Часть 1
17 июня 2018 г. в 22:01
Ода Сакуноске слишком хороший, чтобы быть в мафии. Слишком хороший, чтобы быть вообще. Такие долго не живут. Пронырливым ублюдкам, вроде самого Дазая, обычно везёт куда больше. Они, несмотря ни на что, дотягивают до преклонных лет и старость встречают со стаканом виски в одной руке и револьвером — в другой.
Дазай говорит, пряча мягкий смешок в ладони:
— Ну, зачем ты здесь? Переварят и не заметят. Тебе бы занятие поспокойнее найти.
Ода хмыкает задумчиво. И то верно. Тут не поспоришь. С Дазаем в принципе не поспоришь, ведь свою правоту он отстаивает исключительно нечестными способами — то беспорядочной пальбой по головам, то поцелуями в шею. Ни первое, ни второе не оставляет никаких шансов на выживание.
Дазай помнит простую истину — он теряет всё, что обретает, и не существует никаких исключений. Отсутствие исключений возводит сделанный вывод из ранга строгих правил в ранг нерушимых проклятий. Жизнь сама по себе абсурдна. Она любит дурацкие шутки.
Дазай — тоже. А Ода их не понимает. Чувство юмора у него ужасное. По крайней мере, так кажется Дазаю, привыкшему смеяться буквально над всем. Ничего святого. Да и смех продлевает жизнь. Правда, не в том случае, если смеёшься над смертью, над этой обидчивой костлявой сукой, прячущей гниющее тело в безразмерном чёрном балахоне.
(вот почему Дазай так часто старается усмехнуться ей прямо в лицо — надеется, что она возьмётся за свою косу поскорее).
И она делает это.
Но забирает не Дазая, что было бы правильно и справедливо, а Оду. Единственного человека, который не причинил никому вреда. Единственного человека, которому Дазай не причинил бы вреда.
И тогда всё начинается заново.
Дазай впервые видит мир так отчётливо. Отвратительную грязь, к которой успел привыкнуть, и запёкшуюся кровь на собственной одежде. Обоняние обостряется тоже. Запах бойни, въевшийся в кожу, преследует повсюду.
Дазай не страдает. Нисколько. Он только хочет передать Оде незаконченное любовное письмо, написанное в худших канонах жанра. Передать через всех, кто причастен к его гибели.
Любовное письмо сорок четвёртого калибра. Навылет.
Но Ода сказал, что нужно быть хорошим. И Дазай будет.
Он сжимает кулаки крепче в карманах нового плаща. Улыбается шире. Смотрит на незнакомцев пристальнее, ища в них то ли Оду, то ли причину наконец-то сорваться (и одно не исключает другое). Ставит револьвер на предохранитель. Месть — не то, о чём Ода просил.
Грязные бинты, липнущие к коже, — мокрым комом на кафельный пол. Старые раны часто дают о себе знать.
Оказывается, убивать было так просто. Куда сложнее спасать и сохранять. Особенно если прежде делал всё для того, чтобы никогда этому не научиться.
Дазай закрывает глаза. От электрического света сильнее пульсирует в висках мигрень. Дрянное пойло, наспех купленное в не пойми какой дыре, жжёт изнутри. На обратной стороне век отпечатан чертовски реальный образ того, кто ничего не понимал в выпивке. И в людях. Иначе не просил бы стать чище.
Дазай несёт на себе чужой крест, но до мученика ему, как и до Голгофы, далеко. Да и нужно ли? Пусть вечно помнят одним из своры побитых псов, хотя таких, как он, предпочитают побыстрее забывать, едва-едва удержавшись от смеха во время похорон.
— Протяни ещё чуть-чуть. Станет легче, — твердит он отражению в мутном зеркале, а потом это же самое зеркало осколками впивается в босые ноги. Дазай оставляет за собой бордовые следы и думает, что это полностью соответствует всей его жизни. Единственное отличие — кровь не чужая. Своя.
Боль реальна. К ней не привыкнуть. Сколько ни повторяй урок, она каждый раз прошивает тело насквозь. Дазай умеет терпеть. По-другому в мафии нельзя.
Было нельзя.
Дазай поправляет настоящее время на прошедшее и валится в постель.
Хорошо бы заснуть сразу и не смотреть в потолок до самого рассвета. Хорошо бы опять вспомнить, как это — ни о чём не сожалеть. А ещё лучше — изначально не делать ничего такого, что приводит к раскаянию.
Но если бы не делал, если бы не вступил в мафию, то не встретил бы Оду. А значит, не жил бы совсем. Не целовал бы губы, жадные, жёсткие, горькие от виски и, в конец-то концов, такие идеальные для него. Не ждал бы книг от того, кто только грозился проявить свой литературный талант, но за всё время не написал ничего, кроме пары заметок, оставленных на рабочем столе.
Дазай убеждает себя, что хочет, действительно хочет исправиться, даже если быть правильным иногда (чаще всего) невыносимо.
События, искажённые памятью, мелькают перед глазами калейдоскопом недосмотренных снов. Дни — в размытую белую полосу перед глазами. Ночи — свинцом под рёбра.
Любовное письмо сорок четвёртого калибра так и останется неотправленным.