Ничего большего

«Ну говорил же Зинке, что не стоило брать нашей Алёнке кота, ну говорил же! Куда сейчас котят девать?! Вечно эти женщины хотят как лучше, да вот только получается как всегда! И ведь на улицу их не выбросишь — бесчеловечно это. А дома даже себя неизвестно чем кормить…» Обуреваемый такими мыслями, солнце русской поэзии Сергей Александрович Есенин угрюмо брел по улице, мысленно перебирая варианты знакомых, которые бы приютили к себе пару-тройку котят, только вчера увидевших свет. Небо под стать настроению поэта было покрыто однообразными, неприятно серыми облаками, которые не предвещают дождя, но и не сулят ясную погоду. Бессмыслица, да и только. Вдруг, в голову Сергея пришла довольно практичная, но ненадежная идея: расклеить объявления на уличных столбах, чтобы всякий прохожий заметил. Но вот, можно ли доверять этому каждому прохожему? Впрочем, это его не касается. В нерешительности Сергей так и остановился у ближайшего столба и принялся критично его рассматривать, хотя столб был самый что ни на есть обыкновенный, облепленный сверху донизу различными вывесками да объявлениями. Внимание Есенина сразу привлекла огромная яркая вывеска, приглашающая на очередное выступление футуристов. Сергей тихонько цыкнул, подумав о том, что следовало бы проучить футуристов за их коверканье Литературы и Поэзии. Котята тем временем напрочь исчезли из его мыслей. За разглядыванием афиши Есенин не заметил огромной тени, которая медленно, но верно приближалась к нему. Поравнявшись с Сергеем, тень громко поздоровалась, чем малость испугала поэта. — Уж никак не ожидал, что человек, ругающий моё творчество налево и направо, будет настолько пристально рассматривать мои плакаты, — лукаво улыбаясь, сказал уже не тень, а человек, отбрасывающий её, — или, неужто, на выступление прийти задумали? Есенин тотчас отпрыгнул от афиши, как от огня, и залепетал: — Это не то, о чем ты мог подумать! Я просто… мимо шел… да вот и пришел. — Не трепыхайся, воробушек, — показывая свой привычный оскал вместо улыбки, ответил человек, — щелкопёры об этом не узнают, будь спокоен. Есенин вздохнул, будто желая отпустить пару едких комментариев в сторону собеседника, но вместо этого неожиданно даже для самого себя выпалил: — Володь, тебе, случайно, котенок не нужен? «Нет, ну, а что, пусть он глыба, пусть футурист, прости Господи, а любви в нём, надо надеяться, много». Маяковский почесал в затылке, а после сказал: — А что, тебя из дому выгнали? Есенин сначала оторопел от такой остроты в свой адрес, а Маяковский в то же продолжал: — Признаться, боюсь, что стихами будешь линять, да на друзей моих будешь шипеть своими кобылезами. Или в тапки напакостишь своим… — Придержи язык, оратор! — смотря снизу вверх на футуриста, воскликнул Есенин, чуть придвинувшись вперед, задевая его своей грудной клеткой, — тебе не давали права так свободно меня обзывать! Если на то пошло, я б ни за что к тебе бы не отправился… Будь я котом, разумеется, — поправил он сам себя, — больно надо мне ваши агитезы обнюхивать. Футурист на мгновение призадумался. Но тут же вспомнил, что если не хочешь показать своего смятения другому человеку — удиви его как можно более необычно. — Даже если б я приласкал тебя? — дерзко парировал Маяковский. — Даже так! — Но ты ведь не знаешь, как я умею ласкать, — намеренно забыв про приставку «при» ответил Владимир, сделав легкое движение бедрами, что при его телосложении выглядело достаточно забавно.  — А вот это уже дерзости, товарищ поэт! — воскликнул Сергей.— откуда в вас такая фамильярность, черт возьми! — Шипите, шипите, товарищ Есенин. Тогда, может быть, вы сумеете выжить в этом жестоком мире. Есенин помолчал, раздумывая. Сделав глубокий вдох, он устало продолжил. — Володя, ты просто ответь: нужен котенок или нет? Владимир прищурил глаза, глядя по сторонам, как бы прикидывая. — Пожалуй, взял бы. Если не гадит в обувь и не требует изысканного питания. — Насчёт первого обещать не могу, а вот кормить ты его можешь чем угодно, — на этих словах Есенин по-детски пожал плечами. Маяковский помотал головой, чтобы отогнать неожиданные аналогии и необъяснимое желание потрепать это солнце по мягким, рассыпчатым кудрям… — Что ж, — прокашлявшись, начал Маяковский, — где моё скромное пристанище вы, я полагаю, знаете, так что жду вас завтра в десять утра с вашими живоглотами. — Ждите, я непременно буду, — вновь перейдя на иронично-почтительный тон, сказал Есенин. — Держу пари, опоздаете, как пить дать! — С вами пари не держу. А то, мало ли, что затеете в случае проигрыша, товарищ футурист. — Слово «проигрыш» не знакомо мне, как и любому современному человеку, уверенному в себе! — гордо заявил Владимир, расправив плечи. — Любому человеку не стыдно проиграть. Именно за этим он и зовётся человеком, — возразил Есенин, — ну да, заболтался я с тобой, Володя, пора мне к своим «кобылезам». Пора. С этими словами Сергей протянул оппоненту руку. Владимир лишь засунул свои руки глубже в карманы и продолжил смотреть в теплые глаза имажиниста. «И глаза-то у него голубые…» подумал он, но тут же одернул себя: « Это неправильно! Они должны быть серыми, в наше строгое революционное время. Вишь, чего удумал, с голубыми глазами ходит». Но отвести от них взгляда было выше его сил. Есенин прокашлялся и опустил руку, отведя взгляд. — Я… — несмело начал он, — того, пойду я. — Шагай, имажинист, — небрежно бросил Владимир. И каждый направился в свою сторону, сохранив эту встречу в своей памяти навечно. Владимир дивился бездонным морям в глазах Сергея, а Есенин в свою очередь боролся с искушением провести по этим острым скулам пальцем при следующей встрече. Каждый пытался отвлечься от этих мыслей, в чем неизменно терпел поражение. *** На следующий день Есенин пришел вовремя по своим часам, в то время как Владимир готовился требовать с поэта пари за двухминутное опоздание. Посмеявшись над разницей в часах, они, как и полагается приличным людям, выпили чаю, поговорили о власти, книгах и поэзии, условившись на еще одно публичное столкновение на следующей неделе. Тут до них донеслось, как котята, прикрытые тряпицей, тихо скулили в корзине, требуя внимания. Владимир осторожно подошел к ним и, пытаясь не навредить, взял одного. Есенин не смог сдержать улыбки: Маяковский, смотрящий на котёнка как на пришедшего записываться в партию комсомольца, и это чудное существо, тихо мурлыкающее в руках поэта, которое доверяло ему безоговорочно. — Морда приятная, — констатировал Маяковский, — место в квартире получает. — Судя по его, как ты сказал, морде, он очень польщён твоим разрешением, — заметил Сергей, погладил котёнка по загривку и, как бы нечаянно, провел по скуле футуриста, подметив, что ещё немного, и он бы порезался. Маяковский не показал виду, что почувствовал прикосновение, но на мгновение замер от тепла, прокатившегося по телу. — Что ж, — начал он, складывая животное в корзину к братьям, — благодарю за этих шерстяных живоглотов, — он невольно улыбнулся. — Тебе спасибо, что приютил, — ответил Сергей и, накинув куртку, произнёс, — ну, я пошёл? — Да, разумеется, — Владимир протянул руку, чтобы открыть замок и, убирая руку от ключа, как бы невзначай коснулся кудрей Есенина, который, впрочем, также сделал вид, что не почувствовал. — Бывай, Володя. — И тебе того же, Сергей. Дверь захлопнулась, заглушив грохот падающего сердца в груди обоих поэтов. Сергей принёс котят. Мы поговорили. Он ушёл. Ничего больше. Я отдал Володе котят. Мы попили чаю, поговорили. Попрощались. Ничего больше. Между ними не было ничего больше, чем простые приветствия, разговоры и прощания. Порой отсутствовал первый аспект, чаще последний, а разговоры обычно не имели глубокого содержания. Но именно это «ничего больше» было так необходимо им обоим, отвлекая от внешнего мира. Наедине они могли быть самими собой, вечно не замечая «случайных прикосновений», фокусируясь на разговоре. Такая малость, которая необходима двум совершенно разным людям. Ничего большего. Только присутствие друг друга.