять и девять процентов всего, что ты делаешь, чтобы это ни было. Ты занимаешь первое место в топ-чарте моих планов на настоящее и будущее. Даже Сумо любит тебя больше, чем меня, своего хозяина. Я не считаю произошедшее ошибкой или влиянием магнитных бурь, даже не вздумай сказать такое, слышишь, Коннор? Тот наконец моргает. Хэнк благодарит вселенную, потому что во время его прочувствованной речи Коннор сидел, не шевелясь. Только что руки не сложил на коленках, как самый послушный на свете мальчик. В контексте того, чем они тут занимались совсем недавно, подобная мысль приобретает в голове Хэнка новое звучание. - О, — выдаёт в итоге Коннор. — Очень приятно слышать от вас такие слова. На самом деле, я хотел спросить, могу ли я теперь вернуть нашу общую фотографию на стол в участке? Вы просили убрать ее, когда узнали, что все отделы устроили тотализатор на наши взаимоотношения. - Скажу больше, — усмехаясь, отвечает в итоге Хэнк, — ты можешь даже начать, наконец, звать меня на ты. Коннор сияет. Внутренняя двенадцатилетняя девочка видавшего виды лейтенанта Хэнка Андерсона заходится счастливым писком.