Твоя память

      — Если я и любил тебя, то любил другим.       Улыбаешься. Даже не пытаешься возражать, кажется, этот разговор у нас не первый.       И не последний. Ведешь пальцами по моей щеке и шепчешь:       — Мне плевать. Ты все равно не вспомнишь мой ответ.       Меня категорически не устраивает твоя своевольность. Если мы знакомы больше пяти лет, то представляю, сколько раз я давал тебе затрещин.       Целуешь. Мне хочется оттолкнуть тебя, мне кажется, что я не люблю тебя вовсе.       Но вокруг — доказательства того, что мы вместе. Двуспальная кровать, две зубные щетки в ванной, наши фотографии. Ты показываешь мне полку со своим бельем в моем комоде, свою половину одежды в моем шкафу, свое полотенце, свою расческу, свои статьи, где я значусь соавтором, показываешь билеты на соседние полки в поезде, и мне приходится тебе верить.       — Сколько тебе?       — Девятнадцать.       Твой голос. Я его не помню, но мне хорошо рядом. Спокойно.       Резко берешь под локоть и ведешь к двери.       — Что-то случилось? — спрашиваю я как можно строже, и ты закатываешь глаза, словно объясняя прописные истины:       — Мы едем в больницу.       В. Больницу.       Слова становятся якорем, маячком, мне кажется, я теряюсь, и свет постепенно гаснет. Открываю глаза, а тебя рядом нет. Хочу крикнуть, позвать, но не знаю, где нахожусь. Спустя несколько минут понимаю, что никто мне этого и не объяснит, и нерешительно спрашиваю у стен:       — Даламар?       Меня успокаивают и кладут обратно на омерзительно-белую простынь. Укрывают одеялом и вкалывают что-то холодное, отчего…       …мне снова двадцать. Я вижу это так отчетливо, будто мне и правда двадцать. Сколько мне на самом деле, я все еще помню. Помню, как твой голос говорит мне каждое утро: тебе двадцать шесть, тебя зовут Рейстлин Маджере, ты известный и востребованный, твоя жизнь — это я и математика.       Математика.       Я выхожу со своей лекции. Только что она имела большой успех, слушатели брали визитки, давали свои и пожимали руку. Ты же подошел ко мне с потрепанным учебником алгебры, протянул его и попросил подписать.       У меня хорошее настроение. Я хочу тебе понравиться, по-человечески понравиться и оставить приятное впечатление: ты симпатичный мальчик с сияющими глазами, ты будто в восторге от меня, от того места, где ты находишься, — ты в восторге вообще от всего подряд, — и спрашиваю:       — Как тебя зовут?       Смущаешься. Бормочешь: Даламар.       Даламар.       Я знаю это имя.       Мы сидим вместе на остановке. По прозрачной крыше хлещет ливень, ты устал, твои старые босоножки порвались и насквозь мокрые. Ты дрожишь и невольно льнешь ко мне, а я пускаю тебя под свой плащ, молясь всем богам, чтобы нас в таком виде не застукали полицейские.       Потому что ты только что сказал мне, что тебе четырнадцать.       Я сразу начинаю замечать в твоих чертах детскую мягкость. Твои пальцы, которыми ты заправляешь прядь волос за ухо, мне кажутся до смешного чистыми, будто только что появившимися на свет, хоть твоя рука и ненамного меньше моей, а ростом ты и вовсе скоро меня догонишь.       Я заказал такси, но машина не едет уже долго. Оборачиваюсь — мои слушатели разошлись, и организаторы закрыли даже буфет. Значит, я обязан дождаться твоих родителей, — мало ли что с тобой случится в темных переулках.       Ты, кстати, не говорил мне о своих родителях.       — Они не приедут, — признаешься ты. — Их нет.       — Тогда как нам быть?       Пожимаешь плечами, отчего-то решив, что стал теперь исключительно моей проблемой.       — У тебя есть деньги?       Мотаешь головой. Говоришь, потратил последние на булочку с корицей.       — Но она так пахла!       Ничего. У меня денег много, я одолжу тебе на обратную дорогу. Что? Не возьмешь? Но это подарок. Скажи мне, где ты живешь, оплачу карточкой. Не скажешь?       Нет дома?       Едем ко мне в номер. Послезавтра я должен возвращаться домой, и рассчитываю, что разберусь с тобой на свежую голову.       Понятия не имею, что нужно четырнадцатилетним детям. Даю чистую тетрадь с логотипом семинара, подсунутую организаторами мне в портфель, ручку, оставляю на столе свои расчеты, строго наказывая не испортить, и ложусь спать в другой комнате.       Сил нет проверять, что ты увлеченно чертишь и зачем лезешь в мои записи: мне скрывать нечего. Ты все равно ничего не поймешь, будь ты сто раз шпионом моих коллег-конкурентов, те расчеты я выполнял по заказу небольшой фирмы, и никакого отношения к науке они не имеют.       Наутро я нахожу тебя спящим на тетради, заполненной от корки до корки неплохо поставленным инженерным почерком. Неловко тяну ее из-под тебя и листаю: нет, это не сочинение, и даже не переписанная инструкция к освежителю воздуха, — это расчеты, доказательства и выводы. Наивные школьные выводы, но ты старался и не сделал ни одной ошибки.       А со стола на меня уже смотришь сонный ты, улыбаешься и виновато объясняешь:       — Я мог бы посчитать до конца, если бы ты дал мне больше времени.       Трешь глаза, а затем добавляешь:       — И еще одну тетрадь.       В больницу. Мне всё ещё двадцать, но я помню, что мне двадцать шесть. Что я живу с тобой, что ты уговаривал меня расписаться, но отчего-то…       Тебе четырнадцать.       Моя работа требует от меня постоянного перемещения по стране и за ее пределы, а ты наотрез отказываешься принимать моё опекунство, отчего возить тебя с собой я не могу. Съезжать обратно в детский дом тоже отказываешься: тебя там эксплуатируют, и ты чувствуешь себя почти что рабом, бесправным, униженным. А со мной тебе хорошо. Ты занимаешься тем, что тебе нравится, учишься и помогаешь мне с заказами.       Я рад, кстати, что учишься без моей помощи. Право слово, я бы не смог уследить еще и за твоей учебой, и ты стараешься мне угодить.       Всё это достаточно странно, никогда не хотел детей. Считал их отвлекающими и назойливыми, но ты совершенно другой. Ты садишься рядом на диван, позволяешь обнять себя и дремлешь, пока я работаю, уткнувшись в твои волосы.       Иногда я, замотавшись, забываю все, что сказал или сделал за день: в конце концов, мои мысли постоянно заняты вычислениями, и упустить из виду всяческую ерунду им вполне позволительно. Радуешься, что полезен мне, говоришь заниматься работой и берешь на себя все мелкие проблемы — оплату счетов, составление графика или приготовление пищи.       По вечерам тихо. Только ты сопишь мне в плечо, трещат дрова в камине, и в такой тишине отчетливо слышно, как я стучу пальцами по клавишам ноутбука. Иногда ты ворочаешься, иногда просыпаешься и делаешь мне зеленый чай, и это кажется настолько естественным, насколько естественным может быть сожительство уже не ребенка и еще не взрослого.       В больницу. Мне двадцать два, на твой день рождения мы купили большой торт. Ты возишься на кухне, пока я возвращаюсь домой от врачей: в какой-то момент тебе показались подозрительными мои постоянные вопросы о том, кто ты такой и что здесь делаешь. Конверт с результатами я бросаю на журнальный столик и тут же его забываю, кинув сверху свежих газет, это твой праздник, я хочу, чтобы тебе было хорошо. Завтра я должен снова лететь в другую страну, оставить тебя одного, но именно в этот раз отчего-то так тяжело расставаться.       Заходит Крисания, передает мне документы для командировки. Я благодарно целую ее в щеку, и в этот момент в коридор идешь ты, еле сдерживая слезы обиды.       — Это мой праздник, — проговариваешь, закусив губу. Не знаешь границ дозволенного и опасливо косишься из-под отросших волос, — зачем она здесь?       — Она по делу, — отрезаю я. Надеюсь, не слишком строго, но оставшееся время до моего отъезда ты сам не свой, сторонишься и не обнимаешь напоследок.       Полгода командировки. Мне двадцать шесть. Или уже двадцать три, я никак не могу вспомнить, но ты мне подсказываешь: тебе шестнадцать. Я смеюсь: помогаю чужим людям считать их убытки, а себе не могу помочь вспомнить твой возраст. Ты тоже смеешься по телефону, но как-то неловко, называешь дорогим и обещаешь встретить с самолета.       А дома, едва переступив порог с моим чемоданом, впервые произносишь эти слова.       Я словно оглушен, облит ледяной водой. Ты продолжаешь что-то говорить и берешь меня за руку, но я не могу принять тебя и твои чувства.       — Ты просто сильно соскучился, — всё ещё надеюсь я. — Не говори глупостей. Тебе же четырнадцать, Даламар, не заставляй меня читать тебе лекцию о гормонах и подростках. Может, лучше сходим в кино?       Но ты упорно возвращаешь меня к своей теме и настаиваешь: дело вовсе не в этом.       Мне приходится ставить ультиматум, а тебе приходится собирать вещи и уходить.       И мы оба не видим в этом никакого смысла.       В больницу. Теперь мне двадцать пять. Я почти уверен.       Я вижу тебя среди моих студентов на лекции. Ты подрос, ты возмужал. Ты раздался в плечах, теперь ты можешь меня обнять, спрятав на груди целиком. Тебе восемнадцать, это я помню совершенно отчетливо, ты ловишь мой взгляд и тут же делаешь вид, будто занят изучением конспекта.       А на твоих щеках разливается предательский румянец.       Я знаю, что будет потом. Ты подождешь меня у выхода и запрешь дверь, ты начнешь оправдываться и извиняться. Повторишь те слова, и я вспомню их, вспомню тебя, вспомню наши вечера у камина, твои занятия, и приглашу на ужин.       Ужина, разумеется, не будет. Ты с порога кинешься на меня, толкнешь на первый попавшийся диван и стянешь с меня брюки вместе с застегнутым ремнем. Отругаешь за то, что забывал без тебя есть, торопливо спустишь свои джинсы и, отыскав в рюкзаке полупустой тюбик крема, полезешь мне в трусы.       Нет, никого не было. Нет, я не боюсь.       Я вспоминаю твои руки, накидывающие на меня теплый плед. Гладившие мои плечи, когда я засыпал за работой, приносящие мне завтрак, тянущие из душа, если я забывал, где нахожусь.       Я даже не мог подумать, что ты так скоро станешь взрослым.       И теперь они мягко проникают внутрь, а я расслабляюсь и позволяю себе плыть по течению. К первому пальцу добавляешь еще один, мне неприятно, но ты, кажется, знаешь, что делаешь, поэтому молча кусаю свою руку и закрываю глаза.       — Рейст.       Становится тесно. Представляю, как мало места занимают два пальца по сравнению с членом, но мне ужасно неудобно. Ты сгибаешь их, проверяя, готов ли я, и я хочу попросить тебя ничего больше не делать.       — Не прогоняй меня.       И ничего не прошу, только послушно раздвигаю ноги, а ты неспешно входишь.       Я не знаю, на ком ты тренировался, и знать не хочу. Мне больше не больно, я могу даже понять, что в этом странном взаимодействии тел находят другие мужчины, но сейчас я сильнее отвлечен мыслями о разбивающемся образе тебя в моих объятиях, там, у камина за работой.       Нет, это не похоже на изнасилование. Я просто больше не помню.       Или не помнил раньше, а теперь это снова происходит со мной: ты начинаешь двигаться, медленно и мучительно, ты хватаешь мой член и водишь по нему вдоль. Я задыхаюсь, мне трудно дальше стоять на коленях, позорно выставив зад, и ты стягиваешь меня на пол, чтобы я сложил руки на подушки. Резко ускоряешься, я чувствую тебя целиком внутри. Мне на удивление хорошо, я думал, что не смогу, не выдержу, но теперь, когда ты доводишь меня до исступления парой глубоких толчков, когда ты со стоном кончаешь в меня, легко подхватываешь на руки и принимаешь со мной душ, когда садишься со мной у камина и обнимаешь со спины, до меня доходит каким-то фоновым умиротворением: вот и всё. Наконец-то мы оба на своих местах, наконец-то этим чувствам определено название. Так и должно быть.       В больницу. Мне все еще двадцать пять, ты сегодня утром говорил это, ласково целуя висок. К обеду ты возвращаешься в мой дом с вещами и книгами. Теперь ты можешь ездить со мной в командировки, и я уже поручил Крисании готовить для тебя договор. Пока ты возишься в прихожей, наводя чистоту в разбросанных вещах, я печатаю его, но, когда вижу твое лицо, вся моя радость улетучивается вмиг.       — Что случилось?       Ты показываешь мне конверт.       — Ты туда вообще заглядывал?       Качаю головой.       — Что это?       — Твой диагноз.       — И?       В больницу.       — Ты выйдешь за меня?       — С ума сошел, — бросаю я через плечо, пока варю нам кофе. — Тебе же четырнадцать.       Смеюсь вслух: это милая шутка, малыш. Мне приятно, что я для тебя — идеал мужчины, но никто нас не распишет. Это противозаконно.       — Мне девятнадцать, — тихо отвечаешь ты.       Оборачиваюсь и роняю кофейник на пол.       Он разбивается, окатывая меня смесью молотого кофе, воды и осколков. Ты сидишь за столом и вытираешь слезы.       Так продолжаться больше не может.       — Твоя чертова математика, — шипишь ты, скидывая с ног теперь уже мокрые тапки. — Ты помнишь ее от первого учебника до последней статьи. Ты можешь назвать всех своих учителей, клиентов и учеников в алфавитном порядке. Но ты до сих пор, — судорожно вдыхаешь, — не хочешь запомнить даже моё имя.       И я собираюсь крикнуть: я запомнил. Я готов лечиться, сделай со мной что-нибудь!       Но это уже не моё тело, и я повторяю то, что сказал неделю назад:       — У тебя слишком бурная фантазия, мальчик. Прибери здесь, будь добр.       В больницу. Ты готовился к тому разговору, ты волновался, ты купил кольцо и цветы. Я хочу снова коснуться твоей руки, я хочу извиниться, Даламар, видишь? Я помню.       Тебе девятнадцать, Даламар, а меня зовут Рейстлин Маджере. Я бизнес-аналитик, ты мой верный помощник. Мне двадцать шесть, я мотаюсь по всему миру, читая лекции и выполняя заказы.       Я выйду за тебя, только, пожалуйста, позволь мне открыть глаза.       — Крисания, — проговариваю я, еле ворочая языком.       Вокруг темно, только со стены светит старая лампочка. Почти неслышно пищат приборы у койки, сам я больше напоминаю фонарный столб, обвешанный трубочками и проводами. Вместо волос на моей голове теперь бинты, во рту отвратительный привкус, ноги и вовсе не собираются меня слушаться, и всё это великолепие видишь ты. Бог знает, какие сутки подряд.       — Что?       Ты просыпаешься, дергаешься в сторону, и с твоих колен на пол сыпется ворох исписанных тетрадных листов.       — Крисания, — я пытаюсь откашляться, вдохнуть, но выходит не с первого раза, — только что явилась мне в белых одеждах и сказала, что я не подписал ей отчет. Напомни мне её уволить.       В слёзы. Даламар, правда, что ты как девчонка…       Сгребаешь в охапку и обнимаешь.       — Как меня зовут? — шепчешь в шею.       — Даламар, — улыбаюсь я. — Тебя зовут Даламар Арджент.       А меня Рейстлин Маджере, и насчет фамилии у меня теперь есть другие планы.