Лжесвидетель не останется ненаказанным, и кто говорит ложь, не спасется.
Чем меньше был город, тем более остервенело в нем верили в Господа. Тем, кто жил на отшибе, было попросту больше не во что верить: события мегаполиса обходили их стороной, поэтому жизнь замирала, консервировалась, и приходилось своими руками создавать себе причину оставаться здесь, а не «там», где все цвело и горело, где ярко вспыхивали неоновые огни и манили лживыми лозунгами яркие пласты биллбордов, где раскатом грома раздавался каждый звук, молнией пронзал небо каждый электрический всполох, и даже время пульсировало, кровью закипая в венах обычных прохожих, в чьих жизнях происходило гораздо больше интересных событий, чем в жизни какого-то более-менее привилегированного жителя Плезант Ридж. Саймон никогда не был склонен болезненно переживать свою провинциальность. Ему было наплевать. Глядя на него, кроткого, улыбчивого, с мягким нравом, очередной прихожанин с уверенностью заявлял: он знает свое место и счастлив там, где он есть. Саймон соглашался, но в тайне от всех придерживался абсолютно противоположного мнения. Он был несчастен. Несчастен настолько, что сердце сжималось в дрожащий уродливый комочек и выло протяжно, как одинокий койот, запертый браконьером в маленькой тесной клетке, - но это тяжелое душевное состояние ничем нельзя было исправить. Ни большой город, ни новые знакомства, ни чувство свободы от догматов, которые не первый год уже душили, обвязав горло цепью серебряного креста, не могли избавить Саймона от чувства мучительной угнетенности, которое сопутствовало ему во всех его начинаниях. Потому, возможно, ему и нравилось в Плезант Ридж, что там негде было развернуться. Что он, как и все духовенство маленького провинциального селения, имел на горожан влияние, которое помогало выдумать себе иллюзию нужности, и, перенося их проблемы на себя, Саймон тешил себя надеждой: «У меня все не так уж и плохо. Я сыт, я одет, со мной Господь Бог, и ничего мне больше не нужно». Если нет возможности – нельзя ее упустить. Если нет перспектив – не о чем переживать, сделав неверный шаг. Если нет выбора – не в чем ошибиться. Так говорили все вокруг, и так говорил Саймон. Он никому уже не советовал перебраться в Саутфилд, не пророчил великое будущее, отпускал грехи без советов и поучений, и тем самым заставлял окружающих, как и самого себя, поверить в то, что только демиург решает, где тебе быть и когда. С ним демиург ошибся. Двери церкви всегда были открыты для прихожан, даже в самый поздний час, но с наступлением осени участились случаи подростковой преступности, и пришлось отказаться от круглосуточной гостеприимности. Маленькие бунтовщики поджигали покрышки, били окна, вопили ночи напролет, угоняли отцовские машины и вытаскивали всякие мелочи из ближайших магазинов, мечтая однажды сорваться и броситься на поиски новой жизни, – так они боролись с гнетом родителей, общества и своего переходного возраста. Один такой революционер уже однажды забрался в церковь, утащил три бутылки вина, исписал стены черной краской из баллончика, поднял на уши священников и сбежал. С тех пор даже бездомным, которые ранее всегда имели возможность переночевать в стенах божьего храма, не дозволялось приходить посреди ночи: мало ли, чего выкинут. Все знали, что после вечерней службы входа в церковь нет. Поэтому Саймон был глубоко удивлен, когда услышал стук посреди ночи. Навряд ли его мог услышать кто-то кроме Саймона, потому что из четырех служителей и одной монахини только он мог похвастаться чутким слухом и привычкой бродить по ночам, и, когда стук повторился еще пару раз, но гораздо громче и настырнее, чем до того, Саймон все-таки направился к дверям, чтобы настойчивый визитер ненароком никого не разбудил. Дождь шел уже третьи сутки. В такую погоду хороший хозяин даже собаку на улицу не выгонит. Перед священником стоял промокший до нитки мужчина, очень коротко стриженный, смуглый, неуютно жмурящийся из-за мелких капелек дождевой воды, стекающих по ресницам. В тусклом свете сложно было рассмотреть его лицо, но Саймон был убежден, что этого человека он никогда раньше в Плезант Ридж не видел. - Простите, сэр, но церковь откроется только в семь, - без особого волнения сказал ночному гостю Саймон. - Мне нужно переждать ночь, - уверенно ответил незнакомец. – Льет как из ведра. Саймон окинул его недоверчивым взглядом. На бездомного он похож не был, лицо было чистым и приятным на вид, одежда, кажется, тоже плохой не выглядела, но что-то в нем было не так. Где-то поодаль, у лесополосы, залаяли собаки, послышались голоса, и мужчина, мученически вздохнув, уставился на священника с нетерпеливым ожиданием во взгляде. Ничего хорошего этот ожидающий взгляд не сулил, и Саймон поежился, почувствовав, как тугой ком тревоги сворачивается в районе солнечного сплетения. Давненько он не чувствовал себя клубком оголенных нервов без видимой на то причины. - У нас есть хорошая ночлежка, - дрогнувшим голосом ответил он настойчивому гостю. - Двумя кварталами на север. Там принимают всех нуждающихся во временном убежище. Если у вас какие-то проблемы, будет лучше обратиться в полицию… - Мне не нужна ночлежка и уж тем более не нужна полиция, - подавшись вперед, зашипел он в лицо Саймону, - мне всего-навсего нужно переждать ночь. Я не причиню никакого вреда, я уйду после рассвета, просто впусти меня. Лай стал гораздо громче. Как только мужчина тревожно обернулся в сторону леса, откуда звучали науськивающие «Искать! Взять его!», Саймон почувствовал неладное и попытался закрыть дверь перед лицом прихожанина, но тот, оказавшись гораздо сильнее, чем священник предполагал, затолкал Саймона внутрь церкви и, захлопнув дверь, прижал Саймона к ней спиной, предусмотрительно закрыв ладонью рот. Его руки, оказавшиеся невероятно горячими даже будучи мокрыми, опалили приоткрытые губы, и священник широко распахнул глаза, смиренно позволив чужому телу навалиться на его собственное. Мужчина прикоснулся указательным пальцем к своим губам. - Пожалуйста, - в свете подрагивающих языков пламени сверкнули двумя драгоценными камнями его дьявольские, нечистые глаза, голубой и зеленый; Саймон попытался не смотреть в его лицо, чтобы не радовать бесовщину своим пристальным вниманием, - не говори им, что я приходил. Скажи, что вообще меня не видел. Когда в дверь снова постучали, мужчина юркнул вглубь церкви и слился с тенями на входе в комнатушку, в которой ютился Саймон. Тяжело вздохнув, священник поправил белый воротничок сутаны, смахнул с лица удивление и вернулся к двери. Встретившись с усталым лицом седого мужчины в полицейской форме, священник попытался выдавить из себя некое подобие приветливой улыбки. - Полиция Детройта, - полицейский показал удостоверение, но Саймон, зазевавшись, успел прочитать только «лейтенант», - вы уж извините за такой поздний визит. У нас тут беглый преступник, может быть вооружен и опасен. Черт его знает, что его в ваш городок понесло, но наши парни, - он кивнул на дорогу, где обосновались еще пятеро полицейских с двумя нетерпеливо топчущими мокрый асфальт немецкими овчарками в характерных черных попонах, - привели нас сюда. Дождь быстро смывает следы. Собаки теряют запах, так что уповать мы можем только на очевидцев. - Двадцать шесть лет, рост – один метр и восемьдесят пять сантиметров, мулат, полная гетерохромия глаз, - холодно отчеканил недоверчиво глазеющий на Саймона парнишка за спиной лейтенанта. - Такого сложно пропустить. Вы его видели? Нужно было ответить утвердительно. Нужно было провести этих джентльменов прямиком в комнату, где сейчас прятался таинственный беглец, но что-то встало поперек горла, и Саймон не смог не только сказать правду, но и поинтересоваться, за что был осужден этот мужчина. Он сделал вид, что задумался, поднял глаза к небу, заволоченному сизыми тучами, попросил прощения у создателя за то искушение, в которое его вводили дьявольские глаза, закусил губу и обреченно покачал головой, сигнализируя об отсутствии релевантной информации. - Простите, но я его не видел. Если вдруг я его замечу, следует сообщать в полицию Оклендского округа или Детройта? – выдал он на одном дыхании, всячески пытаясь придать голосу естественности. - И туда, и туда, - лейтенант тяжело вздохнул и прихватил напарника за плечо, - спасибо за потраченное время. - Храни вас Бог. Как только дверь снова закрылась, Саймон устало оперся на нее лбом и даже не заметил, как со спины к нему подошел, как выяснилось, преступник. Он наклонился и мягко, слишком уж мягко для того, кто несколько минут спасался от преследования, шепнул на ухо: - Спасибо. Саймон вздрогнул, повернулся и оттолкнул мужчину от себя. - Церковь Плезант Ридж не покрывает тех, кто идет по преступному пути, - священник угрюмо насупился и сцепил пальцы на кресте, чтобы немного собраться с мыслями. - Если ты нарушил закон, то и отвечать должен по закону. - Неужели? – мужчина спокойно улыбнулся, как будто для него все происходящее было чем-то не серьезнее игры в прятки. - Кажется, ты нарушил сразу два закона, укрыв меня в церкви. Кому будешь отвечать? Господу или судье? Впервые за долгое время Саймон не нашелся что ответить и промолчал, поспешив унять греховную ярость, вспыхнувшую адским пламенем в груди. Этот человек, кем бы он ни был, вызывал отторжение вперемешку с, что было весьма удивительно, притяжением, которое еще больше раздражало и нервировало, но нельзя было позволить себе заразиться ненавистью, которую духовенство было призвано изгонять из хрупких человеческих душ. Злоба – путь к сатане, дорога в непроглядный мрак липкой бездны, и потому, сжав зубы, Саймон смирился. Будь что будет. Дай Бог, беглец действительно уйдет по рассвету, и все станет как прежде. Провинциальный городок, маленькая обветшалая церковь, он, Саймон, бережно хранящий в груди тупую прожорливую боль, и огромный мир, даже изредка не поощряющий жителей своим вниманием. - Меня зовут Маркус, - из примирительных соображений напомнил о своем существовании мужчина и похлопал Саймона по плечу. – А ты..? - Саймон, - священник отстранился от замершей на его плече руки. Не то чтобы ему было неприятно, скорее даже напротив, но прожил он достаточно, чтобы понять: любые прикосновения способствуют зарождению доверия, привязанности, а ни доверия, ни привязанности Саймон испытывать не хотел. - Отец Саймон? - Просто Саймон. Маркус лучезарно улыбнулся. - Я останусь всего на одну ночь.Всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца; а вы знаете, что никакой человекоубийца не имеет жизни вечной, в нем пребывающей.
Нужно было выгнать Маркуса в тот самый час, как он явился на порог. Он не верил в Бога, не искал покоя, не жаждал искупления грехов, даже говорить о своих грехах не хотел. Он не ушел в тот день, не ушел и неделей позже, и даже спустя тринадцать дней он неизменно оставался в церкви. Саймон не понимал, почему этот человек вызывал такую симпатию у других священнослужителей, почему они вообще позволяли ему находиться в божьем храме, почему все они верили в его лживые речи о том, как он «в поисках себя пришел к богу, оставив позади свое прошлое», но бодаться с ними хотелось меньше всего. Для провинциальных священников, как и для Саймона, будь он менее осведомленным, картина складывалась следующим образом: человек приятной, экзотичной внешности, с хорошо подвешенным языком, выходец из большого города, так всех чарующего, подался в паломники и нашел пристанище где-то в глуши, полностью перечеркнув ту жизнь, о которой многие жители Плезант Ридж только мечтать могли. Образ кротости и смирения человека, который вопреки всем благам цивилизации устремился к душевному умиротворению, многих вдохновлял, поэтому, вероятно, никто и не хотел задумываться о настоящей причине нахождения Маркуса в священных стенах. Никто не интересовался криминальными сводками, не ходил в полицию, не считал нужным проверять сообщения федеральной розыскной службы. Прихожане Маркуса не видели, он оставался своеобразным загадочным «символом» церкви, но с горожанами, кроме священников, по собственной воле старался не контактировать. За это его еще больше уважали. По непонятным причинам. На самом деле он просто не хотел, чтобы очередная вдова, пришедшая оплакивать давненько почившего мужа, узнала в нем «того странного человека с ориентировки». Саймон ненавидел себя за покорность. Маркус сказал ему молчать, - и он молчал. Маркус сказал ему не касаться его прошлого, причины его ареста, - и Саймон не касался. Не было ничего плохого в том, о чем просил Маркус, но каждый раз, выполняя его просьбу, Саймон чувствовал себя грязным, и то ли это было связано с тем, что Маркус, несмотря на свой, как оказалось, мягкий нрав, оставался преступником, то ли с чувством той самой ненавистной Саймону симпатии, которой перезаражались все обитатели церкви и он, в конце концов, вместе с ними. Она стремительно распространялась, как чахотка, впивалась своими стальными объятиями в наивных божьих агнцев, и день за днем боль в груди становилась все более мучительной. Саймону казалось, что, взгляни на него Маркус с теплотой или нежностью, как принято друг на друга смотреть братьям или лучшим друзьям, тотчас рот наполнится кровью, и придется долго стоять на коленях перед крестом, то ли прося у Всевышнего прощения за ответную нежность, то ли пытаясь выкашлять переполненные черной гарью легкие. Маркуса было слишком много. Иногда Саймону даже казалось, что он вездесущ: выползает из тени, возникает сам собой, с радушной улыбкой возвращает вещи, которые Саймон терял, и неуклонно тянет за собой в пучину греха, но Маркус не был ни Дьяволом, ни кем-то подобным ему. Он был человеком из плоти и крови, заблудшей душой, преступником, беглецом, он был простым смертным, который пытался спрятаться от своей старой жизни, не начиная при этом новой. Возможно, он и помышлял о чем-то дурном, но сечь голову, не зная, что на самом деле творится в ней, было предвзято и некрасиво. Маркус был начитанным, разбирающимся в искусстве, имеющим свою гражданскую позицию мужчиной, и Саймон не мог не слушать его рассказы о том, какой была жизнь в Детройте, о духе сопротивления, который руководил этим городом, некогда великом, а теперь – умирающем, о людях, рожденных, чтобы дать отпор целому миру, доказать, на что они готовы пойти ради свободы. Саймон ненавидел себя за свое любопытство к этим историям, к губам, которые их рассказывали, к пальцам, которые без интереса перелистывали Библию, к глазам, которые смотрели не на, а сквозь. Угнетенность сменилась раздражительностью. Теперь даже прихожане не говорили, что Саймон знал свое место. Он уже ничего не знал. Бродить по ночам он стал с завидной периодичностью. Сон не шел, мысли путались, и единственным лекарством от этого Саймон считал свежий ночной воздух. Ему было радостно сидеть на ступеньках и смотреть на мир, сонный, как медведь в берлоге. В часы, когда даже луна не показывалась на хмуром небе, он чувствовал себя настоящим, и не нужно было думать ни о Боге, чьи запреты и заповеди он хранил в своем мечущемся сердце, ни о Маркусе, который был причиной метаний, ни о самом себе. Все, что имело для него значение, переставало существовать, и маленький человек оказывался один на один с безграничными просторами мира, который он и любил, и ненавидел одновременно. - Ночи здесь не такие, как в Детройте, - голос, завернутый в телесную оболочку, упал тяжелым булыжником рядом с сидящим на пороге Саймоном. – Гораздо красивее. Спокойнее. Как будто время замирает. Саймон вздохнул. Не согласиться он не мог, но и разговаривать с Маркусом не хотел. Тот игриво толкнул его колено своим. - Ты меня избегаешь? - Немного, - признался Саймон, глядя на небо. – Мне стыдно осознавать, что я – единственный, кто знает правду, и ничего с ней не делает. - Хочешь, чтобы я ушел? Священник устало покачал головой, не зная, имеет в виду Маркус «ушел с улицы» или «ушел из церкви и никогда, никогда больше не возвращался», и, потупив взгляд, принялся внимательно рассматривать свои ноги. - Нет, не хочу. И за это мне тоже стыдно. Какое-то время они сидели в тишине. Северный ветер, ретивый, приносящий с собой морозный аромат свежего снега, гонял по мокрым улицам желтые листья. Под козырьком разваливающейся шиферной крыши устало сопели вымокшие воробьи, сбившись в плотный перьевой комочек. Мир казался ленивым и сонным, дышалось легко, щеки пощипывало ночным морозцем, и с губ срывался полупрозрачный пар. Ноябрь пророчил снегопады. - К вам на исповедь три раза в неделю, в понедельник, среду и пятницу, приходит проститутка, - без особой на то причины сказал Маркус, жадно вбирающий в себя холодный воздух. - Красивая. Рыжая, как лиса. - Да, я знаю, - Саймон слабо улыбнулся, - она замечательная. Едкая, грубая, прямолинейная, но искренняя. Хочет верить в спасение. Меня она на дух не переносит, говорит, что я слишком уж правильный, но мне интересно ее слушать. Маркус снова толкнул Саймона коленом и лукаво ухмыльнулся. - Нравится? - Ни капли, - священник покачал головой, - меня не привлекают девушки легкого поведения. А ты, кажется, обещал не показываться на глаза прихожанам. В ответ на это Маркус только плечами пожал. Саймон и без этого разговора прекрасно понимал, что прихожане видели его, уж очень сложно было спрятаться на целый день где-то в дальнем углу и не высовываться. Саймон его понимал и совсем не винил. Винить Маркуса в чем-то, когда тот был совсем рядом, было невозможно. - Могу ли я исповедаться? – мужчина привалился плечом к Саймону, как старый товарищ, и священнику тотчас стало неловко, но вида он не подал. - Не Богу. Тебе. - Я – только посредник, Маркус. Не я буду отпускать тебе грехи на Высшем Суде. - На Высшем Суде, как и на обычном, с ответчиками, свидетелями и адвокатами, меня приговорят к пожизненному заключению в адском котле, так что какая разница, перед кем я сейчас выверну душу – перед невидимым творцом или человеком, которому я доверяю? Его слова имели смысл. Такого ярого атеизма, конечно, Саймон не понимал, потому что всякое отрицание воспринималось им как характерная черта детского максимализма, но признаваться себе в том, что он сам зачастую успокаивал себя отрицанием, он тоже не хотел. В чужом глазу соринки, как известно, находятся быстрее, чем бревна – в своем. В конце концов, ограничивать чье-то желание высказаться Саймон не имел морального права. - Хорошо, если это облегчит твою душу. Маркус собственнически опустил голову на плечо священника. Ничего предосудительного в этом, скорее всего, не было, но пальцы непреднамеренно сжались на гладкой поверхности серебряного креста. «Грешно». Маркус решил начать издалека: - Я родился в гетто. Мой отец был афроамериканцем, а мать – белой, и она зачастую не выходила из дома по нескольку дней, пытаясь отыскать на дне бутылки причину, по которой она жила в «змеином клубке». Отец, напротив, пропадал где угодно, но только не дома, и сейчас я даже не уверен, что вспомню, как он выглядел. Если он и возвращался домой, то с друзьями, которые пытались сделать из меня мужчину, отчитывая за разбросанные игрушки и отвешивая подзатыльники за любое слово, сказанное в их адрес. Когда мне было восемь, моих родителей лишили родительских прав по ряду причин, которые, я думаю, и так весьма очевидны, и я попал в детский дом в другом районе, где черных, напротив, почти не было. Я бы не сказал, что в детдоме ко мне плохо относились, но я выслушал очень много скабрезных комментариев о своем происхождении, да и друзей так и не нашел. Тем не менее, мечтал я о том же, о чем мечтали все брошенные дети. Каждый день я ждал, что кто-нибудь заберет меня, но вскоре мне стукнуло тринадцать, и угадай, что? - Тебя никто не забрал, - печально подытожил Саймон. Маркус кивнул. - Верно. Я смотрел на то, как радовались другие ребята, когда к ним наконец приходили их новые родители, а сам понимал, что мне вряд ли выпадет удивительный шанс обзавестись семьей. С каждым годом мой характер менялся, я становился озлобленным, нетерпеливым, вспыльчивым, и мне начало казаться, что я никогда не буду нужен кому-то. Так и было, пока однажды не появился один человек. Карл Манфред, - произнеся это имя, Маркус расплылся в нежной улыбке. – Художник. Он не собирался никого усыновлять. Нашему детскому дому он приходился меценатом, жертвовал круглые суммы с продажи своих картин, но меня интересовали вовсе не деньги. Искусство. С образованием у меня все обстояло не очень хорошо, поэтому я и тянулся к людям, которые были старше и умнее. Так я восполнял нехватку качественных знаний. Карл оказался очень терпеливым и понимающим, был готов рассказывать мне обо всем, что было связано с творчеством, а я только и делал, что задавал глупые вопросы и впитывал ответы, как губка. Потом он стал приезжать чаще, проводить со мной больше времени, заботиться, как о родном сыне, а через месяц сказал, что хочет забрать меня домой. Думаю, не нужно говорить, что я был вне себя от счастья. Саймон представил себе эту картину и невольно задумался о том, что ему бы хотелось посмотреть на счастливого Маркуса, который искренне смеется и радуется таким, казалось бы, обычным вещам, как свой дом, любящий отец и счастливое детство. - Продолжай. - У него был сын, Лео, - Маркус потерся носом о напряженное плечо, как больной одичалый пес, в кои-то веки проникнувшийся доверием к человеку. - Мой ровесник. Сперва он был неплохим парнем, но очень балованным. Он меня недолюбливал, о чем часто говорил, но я молча терпел нападки. Мне было не привыкать, тем более, что он далеко не всегда портил мне жизнь. Как только Карл слег с инсультом, мы вместе с Лео пытались выходить его, и, когда выяснилось, что наш отец больше не сможет ходить, мы долгое время держались вместе, чтобы помогать ему и друг другу. Мы стали семьей на несколько лет, пока Лео не подсел на наркотики и не ушел из дома, оставив на меня Карла. Мне не было в тягость, он все еще был моим отцом, но… Он продолжал давать деньги родному сыну. Не мог перестать его баловать даже после того, как выяснилось, что все эти деньги он спускает на героин и травку. Лео высасывал из него все силы. До последней капли. - И тогда ты решил положить этому конец? – начиная догадываться о произошедшем, немного бестактно поинтересовался Саймон. Он не представлял, как следует задать вопрос, чтобы он случайно не превратился в «ты убил своего сводного брата?». Маркус едва слышно усмехнулся под ухом. Ничего хорошего в этом смешке не было. - Не совсем. Я терпел. Очень долго терпел. Вскоре Карл начал отказывать Лео в деньгах, и однажды мерзавец явился, пока нас не было. Хотел вытащить пару картин и продать их, аргументировал тем, что ему принадлежит все, что есть у его отца. Я вызвал полицию, вступил с ним в перепалку, и в конечном итоге мы подрались. Если опустить подробности, я толкнул Лео слишком сильно, он неудачно упал и проломил себе череп. Я не буду говорить, что не хотел убивать его; в тот конкретный момент я мечтал увидеть его бездыханное тело в гробу. Тем не менее, убивать я его не планировал, я даже пытался привести его в чувство, пока не понял, насколько плевать человеку с дырой в голове на все мои похлопывания по щекам. Когда приехала полиция, сам понимаешь, что они увидели. Карла в состоянии шока, меня, перепачканного кровью, и труп человека, который когда-то был моим братом. С трудом проглотив вязкую, горькую слюну, Саймон свел брови и попытался как следует задуматься об услышанном. Его опасения подтвердились, Маркус действительно оказался убийцей, братоубийцей, но, несмотря на это, Саймон совсем его не боялся. Дело было то ли в дьявольском очаровании, то ли в умении правильно, грамотно организовывать свою речь, но Маркусу хотелось верить до последнего слова. Очень хотелось. - Теперь я здесь, - Маркус поднял голову и выпрямился, устремив взор на треснувший плафон мигающего по ту сторону дороги фонаря, - с тобой. Никак не могу найти в себе раскаяние за убийство. Ненавижу себя всем сердцем за то, что бросил отца, и еще больше – за то, что даже не знаю, жив ли он вообще. Я понимаю, что мне не место ни в этой церкви, ни в Плезант Ридж, ни на свободе в Детройте, и, поверь, я знаю, что через пару месяцев, лет, в лучшем случае, длинные руки закона все равно схватят меня за шкирку, как нашкодившего котенка. Я и сбежал-то только затем, чтобы увидеть Карла, чего я так и не сделал, потому что пришлось скрываться. Десять километров идти черт знает куда, - можешь себе представить? Нет, конечно, Саймон не мог. Саймон вообще не мог представить, что чувствовал Маркус тогда и что чувствовал теперь, рассказывая о своей нелегкой. Чужая душа – потемки. - Если я сейчас скажу, что мне жаль, отпустишь мне грехи? – мужчина намотал на палец цепочку и взял в руку крест, который Саймон до этого продолжал упорно теребить в пальцах, чтобы собраться с мыслями. - Станешь моим Богом? Саймон растерянно посмотрел на смуглые пальцы, крепко вцепившиеся в прохладный металл, заглянул в горящие праведным гневом глаза и, почувствовав непреодолимое желание прикоснуться тыльной стороной ладони к горячей щеке, рефлекторно подался вперед. - На одну ночь, Маркус. - На одну ночь.Пища для чрева, и чрево для пищи; но Бог уничтожит и то и другое. Тело же не для блуда, но для Господа, и Господь для тела.
«На одну ночь». Саймон не понимал, что хорошего, приятного, соблазнительного может быть в беспорядочно блуждающих по телу, которое он завещал Господу, руках грешника. До появления Маркуса он мог отнести это только к проявлению бездумной животной похоти, не имеющей ничего общего с тонким, интимным душевным единением. Он и сейчас ничего не понимал, пытался заставить себя принимать эти прикосновения, как наказание за все свои проступки, воспитывал в себе отторжение, отвращение, ненависть, все что угодно кроме любви, но ни сладкая боль грубых прикосновений к шее, ни поцелуи-укусы, оставляющие густые алые метки на плечах и груди, ни насмешливое выражение лица, с которым сталкивался несчастный служитель, стоило ему поднять голову и взглянуть на своего ручного беса, проказничающего с его безвольностью, не помогали ему найти в себе силы на противостояние со сладострастием, хотя скорее уж на противостояние с самим собой. Маркус не уточнял, что каждая ночь будет такой, какой он захочет. Маркус не уточнял, что обо всем произошедшем они будут молчать, как два маленьких мальчика, разбивших мамину вазу и обвинивших в содеянном кошку. Маркус вообще ничего не уточнял. Он брал то, что хотел взять, делал то, что считал нужным делать, и ангельски улыбался ничего не подозревающим священникам, время от времени припоминая Саймону, кроткому и вновь «счастливому», как вульгарно и пошло выглядели его губы поверх возбужденного члена. Саймон разбил лоб в попытках замолить грехи. Каждую минуту, проведенную в компании Маркуса, он замаливал две. Каждый час, в течение которого они предавались грязи, он два часа пытался оправдать перед деревянным крестом на стене. Распятие к его попыткам обелить себя было равнодушно. Маркуса эти попытки забавляли. Сам Саймон уже и не знал, во что ему стоит верить. По одну руку был Бог, такой, каким его описывали в Библии, такой, каким его изображали на иконах, якобы всепрощающий, якобы всевидящий, якобы идеальный. По другую руку был Маркус. Яблоко Эдема, запретный плод, сочный, сладкий, манящий. Первородный грех. Тот, за который потомки Евы из поколения в поколение несли ответ. Длань Люцифера, нежно поглаживающая голову. Исчадье ада со свойственным любой чертовщине очарованием. Одинокий, глубоко несчастный, неверующий. Ни одна грязная ночь, проведенная вместе с ним, не могла перевесить той нежности, которую испытывал Саймон, когда Маркус, измученный соблазном рвануть обратно в Детройт, приходил посреди ночи, садился на пол возле кровати, опускал голову рядом с лежащим священником и под сопение спящих служителей в комнате через стену молча смотрел на то, как тот читает Священное Писание. Не было ничего сильнее тепла, которое источали неловко сомкнувшиеся непрочным замком пальцы во время утренней службы, ласковее мягкого прикосновения губ к виску, игривее смешков над глупыми шутками, над которыми Саймон обычно никогда не смеялся. Они заботились друг о друге, планировали совместное времяпрепровождение, сами того не замечая, пытались держать под контролем каждый шаг друг друга, и дошло это однажды до такого абсурда, что Саймон перенервничал из-за невесть куда пропавшей бритвы. Думал, Маркус хочет себе навредить. Оказалось, просто брил голову. «Зарос». Ничего не выходило. Прежде всего, не выходило из головы. Саймон тщетно пытался удержать в ней все происходящее и при этом не сойти с ума, но справлялся с поставленной задачей неважно. Он был счастлив днем, когда прикосновения были ненавязчивыми, улыбки и разговоры – почти невинными, когда черту, через которую никто не переходил, формировали пошлые шутки и поцелуи в саду за церковью, где никто не мог их увидеть. Ночью все превращалось в сущий ад, и потому священник заставлял себя забывать о том, что он был священником. Ему было отвратительно принятие того факта, что его во грех ввергает простой человек, преступник, такой же смертный, живой, настоящий, как и он сам, что сил у него, Саймона, не хватает даже на то, чтобы сказать «нет», чтобы оттолкнуть, чтобы не позволить горячим рукам лезть под сутану, чтобы остаться при своем Господе, при своем ебаном Господе, где ты, черт тебя подери, был все это время, почему ты послал мне эту муку, за что ты наградил меня великим даром, умением любить, и вместе с тем навлек на меня напасть, почему ты просто не схватил меня за руку, почему земля не разверзлась под моими ногами, почему ты дал мне шанс делить ложе с мужчиной, почему ты позволил жить мне, почему ты позволил жить Маркусу, почему ты позволил нам встретиться. - Саймон? Все это плавно перерастало в помешательство. - Саймон. Или, что было гораздо хуже, в одержимость. Но кем? Маркусом?.. - Саймон! …или божеством, которого даже не существовало? - Я в порядке, - Саймон стер тыльной стороной ладони тонкую струйку крови с носогубной сладки и, откинув голову на подушку, измученно улыбнулся, понимая, что ни одного внятного оправдания он уже придумать не сможет. – Просто немного переутомился. Мы… Можем продолжить, все нормально. Маркус взгромоздился на бедра Саймона, тяжело вздохнул и, протянув руку, убрал остатки крови из-под носа священника. - Если мы сейчас продолжим, это превратится в насилие, - сказал он, угрюмо хмуря брови, - а я этого не хочу. Будет лучше, если ты просто отдохнешь. Я, кажется, не заставляю тебя со мной спать. «Я просто не могу отказать тебе, Маркус, о чем бы ты ни попросил». Вместо того, чтобы озвучить мысль, Саймон просто закрыл глаза. Он довольно часто пробовал убежать от незавидной реальности таким образом, но помогало это только отчасти. В детстве было иначе. В детстве казалось, что монстры, таящиеся по углам, теряют над тобой власть, если ты крепко зажмуришься. Сейчас ему было тревожно чувствовать себя в пустоте, посреди сгущающейся тьмы. Тьма не спасала от осознания. Пустота не способствовала принятию. Будь он слепым, он бы все так же тянул руки к Маркусу и умолял не бросать его, как бы жалко это ни выглядело со стороны. Немного повозившись, брюзжащий и ворчащий себе под нос Маркус оттеснил Саймона, лег рядом, накрыл их обоих тонким одеялом и ткнулся носом в висок священника. Предсказуемо. - Я делаю что-то не так? - Нет. - Хочешь от меня отдохнуть? - Нет. - Может, поговорим об этом? - Я не хочу говорить об этом, Маркус. - Тебе не хватает «того самого периода» в отношениях? – на этом моменте мужчина начал откровенно посмеиваться, и это было даже мило. - Купить тебе что-нибудь? - «Купить»? – не открывая глаз, Саймон скептично вздернул бровь, представляя перед собой смеющиеся разноцветные глаза. У Маркуса не было своих денег. Во всяком случае, у него не должно было быть денег. - «Украсть». Я имел в виду «украсть». - Нет. Маркус тяжело вздохнул. По шкале тяжести это было нечто среднее между пыхтением парового двигателя и стоном умирающего ламантина. Ламантинов Саймон никогда не видел, но предполагал, что душу небесам они отдают с таким же звуком. - Это из-за него, верно? – Саймон почувствовал, как Маркус сжимает в руке его нательный крест, с которым священник не мог расстаться даже в условиях блуда и мерзости, которая творилась в его постели и в его душе. - Не можешь определиться, с кем из нас тебе лучше, Саймон? - Не говори так, - Саймон вырвал из чужих пальцев распятие. – Я не могу выбирать между Богом и… Запнулся. Не смог сказать то, что должен был. Не справился. Каждый раз, когда подсознание давало осечку таким образом, оставалось только представлять, как Сатана с распростертыми объятьями встречает у входа в Бездну, прямо под табличкой, призывающей оставить надежду. - И?.. – Маркус вздохнул и перевернулся на спину. - Слушай, если все это так сложно, то я не буду наседать. Я не хочу делать тебе больно. Помнишь, я обещал, что не причиню вреда? - Я думал, ты говорил о том, что не собираешься угрожать мне оружием, чтобы я впустил тебя в церковь, - Саймон растерянно погладил подушечками пальцев выпуклые очертания оттиска в форме распятого Иисуса и, распахнув глаза, уставился в гниющий деревянный потолок. Перед глазами плыли бензиновые пятна. - Я все еще не собираюсь тебе вредить. Ты мне дорог. Все, что говорил Маркус, склоняло Саймона в сторону отказа от веры, и вовсе не потому, что Саймон был слаб и падок на простые человеческие искушения, а потому, что всю свою жизнь он провел в этих стенах, даже не надеясь, что однажды тот, кому он себя отдавал без остатка, спустится с небес и скажет: «Ты мне дорог». Так смешно и так тревожно в то же время было осознавать, что многолетняя угнетенность раскрыла Саймону свою тайну именно сейчас, когда он, обнаженный, делил свою кровать с беглым убийцей и думал о деструктивном характере религии: он был несчастен потому, что был одинок, и еще несчастнее он был потому, что не мог позволить себе перебороть одиночество. Слишком много сомнений. Слишком много выборов, каждый из которых будет иметь свои последствия, неутешительные, трагичные, возможно, даже фатальные. Не хотелось ничего решать, хотелось послать все к чертовой матери, позволить катиться миру в тартарары и смотреть на собственное падение с безумной улыбкой, ожидая прикосновения липких щупалец безумия к своей голове. - Знаешь, это все больше похоже на попытку перехитрить судьбу, - Маркус невзначай взял Саймона за руку, и тот поджал губы от странной, ничем не объяснимой подсознательной боли, словно Маркус ощупал пальцами открытую рану, область без кожи, голые мышцы, увитые сетью сосудов. – Мы оба знаем, что меня рано или поздно посадят. Мы оба знаем, что ты не откажешься от Бога ради меня. Мы оба знаем, что вместе не будем, но продолжаем что-то усердно строить. - Ты – строишь, - поправил его Саймон, - я – разве что подаю кирпичи. - Пусть так. Я просто хочу, чтобы ты понимал, что я держусь за тебя не потому, что я в отчаянии. Я, конечно, в отчаянии, но не настолько, чтобы тобой пользоваться. Да, в конце концов мы оба, скорее всего, будем очень жалеть обо всем, что мы натворили, но прямо сейчас я не хочу ни о чем жалеть. И уж тем более не хочу, чтобы ты винил себя за то, что не смог вовремя сказать мне: «Маркус, немедленно убери свои грязные руки, какого дьявола ты творишь, ненавижу тебя, извращенец». Саймон улыбнулся. - Я и не хотел, чтобы ты «убирал свои грязные руки», я просто… - священник крепче сжал чужую руку. - Не знаю. Запутался, наверное. Ты забираешь у меня то, чем я был большую часть своей жизни, а я ведь и не умею быть… Чем-то другим. Чувствую себя нездоровым. Отклоняющимся от нормы. - Так ли это плохо? Отклоняться? Маркус снова подцепил пальцами цепочку креста, и Саймон, закусив губу, с трудом, но все-таки переборол желание хлопнуть его по ладони и потребовать не прикасаться к святыне. Маркус осторожно расстегнул замочек, снял крест и положил его под подушку. - Попробуй не втискивать себя в норму, хорошо? Просто забудь о ней. - Дай угадаю… На одну ночь? Едва не рассмеявшись, Маркус зажал рот ладонью, вовремя вспомнив, что они все еще были не одни в церкви. - Тут уж как захочешь. Саймон снова закрыл глаза. Прислушался к себе. Прислушался к тому, что бурлило, кипело, разрасталось опухолями внутри, выскальзывало гематомами наружу, к свисту воздуха между сжатых зубов, попытался мысленно прощупать рвущее, мечущее сердце, запустить пальцы в подреберье, вытащить оттуда осколок стекла, мешающий дышать, и, кажется, ему даже стало легче на пару мгновений перед тем, как Маркус поцеловал его в лоб. Нет, легче на самом деле не стало. Но чувство было сильнее, чем реальность. Чувства всегда обладали могуществом, которым не могли похвастаться обстоятельства. Импульс, разряд тока, искра, порождающая пламень, и сквозняк, вопящий о надвигающемся торнадо, - все это было в разы сильнее, чем план, по которому жизнь каждого смертного катилась к черту. И «одна ночь», эта ли, прошедшая ли, будущая ли, не важно, имела большее значение, чем череда событий, которая однажды обязательно сложится в судьбу. Один путь из тысячи. История без начала и конца. Как говорилось в Писании? «Нет праведного ни одного; нет раз умевающего; никто не ищет Бога; все совратились с пути, до одного негодны». Верно, Саймон не искал Бога. Бог нашел его сам.