Во всём виноват Рамсес

«Ты знал, что у капибар нет ключиц?» Телефон мигает новым сообщением, выводит окно на главный экран и настойчиво — будто в лицо тычет — светит в глаза. У капибар нет ключиц, мысленно проговаривает Цукишима и щурится в яркий экран. Гипнотизирует — сейчас я досчитаю до трёх, и вы погрузитесь в транс: раз, два, три, сообщение от Куроо, свали — и перечитывает текст до тех пор, пока подсветка не гаснет. Часы на подоконнике показывают начало второго — за окном апокалиптичная тишина, жалюзи в комнате равномерно разрезают мигающий свет от фонарного столба, — и Цукишима искренне не понимает, насколько сильно нужно любить животных и ненавидеть саму концепцию здорового сна, чтобы слать посреди ночи вот это вот. У капибар нет ключиц. Замечательно, спасибо, очень увлекательно и познавательно. Ослабленный плечевой пояс, скованность движений верхних конечностей кого-то, о ком Цукишима впервые слышит (от того, о ком Цукишиме на данный момент слышать не хотелось бы вовсе) — та самая информация, без которой грузовик его жизни съедет с гравийки, перевалит за ограждение и рухнет в каньон. Кто такие эти чёртовы капибары? Окей, гугл. Рассылка в лице Куроо Тецуро напоминает прямое включение с Энимал Планет, пусть Цукишима и не уверен, что в оригинальном эфирном расписании есть что-то, что могло бы хоть издали перекликаться с ежедневными «ты знал?». Он оповещает о способности самок броненосца задерживать роды, ведет долгие разглагольствования о продолжительности жизни слонов — около семидесяти лет в среднем, то есть технически какой-то слон вполне может пережить Цукишиму, если он не перестанет переходить дорогу на красный и питаться фастфудом, так себе перспектива, но что тут поделаешь — и предупреждает об опасности утконосов. На фоне общения с Куроо утконосы кажутся бесконечно милыми ребятами, а мысли о переживающих его слонах — прекрасным планом на будущее, потому что достаточно единственного: «Ты знал, что у капибар нет ключиц?» …чтобы Цукишима посреди ночи рассматривал фотографии водосвинок, которые ему подсунул поисковик. Причинно-следственная связь петляет в сонном сознании, пытаясь найти тот поворот, который ему на своём жизненном пути стоило пропустить, чтобы не встретить Ты-Знал-Что-У-Кошек-Мозг-Похож-На-Человеческий; переходит от точки А (Акааши) к точке Б (Бокуто) и перескакивает сразу до Т. Т — это, на минуточку, вовсе не Тецуро. Т — это термоплёнка принтера, который Куроо притащил в сервисный центр, где работает Цукишима. И его «не туда» начинается именно с этого. *** Если однажды Цукишиму что-то убьёт — выбирая из внешних факторов, исключая соотношение возраст/предрасположенность к сердечно-сосудистым/экология, — то это будет либо свалившийся на голову кирпич, либо Бокуто Котаро. Мрачная мысль посещает его без четверти одиннадцать, когда за окном палит солнце, отбойные молотки разносят в крошево участок дороги рядом с офисом, а ему на ногу опускают громоздкий железный ящик. Боль яркими пятнами расцветает перед глазами, и Цукишима орёт прежде, чем осознаёт это. — Прости-прости! — охает Бокуто. Он носится по офису смерчем, сносит со столов папки и гарантийные талоны, почти сминает громадными ладонями чеки, роняет инструменты, пока ищет что-то на столе уехавшего Акааши — «я не знаю, что случилось, — слышится за час-полтора до этого из громкого динамика рабочего телефона взволнованный голос, — мы поливали цветы на столе, а потом в компьютере что-то задымилось» — и поглощает кофе едва ли не литрами. Цукишима, у которого сердце начинает пробивать путь к горлу от одного взгляда на ту черноту, которую пьёт Котаро, даже немного переживает за его здоровье — разумеется, после своего, потому что нога болит, а Бокуто всё ещё находится в непосредственной от неё близости, чтобы за компанию по ней случайно потоптаться. Немного — не потому что Цукишима бесчувственный. Немного — потому что как-то во время стажировки Акааши сказал, что повалить Бокуто сможет либо танк, либо ядерный взрыв, и, честно говоря, причин ему не верить не обнаружилось. Как минимум из-за того, что Цукишима видел, как Бокуто упал с дерева высотой метра в три, когда снимал с него котёнка, отряхнул штаны и радостно заулыбался, почёсывая пушистого за ухом. Как максимум из-за того, что чёрная дыра в кружке всё ещё его не затянула, поэтому за танки переживать на самом деле было бы логичнее. Ну и, сами понимаете, нога всё ещё болит, и Цукишима страдает. — Цукки! Цукки, куда делся телефон, который нам принесли три дня назад? — гомонит Бокуто и добирается до стола счастливо отдыхающего в отпуске Ямагучи. Стерильный порядок, который тот навёл перед уходом, меньше чем за минуту превращается в токийскую свалку, и Цукишима со всем сочувствием, на которое способен, думает: «Вечная память твоим нервам, Тадаши». Добавляет: «Да и моим — тоже». За два месяца работы в сервисном центре — два месяца и четыре дня, если быть точным, семь недель из которых он день через день провёл на выездах с Акааши — Цукишима осознаёт четыре вещи. Первая: ему нравится это место. Вторая: объяснять, что он Цукишима, а не Цукки, Цу-Цу и десяток прочих производных — пустая трата времени. Третья: Бокуто Котаро со своей энергичностью, неусидчивостью и непосредственностью представляет собой катастрофу местного масштаба. Четвёртая: Бокуто Котаро сможет усмирить только Бокуто Котаро и время от времени — Акааши. (У последнего вообще послужной список талантов поразителен: начиная умением вздыхать так, что стыдно за свой поступок становится на клеточном уровне, заканчивая вышивкой крестиком и гладью). — Который? — уточняет Цукишима, которому ввиду отсутствия Кейджи приходится брать удар на себя. — Утопленный, разбитый или «я что-то нажала, а там вылез баннер»? — Да тот розовый, блин, кирпич, у него телефонная книга глючила. Я его вчера перепрошил, в кучку всё собрал, а сейчас найти не могу, — озирается по сторонам Бокуто. — Ты не видел? — Так его вчера же и забрали. Почти сразу после того, как вы ушли. Бокуто замирает на месте, округляет свои огромные глаза, спрашивает внезапно осипшим голосом: — Как… Как забрали? И смотрит на Цукишиму так, будто тот только что признался в убийстве всей его семьи. Единственное, в чём Цукишима может признаться — может, но не станет, — это в систематическом выбрасывании еды из их рабочего холодильника, которая начинает выглядеть так, будто вот-вот оживёт и захватит офис, ко всему остальному он точно не причастен. Слово скаута. — Руками? — приподнимает в ответ брови Цукишима. — Ты зачем его отдал? — он оседает на жалобно скрипнувший стул и шепчет: — Я галерею не почистил и… Да там же на экране был долбаный фурри-пикачу в бикини! А. Фурри-пикачу. Да, спасибо, Цукишима в курсе. Это ему вчера выпал неповторимый шанс протестировать тотальный контроль своих лицевых мышц, когда он со скоростью Барри Аллена менял тему, чтобы заставка слетела, пока клиент заполнял документы. Хотя с неповторимым он, возможно, погорячился. Настояние номер пятнадцать от Акааши гласит: перепроверяй за Бокуто комплектацию техники, которую мы готовим к выдаче. Если с ней что-то не так — приводи в порядок и, пожалуйста, не комментируй. Что именно ему не стоит комментировать, Цукишима не понял, пока не столкнулся с этим лицом к лицу. «Не так» в понимании Цукишимы: забытая батарейка, перепутанные кабели и «простите, но это не мой телефон». «Не так» в понимании Акааши: непереносимость Бокуто стандартных обоев, которые он стабильно менял на стоковые изображения со своего компьютера. Стоковые изображения — это обычно фотографии Кейджи, но в редких случаях проскакивали исключения. Постер «Бойцовского клуба». Вид из окна. Фурри-пикачу. И, да, спасибо, Цукишима в курсе. Но обои-то он поменял, а вот в галерею не залез и… «Вот ведь херня», — с долей подступающей паники думает Цукишима. «Вот ведь херня», — мигает светодиодом самсунг в его руках. — Чёрт побери, галерея, — говорит Цукишима вслух. И смотрит обречённо на Бокуто. А у Бокуто на лице — мольба вперемешку с внезапным уверыванием во всех существующих богов. У Бокуто на лице — единодушное «вот ведь херня» внутреннему негодованию Цукишимы. — Может, не заметит… — говорит он. — Или свалим всё на производителя. — Производителя-фетишиста? — спрашивает Цукишима, отчаянно надеясь, что клиент где-то по дороге случайно оставил телефон в вагоне метро. Или утопил. Или познакомил экран с любой твёрдой поверхностью. Ничего личного, просто Цукишиме нравится его работа, и менять её в ближайшее время он не собирался. — Да хоть бы и на него, мало ли кто у них там сидит в разработчиках. Вирусы же вшивают, почему Пикачу не могут? — Действительно. — Чёртовы извращенцы, — театрально оскорбляется Бокуто. — Осквернили героя моего детства! — А вы, как истинный фанат, не могли пройти мимо и закинули это кому-то на карту памяти в качестве протеста. — Эй! Ну-ка не язви, это я тут твой начальник! И когда Цукишима хочет резонно возразить, что такими темпами на них подадут иск, а начальниками они станут себе сами в свободном безработном плавании, дверь в офис распахивается — будто ногой со всей дури пнули. Сначала Цукишима слышит: — Бо, эта хреновина не работает! Потом Цукишима, в сторону которого открылась дверь и едва его не пришибла, видит: чёрные волосы такой степени растрёпанности, что внутренний эстет Кея в ужасе забивается в самый тёмный угол его души и позорно плачет; широкую спину, упакованную в белый халат с орнаментом лапок вдоль пояса; и, наконец, громадный принтер, покрытый наклейками, который тут же оказывается на столе Бокуто. Тот будто тут же забывает и о клиенте, и о Пикачу, и о возможной жалобе. Подскакивает, машет руками и отзывается эмоционально: — Серьёзно? — шумит. — Ты снова приволок это ископаемое? Тецу! Цукишима переводит взгляд с принтера на их спины и машинально анализирует ситуацию: сопоставляет имена, описания, рассказы редкими бездельными вечерами, когда вся работа уже выполнена, и речь Бокуто плавно трансформируется в сентиментальные «Акааши, а помнишь…» Если Цукишима правильно понимает, то это Куроо Тецуро, с которым Бокуто всё никак не может его познакомить (во всяком случае, этот потомок Скреппи Коко с призрачной стайкой птиц над головой, пытающейся угнездиться в его волосах, не очень подходит под описание «рыжий и мелкий», «мелкий и злобный», «отвратительно красивый, типа королевы бала, знаешь, если присмотреться, то можно заметить, как у него за спиной летают ангелы и раз в три секунды поправляют причёску» или «…а потом он просто взял и свалил на полгода в Австралию, но как только Коноха вернётся — я тебе покажу, что он реально крутой!» и методом исключения…) Если Цукишима правильно понимает, то этот принтер чинили столько раз, что уже трижды можно было купить новый. — Сделай с ним что-нибудь, или я его прям тут из окна выброшу, — устало говорит Куроо Тецуро. Куроо Тецуро, истории про которого чаще всего заканчиваются травмпунктом, рваными джинсами и тяжелым вздохом Акааши. — Я две недели назад его чинил! — экспансивно откликается Бокуто. — А он с тобой в корне не согласен. Усиленно бастует и нихрена не печатает. — Чистые листы прогоняет, что ли? Голографические наклейки с принтера бликуют на солнце и слепят Цукишиме глаза. Он щурится, вглядываясь в залитые светом из окна силуэты, и замечает с удивлением, что у Бокуто не то что тон — у него даже затылок выглядит… озадаченным. — Пишет, что там что-то застряло, — вздыхает Куроо. — Он сам у меня как кость в горле застрял, я уже и раскрывал его, и смотрел, что внутрь попасть могло — по нулям, он пуст как твой холодильник. — Эй! Это не мой холодильник виноват, это ты приходишь, когда он на разгрузке! — Я жил у тебя неделю, и за это время не видел в нём даже повесившихся мышей. — Это была очень долгая разгрузка! Красноречивость затылка Бокуто Котаро передаётся воздушно-капельным, решает Цукишима. Либо так, либо у Кея от переизбытка ультрафиолета пробудился новый талант — сомнительный, но всё же, — потому что, руку на отсечение, катастрофа на голове Куроо Тецуро действительно скептична. — Бо, пожалуйста, спаси, — тут же переходит он на жалобный тон. — Мне до завтра надо напечатать хренову гору анкет для опроса в клинике, если я этого не сделаю, из меня слепят собачьи колбаски. — Собачьи колбаски из кошатины, — задумчиво тянет Бокуто и — спасибо большое, Цукишима снова может нормально видеть — разворачивает принтер боком. — Им понравится. — Очень смешно. Я буквально обливаюсь слезами от смеха. — Залей ими этого старичка, избавь его от мучительного ремонта, — невозмутимо предлагает Бокуто, но всё равно тянется за отвёрткой. — Посиди минут десять, я сейчас его разберу. — Ты мой герой! — Куроо хлопает Бокуто по плечу, разворачивается, доставая из кармана телефон. И замирает. Цукишима неосознанно проводит параллель с фотографией пекинеса Ямагучи, которую тот прислал ему несколько дней назад, и старательно сдерживает смешок, когда видит глупо приоткрытый рот и нахмуренные брови. Куроо смотрит на него со смесью непонимания и удивления, а Цукишима не может не признать, что с лицом у него дела обстоят намного лучше, чем с волосами. Десять очков за внешность отправляются в копилку к его описанию, чтобы… — Ты не Акааши, — уверенно сообщает он. …чтобы отнять сразу двадцать за интеллект. — А вы наблюдательны, — иронично откликается Цукишима и разматывает клубок наушников. Проверка звука каждый раз вводит его в состояние раздражения: во-первых, из-за бесконечно спутанных проводов, во-вторых, из-за постоянно попадающихся записей чьих-то издевательств над Адель или Ланой Дель Рей, на которые он систематически натыкается. А тут ещё это: — Бо, объяснись. — А? — рассеянно оборачивается через плечо Бокуто и тут же шикает: крышка захлопывается, отвёртка падает, судя по всему, больно попадая по пальцам. Он наклоняется и стукается головой о край стола. Шипит под нос: «Да чтоб тебя!» — Кто это, и куда ты дел луч света нашей жизни? — не унимается Куроо. — А, так это Цукки, его Акааши пару месяцев назад помощником взял, я же говорил, — трёт лоб Бокуто. — Кстати, Цукки, знакомься — это Куроо. Ну, я рассказывал, помнишь? Куроо говорит: ой. Морщится: и что ты там понарассказывал? Добавляет с сомнением: а он же, вроде, милым должен быть. Вообще-то Цукишима милым себя никогда и не считал, но внутреннее «я могу называть себя как хочу, а ты иди нахрен» вспыхивает пятнами перед глазами. Он растягивает губы в самой вежливой улыбке, от которой сводит челюсть, и спрашивает: — Так это ваш плеер с дискографией Селин Дион мы сушили в конце прошлого месяца? Стоило догадаться. Сомнение с лица Куроо испаряется, стирается «ты что-то имеешь против Селин?» приподнятой бровью, и Цукишима хочет спросить сам у себя: где же ты, умненький, потерял всю свою деликатность и тактичность при общении с клиентами? Когда же у тебя, отличника, успел сбиться речевой фильтр? Но, как правильно понимает Цукишима, это Куроо Тецуро. И, как правильно понимает Цукишима, смех Бокуто Котаро означает, что ничего страшного он не сказал. — Селин Дион — королева, — авторитетно заявляет Куроо. — Разумеется. Если вам пятнадцать, и вас только что бросили. Куроо садится на скрипучий диван рядом с Бокуто — который, судя по звукам, откручивает крышку принтера, — и смотрит. Внимательно, цепко, оглядывает всё, что позволяет увидеть закрывающий половину тела стол, будто сканирует. Этот взгляд не смущает, не раздевает, он изучает: рост, вес, толерантность, отношение к морковному торту — чёрт его знает, что там выискивает на нём этот Куроо Тецуро с этой усмешкой на губах. Если бы Цукишима не знал, что Куроо ветеринар, то решил бы, что тот исследует его на предмет неизлечимых болезней, но Куроо ветеринар, и единственное, что он может сделать — измерить ему температуру, пусть и не совсем традиционным способом. — Бо, ты не заметил у него подозрительного родства с Яку? — спрашивает в итоге Куроо. — О, ты тоже, да? — с радостным озарением отзывается Бокуто. Цукишима хмурится, возвращается невольно к анализированию услышанного, выстраивает цепочку: Яку — Яку Мориске — мелкий и злобный — ветери… Стоп. Яку Мориске. Мелкий и злобный. Подозрительное родство. Стоп. — Я, по-вашему, мелкий и злобный? — спрашивает Цукишима и сам не понимает, откуда в голосе появляется это шипение. Куроо смотрит на него нечитаемым взглядом секунд десять — не то чтобы Цукишима считает, просто прикидывает, — а потом разражается хохотом. В адских звуках еле-еле разбирается «Бо, ты до сих пор так описываешь Яку?» и «он же тебя формалином накачает!» Куроо поворачивается к Цукишиме. — Что ты, солнышко, — говорит с такой приторной улыбкой, что она вполне могла бы довести до третьей степени диабета, — ну какой же ты мелкий? У Цукишимы, кажется, даже брови болеть начинают от той гримасы, в которую складывается его лицо, а Куроо этого будто не замечает: отмахивается от замечания Бокуто, разваливается на диване, перекидывает ноги через подлокотник и утыкается в телефон. Отвечать, когда ответа как такового от тебя уже и не ждут — глупо, решает Цукишима. Отвечать, когда ответить-то толком и нечего — ещё глупее. Поэтому он молчит. А потом, пять великолепных минут скрипящего пластика спустя, слышит удивлённое — выпаленное на грани с восхищением: — Самки тли рождаются беременными! И с пресловутого «самки тли рождаются беременными» — начинается «не туда» Цукишимы. Потому что «Цукки, знакомься — это Куроо, ну, я рассказывал» — можно было замять. А невовремя дающий сбои речевой фильтр Цукишимы, который сердечно отзывается: «Чушь какая» — нет. Куроо отрывает взгляд от экрана, смотрит на Цукишиму так, как это делали преподаватели химии, которую Кей не понимал чуть более, чем полностью, и поправляет: — Не чушь, а партеногенез. — Это та фигня с непорочным зачатием? — рассеянно уточняет Бокуто. — Вообще — девственное размножение, но и непорочным зачатием тоже можно обозвать, — одобрительно кивает ему Куроо. — Звучит очень по-научному, — вклинивается из своей песочницы Цукишима. — И всё ещё воспринимается как чушь. — Ух ты, кто-то прогуливал биологию в школе? — в голосе Куроо столько наигранного удивления и ядовитого сарказма, что Цукишиме, честное слово, Цукишиме так и хочется бросить в него клубком проводов. Но он только говорит: — Если вы намекаете на мою неграмотность, то… — Я намекаю только на то, что если явление не свойственно тебе самому, то это не значит, что его не существует в природе, солнышко, — перебивает Куроо нравоучительно и пожимает плечами. — Ты не можешь отбросить свою ногу и отрастить новую, а ящерица со своим хвостом провернёт это на раз-два, и это говорит не о чуши, а о разнице в стволовых клетках. Вот и с тлёй то же самое. — Тецу, ты опять, — отвлечённо бросает Бокуто: тянет гласные, выкручивает шурупы, а замечание делает будто машинально. Будто по три раза на дню одёргивает такие лекции. — Что? — не понимает Куроо. — Умничаешь. Не пугай мне тут Цукки, он нам нужен работоспособным. — Бесполезная информация меня не пугает, — отзывается Цукишима. — Бесполезная? — почти по слогам тянет Куроо. — Окружающий мир огромен, прекрасен и интересен, в нём нет ничего бесполезного! — Кроме беспорядочных фактов о тле. — Мы знакомы десять минут, но, честное слово, солнышко, если бы мы были квокками, ты бы второму эмбриону жизни не дал. Цукишима хочет ненавязчиво, как бы между делом, поинтересоваться, что это может значить, что не так с квокками и их — черт побери, он действительно об этом думает — эмбрионами, но Бокуто свистит себе под нос. И этот свист, как рубильник, тут же заставляет Куроо потерять всякую заинтересованность в их разговоре и переключиться на Котаро. Он перемахивает через диван, путается в халате, спрашивает: — Что там? Окончательно накрылся? И Цукишима, сверлящий взглядом лохматый затылок, исключительно рад отсутствию чужого непрошеного внимания; рад настолько сильно, что губы сами собой от счастья поджимаются. И дело — дело-то вообще не в Куроо, просто у Цукишимы врождённая аллергия на ситуации, в которых последнее слово остаётся не за ним. Особенно, когда ему есть что ответить. — У тебя тут расплавленный файл на термоплёнке, Тецу, — говорит Бокуто и тычет отвёрткой куда-то во внутренности принтера. — Чего? — Файл, говорю, на термоплёнке. Вы что за обряды с этим старичком там проводите? Шёпотом, который у большинства людей не предвещает ничего хорошего — либо расправу, либо лёгкие телесные, — Куроо говорит: — Лев. Шёпотом, который у большинства людей является своего рода объяснением, Бокуто говорит: — А, Лев. Цукишима смотрит на них и отчаянно пытается понять, почему этот загадочный Лев — это имя? Фамилия? Что? — никак не всплывает в памяти, и почему его упоминания достаточно для того, чтобы расплавленный на термоплёнке файл возымел хоть какой-то смысл. — Всю неделю эта мелочь клетки чистить будет, — сердечно откликается Куроо и интересуется с шекспировским трагизмом, опираясь локтём на плечо Бокуто: — Он будет жить? Бокуто отвечает ему в тон: — Я сделаю всё, что в моих силах. — У меня, кроме него, никого нет. — Мы спасём его. И когда Бокуто уходит в соседний кабинет, оборудованный под своеобразное подобие склада, столовой и комнаты отдыха, Цукишима с головой уходит в работу — и фигурально, и буквально: наконец-то выпутанные из общей мешанины наушники заглушают посторонние звуки, а внимание сосредотачивается на чёрной точке от маркера. Куроо на него смотрит. Цукишима неглижирует. Кнопка на боковой панели проходит все стадии громкости от «тебе нужен слуховой аппарат, парень» до «лучше открой рот, иначе оглушит», пока Цукишима старательно игнорирует тлю, навязчивые мысли про квокк и лохматое безобразие, развалившееся на диване, но в тот момент, когда его тонкая душевная организация перестаёт выдерживать концентрат Бритни на квадратный сантиметр жизни и жалобно просит остановиться, вместе с выдернутыми из разъёма проводами одновременно происходят три вещи. Во-первых, Бокуто в соседнем кабинете что-то роняет, кажется, разбивает и выражает своё негодование в таких крепких выражениях, что Цукишиме хочется достать блокнот и записать пару из них на всякий случай. Во-вторых, дверь в офис снова открывается — на этот раз без излишней эмоциональности, — и с порога доносится усталое: — Быть не может, — голосом Акааши. В-третьих, Куроо на телефон приходит сообщение. Пронзительное мяуканье трижды бьёт по перепонкам, а выражение лица Куроо говорит как минимум о том, что ему только что в наследство отписали особняк и рабочий принтер, когда он с довольной миной и сопровождающими касания экрана раздражающими щелчками набирает ответ. У Цукишимы передозировка нервирующими звуками, и, пожалуйста, ответьте ему кто-нибудь: насколько сильно нужно ненавидеть человечество, чтобы послать на эту планету Куроо Тецуро? Тысяча и один вопрос вселенной, которые останутся без ответа. Акааши бросает сумку на пол у своего стола, садится в кресло, разминает с хмурым выражением лица шею. Спрашивает: — Кей, ты уже познакомился с нашим постоянным любимым клиентом? Куроо на это гордо вздёргивает подбородок, ухмыляется так довольно и паскудно, что Цукишима, который минут двадцать назад мысленно чуть не назвал его, ну, симпатичным, хочет отвесить себе ментальный подзатыльник. — Да, мы уже… — с осознанием собственного достоинства начинает Куроо, но… — Или Котаро тебе только Куроо представил? Лицо из «посмотри, я тут любимый клиент» плавно переходит в состояние «в третьем классе ты стащил у меня карандаш с Луффи, и я всё ещё тебя не простил», Цукишима проглатывает смешок и кивает. — Знакомься, это Рамсес Третий. Ныне покойный, но его мумия всё ещё бродит среди нас. — Акааши! — возмущается Куроо. — Акааши! — радостно выглядывает из-за двери Бокуто. И это хоровое пение немыслимым образом делает день Цукишимы, на которого перестали обращать внимание, проще. После того как Бокуто возвращает Рамсеса в царство живых, Куроо радостно обнимает его — не Котаро, принтер — и, взметнув халатом как плащом, скрывается. Цукишима решает, что кошмар на этом заканчивается. Цукишима ошибается. Тем же вечером он получает сообщение с полным описанием размножения квокк и понимает, что на третий пункт, включающий в себя Куроо, его телефон и уведомление на нём, стоило обратить гораздо больше внимания. «Фишка в том, — пишет ему Куроо, — что квокки не только безумно милые пробные версии кенгуру, но и дальновидные. Эволюция, конечно, не прокачала их до уровня Дэдпула, но способностей отсыпала прилично. После спаривания большинство млекопитающих обзаводится потомством, но квокки — пушистозадые умницы, которые, если выражаться близкой тебе терминологией, создают резервную копию эмбриона. Если с первым что-то случилось, в ход идёт второй. Если же первый на манер Цезаря пришёл, увидел, вышел в свет, то второй ждёт своего звёздного часа, пока ему не оформят вид на жительство в сумке. И, короче, как я уже говорил, из тебя вышел бы довольно кровожадный первый эмбрион». Цукишима понимает, что лучшим решением в сложившейся ситуации стало бы игнорирование сообщения. Цукишима понимает, что запасным планом вполне могла бы стать блокировка номера. Цукишима вообще понимающий и здравомыслящий, но с безрассудством гонщика без шлема он почему-то пропускает все предупреждающие знаки, вписывается в тот самый поворот, который ему точно стоило пропустить. Давит на газ, набирает скорость. И вылетает на встречку. Если промотать переписку в самое начало, то его «ваши разносторонние познания о размножении приводят к неутешительным выводам» мигает негласным «я принимаю условия пользовательского соглашения и разрешаю Куроо Тецуро закидывать меня сообщениями в любое время дня и ночи». И Куроо закидывает. Проходит путь от квокк до капибар, делает остановки на слонах и утконосах, смешивает это с историями с работы — у Цукишимы даже есть любимые, те, в которых некая Юкиэ (то ли школьная подруга Бокуто, то ли его же кара небесная) подсыпает Куроо в кофе соль или закупает набор пастельно-розовых перчаток и медицинских масок для Яку Мориске. А где-то посреди этой тропы — звонит. Цукишима с недоверием поднимает трубку, сначала улавливает удивленное «о», а потом — насмешливое «да ладно, ты ответил! Прости-прости, я по твоему сопению слышу, что ты хочешь отключиться, я больше так не буду! Мне печатать неудобно, поэтому слушай…» И Цукишима слушает. Голос у Куроо на самом деле… приятный. Когда он энергично и быстро говорит о беременных морских коньках, а на заднем плане шипит масло; когда он сонно бормочет о собаках и на предложение Цукишимы пойти спать отвечает: «Погоди, сейчас. Так вот, существует миф, что собаки не любят обниматься, но это всё, как ты любишь выражаться, чушь. Собачья. Чушь собачья. Слушай, а хорошо вписалось, да? Короче, одомашненные животные жутко тактильные, они сами часто идут на контакт, а дикие… Ну, сам понимаешь, они дикие. Это всё равно, что сравнить Бо, от обнимашек с которым при всём желании не убежишь, и Яку, до которого попробуй дотронься — он руку по локоть откусит. Он в средней школе, кстати, когда мы частенько дрались, реально меня цапнул! На теле шрама нет, а вот на сердце!.. И, короче… О чём я говорил?» Телефон почти не создаёт помех. Цукишима, возможно, иногда заслушивается и пропускает половину того, что говорит Куроо. Цукишима, возможно, немного залипает на его сонном смехе, когда тот его в этом уличает. Цукишима, возможно, относится к Куроо чуть лучше, чем «а я-то понадеялся, что мой номер в вашем телефоне сожрал какой-нибудь вирус», потому что слушать его на самом деле интересно. «Ты знал, что у капибар нет ключиц?» «Знал», — врёт в ответном сообщении Цукишима. И думает, что — возможно, вероятно, может быть — частично в полуночных сообщениях виноват не только Рамсес. И, нет, это не Цукишима. Виноват Яку. *** Цукишима открывает дверь, по которой слабо постукивают ногой — если, конечно, он не оглох от последней проверки звука и верно определяет уровень, с которого доносится шум — и привычно опускает взгляд вниз. Когда твой рост достигает отметки «немного за сто девяносто» — подобные рефлексы вырабатываются сами собой. И поэтому Цукишима привычно опускает взгляд вниз, чтобы посмотреть на клиента, но видит только футболку в прорези не до конца застёгнутого медицинского халата, край кислотной кляксы на ней и принтер с наклейками. Первой мыслью оказывается: «Нет». Следующей: «Опять?» Цукишима смотрит выше и утыкается взглядом в шею. Ещё выше — нос. И нос, что удивительно — удивительно, потому что Цукишима не мелкий и, если правильно помнит, немного выше того, кто приволок Рамсеса в прошлый раз — находится на высоте, примерно обозначаемой как «смотреть прямо». Чужие глаза обнаруживаются только на том уровне, который у Цукишимы обычно достигается при их закатывании. — Здрасьте! — радостно говорят ему. И ослепляют улыбкой. Цукишиму разве что не сносит волной детской непосредственности, накрывает с головой оптимизмом, по своей мощности сравнимым только с Бокуто. Зелёные глаза сияют. Цукишима отходит в сторону и освобождает проход, оборачивается через плечо и смотрит вопросительно на Акааши. Акааши за спиной Цукишимы говорит: — Здравствуй, Лев. Бокуто за спиной Цукишимы скрипит простуженным голосом: — О, Лев, приве… — и резко замолкает. Цукишима напрягается в ожидании кашля — уж что-что, а кашляет Бокуто так, что больно становится ушам, костям и каждому горлу в радиусе километра, но вместо этого он только снимает наушники, опускает взгляд и страдальчески хрипит: — Ты шутишь… Нет, парень, ты реально шутишь! Что вы снова с ним сделали? И машет ладонью на Рамсеса. Лев неловко переминается с ноги на ногу, смотрит, как Бокуто тяжело опирается на подлокотники и встаёт. — Ничего, — после обречённого кивка ставит он Рамсеса на стол. — Там просто краска кончилась, заправить надо. — Почему просто картридж не принёс? — спрашивает Бокуто. Лев садится на освободившееся место, устраивает ноги на крестовине и медленно раскручивается. — Ну… возможно, он немного застрял, — признаётся он. — В смысле? — Помните, вы говорили, что выниматься картридж должен легко и плавно? — Помню, — медленно и осторожно отвечает Бокуто. — Ну, он этого не делает. — Так поднажал бы, — с щелчком открывает крышку Бокуто. — Без фанатизма, конечно. — Я поднажал. — И? — И там что-то треснуло. После этих слов, замечает Цукишима, кажется, слышно, как у Бокуто трескается вера в человечество. — Надеюсь, это просто было его терпение. Крышка ложится на стол, защитная панель открывается. И картридж оказывается в руке Бокуто быстрее, чем Лев успевает оттолкнуться коленками от ящика. Цукишима смотрит на происходящее и сказанное совсем недавно проницательным шёпотом «А, Лев» — приобретает новые краски. Человек перед ним — самое яркое сочувствующее «А», которое можно себе представить. И пока Бокуто в соседнем кабинете засыпает тонер в картридж, Лев продолжает крутиться в его кресле, таранит острыми коленками стол и ящик и в целом выглядит так угловато и нескладно, будто вот только закончил старшую школу. Цукишима о нём ничего не знает, поэтому предполагает, что, возможно, так оно и есть. — …и когда мы вернулись в кабинет, — рассказывает Лев, — кошки на столе не было. Мы её привязывали, а она сбежала! — Нашлась в итоге? — вежливо интересуется Акааши. — Ага, спряталась в столе. Ободрала всем руки, а потом прыгнула на лицо Ку… Договорить Лев не успевает, а Цукишима в следующий момент испытывает мощное чувство дежавю. Потому что сначала Цукишима слышит: — Ебучий случай, Хайба! Потом Цукишима, в сторону которого снова со всей дури распахнули дверь, видит: песочные волосы, торчащие в разные стороны как после удара током, худую спину, упакованную в белый халат с орнаментом лапок вдоль пояса, и растерянное лицо Льва. Кто-то очень мелкий и очень злобный. Кажется, Яку Мориске. Вслед за ним в офис лениво вышагивает Куроо, кошмар на голове которого достигает нового уровня убийства зрения — если когда-нибудь это будет во власти Цукишимы, он на законодательном уровне запретит Куроо Тецуро носить ободки. Вся его шея — сплошной слой пластыря, на лице — полдесятка стрипов. А совсем недавно — буквально три дня назад, когда Куроо прислал своё скептичное фото в ответ на очередное «чушь какая» Цукишимы — их не было. Не то чтобы Цукишима вообще обращает на это внимание. Но вот что действительно его интересует — в какой момент времени сервисный центр стал объектом набега ветеринарной ударной группы «Альфа, Бета, Кто-Пустил-Сюда-Куроо-Тецуро», и как всё это откатить обратно. — Какого хрена ты унёс принтер, когда нам нужно распечатывать выписки? — орёт Яку Мориске, децибелы голоса которого обратно пропорциональны росту. Лев, который даже сидя в кресле Бокуто всё равно остаётся немного выше, говорит: — Там краска… кончилась. — И поэтому ты радостно ускакал сюда, не предупредив никого из нас? — Яку, не вопи, — тянет Куроо и, невозмутимо сдвигая органайзер Цукишимы — он даже рот раскрыть не успевает, — садится на край его стола. Рядом — свободный диван. Рядом — всё ещё пустующий стол Ямагучи. Рядом — десяток поверхностей, на которых можно расположиться без предоставления неудобств кому-либо, а этот бесстыдно садится прямо перед носом. — Какие же вы шумные, — устало доносится справа сквозь продолжающиеся голосистые нравоучения Яку, который либо виртуозно игнорирует просьбу не вопить, либо и вовсе её не услышал. Цукишима уверен, что первое. — Прости, Акааши, Яку так и не научился спокойно выражать беспокойство, — веселится Куроо, оборачивается и подмигивает Цукишиме. — Салют, солнышко. У Цукишимы от этого «солнышка» непроизвольно запускается внутренний диспетчер задач и отрубается половина процессов. Он смотрит на Куроо со сложными эмоциями и пытается понять: почему, ну почему всегда в такое дерьмо влипает именно он? Родился не в ту фазу луны? В прошлой жизни не перевёл бабушку через дорогу? Цукишима многое готов отдать за достоверную информацию, чтобы исправиться. — Что за шум, а драки нет? — выглядывает Бокуто с чёрным пятном тонера на щеке. Он обводит взглядом офис и издаёт звук, который, видимо, должен быть присвистыванием, но на деле больше напоминает скрип мела по доске. — Вот это делегация… Вы чего припёрлись все? — Принтер заправить, — тупо отвечает Лев. — Не дать Яку в порыве заботы сломать шею нашему мелкому, — зубоскалит Куроо. — Я вас обоих формалином напичкаю, — со страшной улыбкой обещает Яку. — Тогда и посмеёмся. — Откуда у тебя такая поразительная тяга к садизму, — интересуется Куроо и, слезая со стола Цукишимы, оттесняет к двери Яку Мориске, который — с явным желанием ударить кого-то из них — тянется к лампе на столе Акааши. — Никакого формалинопролития в моём офисе! — весело хрипит Бокуто из-за двери. — Я буду сдерживать его из последних сил, — орёт в ответ Куроо. — Лев, прячься за Акааши, его Яку не тронет. Я отобьюсь, — храбрится он. — Потому что только у него тут есть мозги, — бурчит Яку, выворачивается из цепких рук Куроо и поправляет халат. Оборачивается. И смотрит. Цукишима чувствует себя так, будто устроился подопытным кроликом к рентгенологу — проверить, как быстро развивается рак у тех, кто поддаётся частому облучению, — потому что, окей, может быть хватит? Яку сверлит его взглядом и выдаёт что-то настолько тупое, что Цукишима, который сложил о нём вполне положительное впечатление из озвученного Бокуто «ой, а ещё он как-то запихал Куроо в клетку для тибетского мастифа и не выпускал два часа, пока тот не сознался, что сожрал его мороженое» — немного разочаровывается. — Ты не Ямагучи, — говорит Яку Мориске. О, правда? А Цукишима и не заметил. Куроо мерзко посмеивается, когда Яку продолжает: — Это тот парень, который нанёс тебе глубочайшие душевные раны? — оборачивается он через плечо и, дождавшись драматичного кивка, снова смотрит на Цукишиму. Холодный пот от этого взгляда медленно прочерчивает план побега вдоль позвоночника. Если однажды Цукишиму что-то убьёт — выбирая из внешних факторов, исключая соотношение возраст/предрасположенность к сердечно-сосудистым/экология, — то это будет либо свалившийся на голову кирпич, который случайно уронит Бокуто Котаро, либо умертвляющий взгляд Яку Мориске. Стоит ли сообщать, что Цукишиме не нравится ни один из этих вариантов? — Яку Мориске, — протягивает он руку. — Искренне соболезную вашему с ним знакомству. — Цукишима Кей. Взаимно? — откликается Цукишима. И слышит страдальческий стон. — Ещё один, — закатывает глаза Куроо. — Он оскорбил Селин! — и обвинительно тычет пальцем в сторону Цукишимы. — Он оскорбил репродуктивную систему тли! Селин, тлю и пробный концепт причёски Эйса Вентуры, которую Куроо по ошибке носит на своей голове, думает Цукишима, но о последнем ему, конечно, знать не обязательно. — Ты оскорбил весь остров своей футболкой с Рафики и Бокуто, — оборачивается на него Яку, — мы же молчим. Рафики? — Это крутая футболка. Бокуто? — Вера в это достойна уважения, — не отвлекаясь от выкручивания винтов из задней крышки эйсера, говорит Акааши. Цукишима хочет это видеть? Куроо театрально прикладывает ладонь к груди. — И ты туда же? Я как раненная лань в окружении шакалов. — Ты не лань, а олень, — отбивает Яку. — И сейчас день, а шакалы — ночные хищники, разве нет? — спрашивает Лев, продолжая крутиться в кресле Бокуто. У него, наверное, коленки уже все в синяках, думает Цукишима, но он упорно продолжает колотить ими каждый угол в зоне досягаемости. — Поразительная сплочённость, точно как у шакалов, — поучительно кивает Куроо. — Цукки, ну хоть ты-то им скажи? Подтвердить, что вы олень, или подыскать эпитет поизысканнее, хочет спросить Цукишима. Но говорит: — Вам не понравится мой ответ. — И это после всех переписок, что между нами были! — окончательно оскорбляется Куроо. — А я ведь тебе душу раскрывал! — Вы рассказывали мне о квокках и ленивцах, что именно из этого считать за вашу душу? — Ты что, до бедного парня уже добрался? — приподнимает брови Яку. — Я не добрался, я расширяю его кругозор, — важно уточняет Куроо. — И он, между прочим, не против. — Я против, — втискивается Цукишима. — Ой, солнышко, — кривится Куроо. — Был бы против — вопросы бы не задавал. — Кей… — качает головой Акааши, и Цукишима впервые слышит, чтобы его имя звучало как оскорбление, приговор и сочувствие одновременно. А он уже, между прочим, двадцать пять лет как Кей. — Ты ответил… — Ты задавал вопросы… — Что за интонации? — не остаётся в долгу Куроо. И Цукишима с прискорбием осознает, что его интересует тот же вопрос. По сути, сообщения Куроо — не самое страшное, что с ним случалось в жизни. Он учился с двумя нестабильными взрывчатками и почему-то всегда находился в зоне поражения: попадался под руку, попадался под коллективные объятия, попадался под «Цукишима, у Танаки гениальная идея!..» Цукишима два семестра жил с Тендо Сатори, пока тот случайно не спалил проводку в их комнате. У Цукишимы, в конце концов, как-то трижды за неделю ломались наушники. Поэтому по градации от «неплохо» до «крайне дерьмово» сообщения Куроо стоят где-то между ядом утконосов и химическими экспериментами Нишинои. Пусть даже себе он признаётся в этом со скрипом. — Он теперь не отстанет, — говорит Цукишиме Яку. — Я к нему пока что и не приставал, а только собирался. Смысл сказанного доходит до Цукишимы не сразу: Куроо успевает трижды оскорбиться, дважды напомнить Яку, что тот на его дне рождения каждый тост рассыпался в благодарностях вселенной за их дружбу, и единожды заорать, потому что Яку с жуткой улыбкой наступает ему на ногу. Лев успевает спросить: «А что за сообщения?» Акааши успевает ответить: «Лучше не спрашивай». И Кей выходит из спящего режима. Пока что не приставал? Собирался? Простите? У Цукишимы вопрос витринной вывеской, видимо, качается где-то над головой, потому что: — Вы мне Цукки сломали, что ли? — первым делом спрашивает Бокуто, когда возвращается с картриджем. Тонер на его щеке размазан сильнее прежнего, и Бокуто со своим хрипящим голосом в этой боевой раскраске становится похож на японскую версию Джона Матрикса. Цукишиму, кажется, действительно сломали. Потому что Цукишима пытается над этим не рассмеяться. — Это всё Куроо, — безапелляционно отвечает Яку. — Чего это сразу Куроо? Он может быть в ужасе от твоего ора! — В ужасе я только от представления перспективы ваших приставаний, не более, — собирается с мыслями и ровно отвечает Цукишима. Куроо падлючно ухмыляется: — О, так ты уже представил. И Цукишима понимает, что сам себя сдал с потрохами. Пинком под зад выгнал на встречную полосу, по которой на всех скоростях несётся грузовик Куроо. Думай о синем слоне, мысленно проговаривает он, сохраняй невозмутимость и думай о синем слоне. — Я впал в ужас, — акцентирует Цукишима. — Ой, кому нужны детали. Действительно. Куроо Тецуро разрешение на звонки посреди ночи не требуется, какое ему дело до деталей. — Сходим на свидание — поменяешь мнение, — подмигивает ему Куроо. Из-ви-ни-те? Цукишима все силы вкладывает в то, чтобы на лице отразился весь спектр испытываемого им скепсиса, когда говорит: — Сомневаюсь. — Сомневаешься, что сходим? — Сомневаюсь, что поменяю мнение. — Значит, на свидание ты всё-таки согласен? Вот ведь… шакал, думает Цукишима. Живое воплощение словесной эквилибристики в халате. — Я этого не говорил. — Сказал, — со сволочной улыбкой в подтверждение своих слов кивает Куроо. — Уверен, что нет. — Я, конечно, могу ошибаться, но твои слова звучали как: «Сомневаюсь, что поменяю мнение». — Не ошибаетесь, — подтверждает Цукишима. — …после того как мы сходим на свидание. — Да не шло об этом речи. — Как это не шло, если сама концепция пересмотра твоих выводов содержит нашу вылазку! Условие задачи, солнышко, вникай в ус-ло-ви-е! Цукишима длинно выдыхает. Проще подружиться с демоном и открыть с ним совместный притон, чем переговорить Куроо Тецуро, решает он. Чёрт с ним — с этим последним словом, которое Цукишима привык оставлять за собой. Сейчас он просто укоризненно посмотрит, цирк прекратится, непонятно откуда взявшееся желание согласиться отпустит и… — Значит, завтра в семь? — ненавязчиво интересуется Куроо. …и, как любит говорить Бокуто, хрен там плавал. — Я не соглашался, — продолжает отпираться Цукишима. — Да я же буквально только что объяснил тебе… — Господи Иисусе, надо мной будто надругались, — бурчит себе под нос Яку и цыкает. — Отъебись от человека и не мешай ему работать. И вместе с этими словами окружающая обстановка ненавязчиво напоминает Цукишиме о своём существовании. О продолжающем раскручивать ноутбук Акааши, который всем своим видом показывает, что чистка кулера и замена термопасты волнует его больше ядерных взрывов, озоновых дыр и чужих диалогов; о Бокуто, который смотрит на Цукишиму так, что умей его радужка трансформироваться в поднятые вверх большие пальцы — обязательно это сделала бы; о Льве, телефон в руках которого непрерывно вибрирует то ли от сообщений, то ли от действий в какой-то игре; наконец, о Яку, у которого глаза на заднюю стенку черепа пытаются смотреть чаще, чем на происходящее. Когда он успел стать таким рассеянным, Цукишима не знает, только подозревает, что виноват в этом всём Куроо. А тот без явно испытываемого дискомфорта снова садится на его стол, хватает любимую ручку, перекручивает её между пальцами и говорит: — Я не доё… — Да-да, — перебивает Яку, — не доёбывался, а только собирался. Мы поняли. — Во-первых, — делает ударение Куроо так, будто готовится разложить всю жизнь Яку по полочкам, объяснить, где тот прокололся, и рассказать, что ему с этим стоит сделать, — доёбываюсь я только до тебя, целенаправленно или нет — мы никогда не узнаем, но пора уже смириться. Во-вторых, меня тут что, только Бокуто любит? Усевшийся позади Акааши Бокуто, услышав своё имя, отрывается от их тихого разговора: поднимает голову со спинки мягкого кресла Кейджи, смотрит на Куроо и, быстро стукнув кулаком два раза по груди с левой стороны, указывает в его сторону. Куроо «ловит» этот жест и придурочно улыбается. Где-то на краю сознания Цукишима ловит нелепую мысль, что их офис — это типичная аномальная зона. Бермудский треугольник. Клинтон-роуд. Что-то из этого. Только вместо пропадающих самолётов и призраков с монетами — у них тут незримое поле, которое заставляет людей вести себя так, будто у них ещё не закончился пубертатный период. И прискорбнее всего то, что Цукишима не исключение. — Бокуто любит всех, — озвучивает очевидное Яку, — поэтому тут тебе всего лишь повезло. Кстати, — оборачиваясь к вышеназванному Бокуто, продолжает он, — что там с принтером? Котаро, вжимаясь щекой в плечо Акааши, потому что всё ещё сидит слишком далеко от стола, хлопает пластиковую развалюху по боку. — Как новенький, но такой же древненький. Рамсес готов к новому периоду правления. — Радость-то какая, — могильным голосом сообщает Яку. Он окликает молчаливо уткнувшегося в телефон Льва, кивает на принтер, хватает Куроо за пояс халата, шлёт куда подальше все его попытки вывернуться на пару с «погоди, я не попрощался! У меня там, может, любовь всей жиз… ай, не пинайся!» и выводит их обоих из офиса. Цукишима провожает нечитаемым взглядом этот оживший остросюжетный выпуск дискавери про воспитание мамой уткой своих утят и отказывается хоть что-то думать о произошедшем. И поскольку Цукишима не учится на своих ошибках — он снова решает, что кошмар на этом заканчивается. И снова ошибается. Куроо тем же вечером звонит как ни в чём не бывало и рассказывает о суррогатном материнстве в парах чёрных лебедей под ироничное «о, так это очередная история про размножение, почему я не удивляюсь». В динамике слышно, как тихо работает телевизор и на улице орёт сигнализация; слышно, как Куроо возится с какими-то бумагами и переставляет что-то стеклянное с места на место. В квартире Цукишимы, напротив, — абсолютная тишина. — На самом деле это, наверное, удобно, — рассуждает Куроо. — Правда, я не знаю, как и куда они девают самку после того, как она приносит потомство, но мы можем поставить эксперимент и понаблюдать. — И как вы себе это представляете? — с сомнением спрашивает Цукишима. — Ой, да легко. Едем в Мито… — Нет, — сразу же обрубает Кей. — Ладно. Берём Бокуто и Акааши… — Нет. — Ты даже не дослушал! — То есть вас совсем не смущает, что ни Бокуто, ни Акааши никак не относятся к лебедям? — Ну почему, — зевает Куроо, — у Бо есть семидесятисантиметровая стеклянная статуэтка в форме лебединого крыла. Сам лично дарил. Цукишима представляет этот монументальный шедевр современного искусства, прикидывает масштабы, думает: и куда вот такое можно было бы уместить, чтобы оно гармонично смотрелось? Зная Бокуто — наверняка поставил где-то посреди комнаты, использует как вешалку, а сам и вовсе забыл, что там у него крыло чьё-то, а не обычная табуретка. Но интереснее ему на самом деле другое: что именно натолкнуло Куроо на мысль, что долбаное семидесятисантиметровое лебединое крыло — это хороший подарок? — Вы придурок, — усмехается Цукишима. — Такого уважительного оскорбления мне ещё не высказывали, — делится Куроо. — Мне нравится, продолжай. — И не подумаю. — Да мы с тобой подружимся, — слышно, как он задорно хлопает ладонью по обнажённой коже — наверняка по коленке или бедру, — шикает, а потом добавляет: — Надеюсь, и не только. — Это вы так пристаёте? — иронично уточняет Цукишима. — Это я так готовлю тебя к лучшему. «Видимо, к странным подаркам и сравнениям с самкой стрекозы», — нелепо мелькает среди связанных мыслей. Цукишима отвечает: — Сомнительно. — Завтра в семь? — Доброй ночи. И под паскудный смех звонок обрывается. *** «Подготовка к лучшему» от Куроо падает на Цукишиму как воображаемые камни, которые для одного из вариантов предполагаемой трагичной кончины на него роняет Бокуто. Куроо приходит в сервисный центр в обеденный перерыв и приносит Цукишиме что-то чёрное и с виду не совсем съедобное — очень напоминающее новую форму жизни из их офисного холодильника, — аргументируя тем, что «в мире животных, чтобы задобрить самку… понял, понял, ты не самка, Акааши, забери у него степлер!» Он приносит кактус с припиской «ты лучшая колючка из тех, что я встречал». Цукишима пытается оценить по достоинству сомнительный комплимент, но приходит к неутешительному выводу, что, чёрт, у них же всё общение состоит из того, что Куроо тянет к нему свои длинные ручонки, а Цукишима радостно тычет в них иголками. Типичные отношения неумелого садовода и кактуса. Ну, если бы Куроо не был ветеринаром, а Цукишима фотосинтезировал. Кактус тем не менее остаётся жить на его столе. Ямагучи, который вот только вернулся из отпуска, это не комментирует — только смеётся, когда Куроо с громким «о, а вот и наш отдохнувший красавчик» лезет его обнимать. Куроо вообще тактильный до жути, как те кошки, которые сначала запрыгивают на кровать, а потом ложатся пузом тебе на лицо. Он обнимает Ямагучи, постоянно пихается с Бокуто, даже даёт пять Акааши, но, что удивительно, Цукишима не помнит, чтобы он хоть раз нарушил границы его личного пространства. Так же, как и не помнит, когда чужие сообщения и звонки стали чем-то ожидаемым. Ну, разве что не в половину второго ночи. Потому что: «Ты знал, что у капибар нет ключиц?» Потому что: «Не ври мне». На подоконнике рядом с часами стоит стеклянная квокка и бликует на стены отражающимся от мигающего фонарного столба светом. Цукишима вспоминает: «Ох, солнышко». Цукишима вспоминает: футболка с Рафики и Бокуто, которую Куроо как-то всё-таки нацепил на работу. Цукишима вспоминает: бантики в волосах Куроо на фотографии, которую тот скинул ему с припиской «моя племянница открыла салон красоты, станешь клиентом?» Вспоминает и думает: господи, до чего же это тупо. Тупее только сообщения про капибар, квокк и прикидывающихся мёртвыми стрекоз. Тупее только «я свободен завтра в семь», которое он отправляет Куроо и с чувством выполненного долга переводит телефон в режим полёта. Это так беспросветно тупо, а Цукишиме настолько на это плевать, что он просто кладёт подушку холодной стороной вверх, поворачивается на бок и засыпает.