Напоминание

Я прощаю... Ты чувствуешь, рвется канат?.. Слышишь: это крошатся могучие скалы? Ты отныне ни в чем не виновен и не виноват. Сердце-путник тащить эту ношу устало. Я прощаю, мне больше не важен исход. Купол белой церкви не для нас позолочен... Отчего по щекам твоим море течет? Видно ты понимаешь: простить – это точка... Катя Гордон

      На улице август, и в воздухе стоит звенящий, тяжелый зной с ароматом расплавленного асфальта, но она носит водолазки под горло. Усаги пропускает дополнительные занятия на кружках, потому что летние каникулы и ей надо бы веселиться, а счастье рвется из ее рук и бросается в глаза черными кругами. Усаги понимает, что жизнь – это здорово, особенно когда ее почти что отобрали, только сидит по ночам и обнимает себя руками.       Она со страхом крадется в ванную и щурит больные, воспаленные солнцем и тоской глаза, прижимая ладони к холодному кафелю стен. В зеркале над раковиной – перепуганный не-ее взгляд забитой жизнью девочки, искривленная переломом ключица в укрытии бумажной кожи и сине-лиловые отметины с левой стороны шеи – такие глубокие и насыщенные впадины от четырех пальцев. И еще красно-сиреневая справа – налитый кровью каньон поверх прошлогоднего загара цвета топленого молока.       Усаги садится на край ванны и прячет в ладони не лицо, а жуткие провалы темнеющих от обид и боли глаз.       Мамору не звонит по средам, потому что в этот день у него повышенная занятость, но шесть оставшихся дней Усаги берет трубку ровно в пять часов и слушает бархатный голос и про какие-то неинтересные ей темы. Она упирается спиной в белую стену, ногами – в краешек коврового покрытия, поэтому не сползает вниз и не утыкается лбом в колени. Мамору говорит без большой охоты, а у нее в голове – надменный, ледяной голос и рваные фразы про смерть, и еще... по мелочи. Немного страстей да фобий, что никак не проходят.       Возможность желать Мамору спокойной ночи уже не доставляет счастья. Усаги навещает в больнице Макото, вышедшую – слава Богу! – из комы, и не сомневается в том, что врачи теперь вернут подругу на ее крепкие ноги. Она помогает в храме Рей, у которой костыли и все окружающие на побегушках, читает Ами заумные книги и ждет снятия бинтов с ее удивительных глаз, убеждает Минако в том, что скоро у нее с рук снимут гипс и она сможет играть на пианино. Усаги не притворяется с девочками светлой, она просто ждет, когда затянутся душевные раны.       Ей кажется, что у нее ССД* – синяки сходят долго и у лица сплошь да рядом сниженная мимика.       А у Мамору в квартире такая скрипучая чистота, что нечего делать. Усаги сидит на бежевом ковре, обняв колени руками, и тогда у ее принца работа на компьютере спорится, но все чаще в раковине остается закоренелая посуда, на полу – серовато-серебристая пыль, на полках вещи стоят в неправильном порядке. Усаги знает, что Мамору – педант до мозга костей, и методично приводит квартиру в порядок, как для себя. Мамору набирает какой-то текст из библиотечных книг, а она его не видит и успокаивается.       По воскресеньям Мамору зажигает свечи и варганит по кулинарной книге мудреные блюда, которые у него выходят лучше картинки – нельзя отказаться. Они сидят по разным концам стола, но оранжевое пламя на фитилях танцует в синих глазах Мамору красными отблесками зла – Усаги отворачивается и сдавленно, без слез из неживых глаз рыдает в сморщенные ладони с сотнями линий несбывшихся судеб. Мамору боится коснуться, успокоить – они тогда расходятся зверьками с покореженными внутренностями, а без его пробующих, мягких поцелуев Усаги зажимает сердце в кулаке и все еще ждет.       На розы у нее красные пятна по лицу и перхающий кашель безнадежного астматика.       Усаги знает, что Мамору тоже пока не хочет ее в своей жизни, ведь у него живот рассечен красно-розовой полосой острого лезвия – принцесса боролась с тьмой и болью, как еще могла. Мамору ненавидит себя за то, что сдался не тем, ее – за бездумный эмоциональный удар, опять себя – за черные цветы и хваткие пальцы. Усаги боится, что у него РСД** – рубец слился с дермой и судороги в кистях рук, когда он пытается гладить ее по лицу. У Мамору непереносимость ее бойкого говора, а у Усаги – хрип в легких и ни одного признака воспаления.       К ноябрю терпеть становится почти хорошо, и ее водолазка уже не вызывает провожающих сомнительных взглядов, а девочки бегают и смеются, Минако готовится стать звездой после победы на кастинге. Усаги эгоистично думает, что им-то хорошо, потому что их не предавал самый дорогой человек во вселенной, и хочет никогда больше не видеть Мамору, но их любовь питает кристалл в ее броши – он покажет врагам тусклую вспышку, а не разрушительное сияние, если не почувствует интенсивного чувства содействия. Им страшно встречать тьму беззащитными, и оттого где-то внутри безысходность становится привыканием.       Надо простить и выдохнуть, и выплакать то режущее, что кромсает ей грудь до кровавых излияний, но Усаги не может. Она ходит не в квартиру Мамору, а на каторгу, и у нее вне любых колебаний ХОБЛ*** – хроническое ослабление безнадежной любви. В легких не хватает места для воздуха от слов, что ей запрещено высказывать ради хрупкой иллюзии их связи, поэтому она наклоняется и схаркивает все невозможные обиды в раковину. На шее уже почти не осталось следов диагноза, и трогать бледные отметины на мертвецки-посветлевшей без солнца коже – не больно. Зато на пальцах остается налет от контакта с пережитым знойным летом, и Усаги долго моет руки.       Ей мерзко.       В первое воскресение января пустая ваза в квартире Мамору заполняется белыми каллами, источающими обманчиво-сладкий аромат, а на кухне стоит гулкая пустота и не горят свечи. Усаги до поздней ночи ждет возвращения своего принца, бегает по ковру и долго-долго вытирает тряпкой пыль на полу, стоя на голых коленях. Ворс жесткий, и она думает, что в наказание кто-то швырнул ее на гречку, а попыток оставить после себя успокаивающую для Мамору чистоту не бросает. Усаги выуживает из-под кровати фантики любимых им шоколадных конфет и коробку из-под лапши, не представляя, где пропадает Мамору весь этот день.       Он возвращается глубоко за полночь, когда она устает ждать чего-то светлого и засыпает на краю кровати, но подскакивает от малейшего шороха и выбегает в коридор, становясь белыми носочками в грязь, принесенную Мамору с заметенной улицы. Ее принц оставляет на виске ласковый поцелуй, а Усаги в кромешной темноте замечает, что нет больше в его глазах винно-красных отблесков и барахтающейся в этом бордо злости. Мамору вспоминает про Священный Меч с ядовитым лезвием, оставшийся на руинах их фобий, и в его кармане задорно тикают когда-то разбитые часы, а на Усаги майка с глубоким вырезом, потому что в квартире тепло и в свитере нет нужды.       Им хочется верить зарубцевавшимися душами, что в новой жизни без напоминаний о прошлом у них останется только ИБС**** – ишемическое безграничное счастье.