Портрет

      Сощурившись, то ли от ярких лучей солнца, пронизывающих комнатку, то ли от ехидного взгляда итальянца, мальчик опустил растрёпанную голову с блондинистыми прядями, словно бы надеясь спрятаться за мольбертом.       Где-то за окном шумела дорога, на ветвях деревьев пели пичужки, а в комнате витал стойкий запах краски, который, казалось, уже никогда не выветрится отсюда.       Моцарт, держа одной рукой кисточку, такую же потрёпанную временем как и рубашка на австрийце, сейчас почти не отрывал взгляда от бумаги, словно модель ему не была нужна.       Кажется, в толпе в школе он что-то ляпнул о том, что ко всему прочему ещё и неплохо рисует. Язва в черном не заставила себя ждать. Сальери проявился словно бы из ниоткуда, как тень, смотря на Амадея с ехидной усмешкой. Что на уроках во время ответов, что на переменах при разговорах, он не упускал возможности, которая была почти всегда, подшутить над Моцартом, тем самым принижая его в чужих глазах.       Антонио делал это своими словами, Вольфганг — музыкой.       Но первое было чаще, что неимоверно злило Моцарта.       Но не в этот раз.       Рисовал он не хуже, чем играл или сочинял.       В лохматой голове уже рождались мысли: всплывали картины, как по окончанию работы он покажет свою работу Сальери и, ухмыляясь, будет смотреть на то, как тот по привычке пытается сдержать эмоции. Он делал это превосходно, будто был не человеком, а красивой и бездушной куклой.       Красивой?..       Определенно.       У Моцарта не было привычки разделять людей на красивых и нет, но…       Но темно-карие, почти чёрные, глаза цепляли. В них хотелось смотреть всё больше и глубже. Рассмотреть каждую золотистую крапинку на темной, цвета кофе радужке.       Длинные черные ресницы, скрывающие живые глаза, казались Вольфу какими-то кукольными хотя бы из-за своей длины, но в этом было что-то притягательное.       Красиво очерченные губы насыщенного розового цвета тоже привлекали его внимание. Казалось, что Сальери сошёл с какой-то картины, окружённой тайнами и шёпотом легенд.       Интересно, он хоть раз улыбался? Не скалился или усмехался, а просто улыбался. Мальчику казалось, что нет. Он не мог вспомнить случая, когда его одноклассник позволял себе улыбнуться.       Волосы, иссиня-черные, спадающие на глаза. Такие черные, что кажется тронешь и на ладони останется черный след.       Всё чёрное: волосы, глаза, ресницы, одежда, юмор. Слишком много чёрного.       Думая об этом, Амадей забыл про итальянца, который плёлся рядом, бурча что-то про встречу, иногда тихо вздыхал. Он не сомневался в своих силах, но картина обещала быть мрачной. Но ничего не поделать. Порой всё зависит не столько от художника, сколько от самого натурщика.       Ах да, он же куда-то там торопился. В семь вечера. Какая-то очередная заурядная встреча с да Понте. Хотя, единственный друг, как-никак. Если брать в расчет характер Сальери, то это было неудивительно. Мрачный, привередливый, саркастичный, холодный… Перечислять можно долго, но одно можно сказать сразу — Лоренцо можно ставить памятник при жизни. Столько времени всегда и везде рядом с Антонио, что думая об этом, Вольфганг невольно задумывался о том, как итальянцу это удается. Какое же терпение нужно иметь.       Встреча в семь, а спорщики оказались в доме Моцартов лишь в три. Ближе к четырем Амадей начал. Он то и дело раздражённого фыркал и недовольно бурчал, то и дело дёргал Сальери, заставляя сесть так или же по-другому взять книгу в руки. На что тот лишь тихо вздыхал и на удивление спокойно и быстро всё выполнял, словно каждый день общался с недовольным Моцартом.       Австриец смотрел то на часы, то на Антонио. Первые его волновали, а последний удивлял. Время бежало непривычно быстро, как песок сквозь пальцы, тем самым сильнее волнуя художника. Ему казалось, что в семь вечера назначена его казнь: расстрел, повешение, четвертование. Что в это время потухнет утопающая в лазурном ситце небес звезда, именуемая «Солнцем». Что на землю упадёт метеорит, и конец будет мучительным и долгим, хотя для Моцарта младшего он начался ещё в школе. Или же у него попросту остановится сердце. Но почему?       Потому что Сальери уйдёт отсюда. Солнце покинет его комнату, а небесное светило спрячется за линией горизонта.       Амадей уже чувствовал, как дрогнут пальцы, роняя на пол кисточку и краски, а затем метнутся вверх, сжимая и оттягивая яркие крашенные пряди. Как нечто тёмное и холодное начнёт шевелиться, поглощая всё. Как пустота заполнит всё существо.       В голове не укладывалось, что ещё немного, ещё чуть-чуть, и он останется один.       Потому что он не смог…       Не смог выиграть.       Не смог впивать эти черты, которые давно виделись ему в других, случайных людях. Будь то знакомые или простые незнакомцы.       Эти глаза, эти губы, этот черный силуэт он видел везде, в школе, в коридоре, на дороге… А сейчас, в нескольких метрах от себя, видел лишь мрачного, словно чем-то расстроенного итальянца.       На часах семь вечера. Перед Моцартом чистый лист.       А улыбка, отчего-то играющая на губах Сальери, кажется Вольфгангу торжествующей, словно бы он всё знал с самого начала.