Хищник и травоядное

      Дима Ларин — мудак. Комок высокомерия, демонстративности и фальши: убеждаюсь все крепче с каждым разом.       Надменный, строптивый и вместе тем до презрения жалкий, но, конечно, ослепленный невъебенной гордыней и самомнением выше Эвереста сам этого не понимает. Каждый раз меня это выбешивало за считанные секунды, будто у него дар, предназначение, нахуй, родиться и раздражать.       Но, клянусь всем спиртным в мире, никогда не забуду, как я впервые зажал его у обшарпанной стены зассанного общественного туалета какого-то бара; впервые мне удалось увидеть не деланную маску безразличия и надменной невозмутимости, «хладнокровия», но — азарт.       Дима Ларин — неугомонная сука: это знают все.       Любой нормальный человек как минимум испугался, как максимум — возмутился, но эта блядина буквально искрилась восторгом. Губы расползались в таком искреннем оскале восхищения, какой-то радости, как если б пятилетке предложили десятый айфон.       И тогда же, впервые, я понял, насколько сильно он может меня выбить из колеи. Ожидаешь, естественно, привычных действий, уже просчитываешь все ходы на несколько шагов вперед и…       Дима Ларин — ебанутый: это факт. На голову, на задницу, на все миллиметрики своей сущности.       Человек-контраст, с которым ну просто невозможно чувствовать что-то одно. Если восхищение — то и пренебрежение, если ненависть — то и восторг.       Если раздражение — то и влечение. С ним невозможно оставаться спокойным, он как ментос, брошенный в бутылку пепси — взрывно, будоражаще, безумно. Не в силах и секунды боле разглядывать гадкую ухмылку, я развернул его спиной к себе, безапелляционно вжимая в стену.       Дима Ларин — строптивый… нонконформист? бунтарь? максималист? Думаю, просто уебан.       Сразу же начал брыкаться, но я же чувствую, сука, всеми частичками тела, всеми нейрончиками и клеточками: тебе нравится, Дима. О, да он и сам это знает, подтверждает каждым последующим действием и вздохом… и продолжает сопротивляться, то ли по упрямству патологическому, как у осла — ох, простите-простите, из 'принципиальности' — то ли из…       Дима Ларин — бессовестный провокатор.       Серьезно: именно та сучка, что ломается — так, для вида; — а следом сама же прыгает на хер. Так игриво: вроде и шутит, а вроде и призывает. Постирония, блядь. Каждым действием он как бы бросает вызов — сможешь ли ты вытерпеть и это, Юрочка? А как тебе это? Может, ты все-таки сдашься, сорвешься и выместишь всю ярость на мне? И, надо сказать, добивается успеха — подначивает, подначивает и взращивает во мне охотничью страсть схватить… и уничтожить.       Я же вижу его ухмылочку, такую совершенно блядскую, развратную и бессовестную. Сам извивается как уж (но, безусловно, Димочка — гадюка, бросающаяся с желчью на каждого встречного-поперечного), рвется из хватки и едва ли не деланно вскидывается, сопит.       Дима Ларин — омежковатая шлюха со склонностью подчиняться.       Даже не так — не подчиняться, а быть принужденным. Всем своим видом так и просит: возьми, отымей, присвой. Это не зов, уже не просто провокация — это мольба, такая отчаянная, как если б он подыхал от жажды и молил о глотке воды.       И раскрывается так бескорыстно, жертвенно; вот я, беззащитный, слабый и полностью твой. Накажи, унизь, защити.       Помоги.       Когда я рву ему очко, Уткин не кричит, не стонет. Молчаливое, давящее на мозг наслаждение, мрачное и совершенно неправильное. От особо сильного толчка Дима, пыхтя, утыкается взмокшим лбом в кафельную стену и с шипением подается назад.       — Развратная блядь, — фыркаю я ему на ухо, а в ответ внезапно ловлю до боли страшное удовлетворение, как будто оскорбление оживило его, вдохнуло новые силы. Неожиданно Ларин начинает с энтузиазмом подмахивать, прикусив губу — прикрывает глаза, но в памяти впечатывается нездоровый блеск глаз, темнеющих в экстазе. Что же ты с собой делаешь, Димочка?       — Дешевая шмара, тебе же нравится, да? Нра-авится, я знаю, — с несдерживаемым восторгом шепчу я ему на ухо и прикусываю хрящ, упиваясь томным вздохом. Возбуждение бухает в груди, взрывами отдается в мозгу и заставляет вбиваться еще жестче, еще остервенелее.       — Да-а, — неожиданно запрокидывает голову Дима, приоткрывая рот в срывающемся постанывании, как будто воздуха не хватает.       Мне. Я захлебываюсь его всхлипами-ахами, гортанными вскриками и отчаянными рывками, чтобы насадиться на член; не сбавляя бешеного темпа звонко шлепаю по красной ягодице, и вопль — стон, взвизг, как у умирающей добычи — до сих пор пронзает мозг.       После короткой встречи Ларин как сквозь землю провалился. Пару раз казалось, что умопомрачительный секс действительно мне привиделся где-нибудь в белой горячке, что пора уже лечиться и, наконец, признать пидорство.       Но раззадоренный охотничий азарт меня не отпускал. Это мое. Моя добыча, моя блядь — личная, собственная, ТОЛЬКО м о я. Любая мысль о том, что Уткин просто может быть с кем-то еще, приводила меня — даже не в ревность, а в яростную досаду конкурента. Как будто Димка — товар, а я жадный до богатства буржуй.       И я начал долгую, изматывающую терпение и нервы, засаду. Добыча просто испугалась — этот факт меня приводил в несказанную радость, такую бурлящую, искрящуюся; — и нужно ее выследить, подстеречь.       Как всякий хороший охотник, я умею ждать. Сколько бы ни потребовалось — полгода, год, полтора, но я добьюсь. Потому что я могу, потому что по другому быть просто не может. Это справедливость, само собой разумеется.       И вот, волнующий момент ловли наконец настал. Отследив маршрут Ларина, я легко подстерег его у выхода из магазина. Он выглядит непривычно хмурым, подавленным, смущенным — считываю его эмоции даже не приближаясь: конечно, ведь он для меня — раскрытая книга, причем раскрытая исключительно для меня; — причину долго гадать не нужно. Ведь Дима еще та драма-квин, чуть что задетая гордость и пошатывающееся справедливым унижением самомнение, так он предстает во всей красе настоящей, жалкой жертвы — слабой, закомплексованной, ничтожной. Упиваюсь злорадством, неимоверно острым, колким, каким-то удушающе садистским удовлетворением.       На секунду замирает сердце, легкие, весь мир — остается только цель. Две секунды, три — рискованный, решительный бросок. Уткин испуганно хлопает глазками, мычит мне в ладонь и вьется, трепыхаясь слабеньким тельцем, будто сам не знает: это естественно. Это — единственно верный, угодный самим природным устоям исход.       В пылу возбуждения, запального наслаждения отчаянием, страхом и безнадежностью жертвы — загнанной в угол в прямом смысле — я не замечаю, что это не игра. Что Ларин уже не рвется ко мне, а вполне не играючи начинает рыдать прямо у меня на руках и конвульсивно дергать руки, зажимаясь.       …что только толкает к действиям. Я обуреваем злобной страстью, злой, дикой и совершенно необузданной, которой я не могу противиться, но только потакать. Мне сносит голову от изумительного ощущения страдания дичи, чудесного прочувствования боли. Все, что я вижу — его иссеченное слезами бледное лицо, все что я слышу — сдавленные, хриплые всхлипывания. В глазах добычи, поставленной на колени, где ей и место, плескается затравленная мольба.       Не надо.       — Желания грязных, никчемных шлюх не учитываются, мой любимый Уткин, — широко ухмыляюсь я, опаляя дыханием его зажмуренные глаза.       И истошный крик утопает в истеричном мычании с характерным хлюпаньем. Поперхнулся, мальчик.       И снова побег. Трус. Слабый, мерзкий, никчемный…       Причину злобы на себя я все равно до конца не понимаю, как и внезапно растущее ощущение вины. Сначала я чувствовал себя разряженным, удовлетворенным: жертва растерзана и уничтожена, надменный мудак поставлен на место.       Так… Почему? Я все сделал правильно, по справедливости. Хищник априори главнее, сильнее и лучше жертвы. Так положено.       Ведомый совершенно неясной мне мотивацией — а может, просто по привычке — продолжаю выискивать Ларина посреди мрачных, но, безусловно, изящных улочек Питера. Перехватить его удается в метро, схватив в переходе и оттащив в более-менее безлюдное место. Разве может быть иначе? Я его завоевываю, подчиняю, достаю. И обладаю. Это справедливо. Это правильно.       Дима прожигает меня до дрожи обиженным, запальчиво-испуганным взглядом, будто не знает: рвануть ему или вмазать мне. Секунды две терпко наслаждаюсь бессмысленными метаниями, но это быстро надоедает. Властно, без шанса возразить я обхватываю его, до судорог стискивая талию, и вжимаюсь поцелуем в губы.       Дима Ларин — упрямец и обиженка.       Не разрывая пристального, прожигающего и словно искрящего контакта наших взглядов, вальяжно расстегиваю его ширинку и достаю член.       Полувозбужденный.       — Ах ты сучка, — довольно хмыкаю я, пока Димочка краснеет и прикрывает глаза, дергаясь — то ли от обиды, раненой гордости, то ли от стыда. Его уязвленность, беззащитность, едва заметная подавленность умиляет меня. Вселяет непонятную нежность, желание позаботиться и защитить: не дать никому в обиду — обижать его могу исключительно я.       Член стоит не крепко, дрыгается от ревностных, резвых фрикций мастурбации — вялость напоминает разжиженный белок в яичнице. А я продолжаю уничтожать Уткина одним лишь взглядом, всматриваясь в стыдливо прикрытые наполовину глаза, продолжаю выводить его и снимать панцирь из всего этого пафоса, спесивости и гонора.       Нет, я ошибался. На широкой, лобастой, чуть сплющенной мордашке ни намека на то, что он сдастся. Не смелая, но безрассудная и до жути упрямая, чудесная, милая жертва, попавшаяся в лапы хищнику.       А я — лишь пес, привязавшийся к своему нерадивому хозяину, так просто подчинившему меня обаятельной спесивостью и заносчивостью, такой непринужденной презрительностью и подстрекательством. Верный, усердный и добросовестный пес, который будет скучать без любимого хозяина, которому, на деле, и не сдалась привязанность — в ответ лишь холод и снисходительная, небрежная насмешка, как будто я дворняга, а он — барственный и чванливый элитарий (или породистый кот а-ля британец).       Хищник и жертва, охотник и добыча, кот и собака, садист и мазохист, плебей и патриций… — противоположности априори, обыгранные что в установившихся паттернах людей, что будто заложенные самой естественностью; диаметральные противоположности во всем, словно родились с единственной целью — пойти наперекор другому; противоположности, но равные друг другу, достойные соперники.       И когда я провожаю Уткина тоскливым взглядом брошенного кобеля, когда вижу его алеющие от стыда щеки — я понимаю: это сцепленный круг, из которого уже не выбраться. Борьба двух противоположностей — контрастная, бесконечная, сладко-горькая… и взаимная.       Дима Ларин — мой любимец.