Don't take off

Гэвин никогда не предлагает Ричарду съехаться, наконец, и жить вместе, опасаясь, что такое существование наскучит им обоим. Отчасти он прав, а отчасти сам испытывает от этого жуткие неудобства. Потому что Ричард не знает отказов и протестов, потому что он так устроен — если уж ему что-то нужно, то он получит это любыми способами, а если он смущается, то судорожно начнет перепроверять все системы, по десять раз включит программу диагностики, делая при этом вид, что очень сильно сомневается в ответных чувствах. Ричард любит издеваться и очень плохо шутить. Ричард любит бандаж и спонтанный секс, любит охотиться за Гэвином всюду, куда бы они ни пошли. Ричард не может кончить, но всякий раз отключается от какого-то жуткого, но приятного напряжения внутри, из-за которого, казалось бы, вот-вот разорвутся все биокомпоненты. — Мне кажется, уже все в участке в курсе того, чем мы занимаемся, — шипит Гэвин, откинувшись на спинку своего кресла. Его стол в образцовом порядке, однако не потому, что он стремится впечатлить Фаулера или в очередной раз показать Андерсону, как должно быть, а потому, что Ричарду просто лень будет осторожно убрать все вещи, когда он ранним утром укладывает Рида на стеклянную поверхность животом вниз, не слушая отговорок. Консервная банка своевольна и никого не слушается, кроме себя самой. Попробуй угадай, когда у RK900 что-то щелкнет в голове, и он утащит тебя за угол, чтобы сделать свои грязные дела. Даже если и угадаешь, то безопасно себя всё равно ощущать не будешь. Впрочем, нужна ли Риду эта безопасность? — Ты рассказал? Ричард смеётся, сидя напротив. У него всегда идеально прямая осанка и такой же идеальный порядок на рабочем месте всего лишь оттого, что Ричард любит, когда всё находится там, где ему положено быть. Использованный стаканчик из-под кофе — в мусорке, документы — в аккуратной стопочке, Гэвин — перед ним на коленях и с занятым ртом. Во всяком случае, так говорит он сам, а уж лгать о таком андроид не станет. — Очень смешно, придурок. Во время перерывов ты постоянно утаскиваешь меня в относительно безлюдный уголок, причем утаскиваешь так открыто, что наша скрытность нахрен обламывается. Любвеобильный хер. — Да, я такой. Ричард никогда ни о чем не скажет открыто. Он ждёт, когда ему самому предложат то, чего он так хочет, а до тех пор он и слова не говорит. Не разденется, если его не попросить, не поцелует, не проявит внимания — Гэвин на самом деле мысленно хочет его придушить, но чаще всего душат именно его, и ему это очень даже нравится. Нравится, когда Ричард приходит к нему на все выходные, когда врывается в ванную и запирает дверь, и черт знает, когда они оттуда выйдут, если принять во внимание тот факт, что RK900 не устаёт. Он настолько высокомерен, что высокомерие детектива рядом с ним меркнет, но он этого заслуживает, с этим постоянно мирится Гэвин, мирятся все вокруг. Потому что Ричард совершенен, идеален — что без одежды, что в ней. — Переедешь? — спрашивает негромко Рид, копаясь в терминале с кружкой кофе — как бы между прочим, словно говоря о чем-то незначительном, сомневаясь даже, что андроид это услышал. Скрытое желание Ричарда находиться поближе радует, а гордость, с которой он всячески на это намекает, бесит. Гэвина бесит многое, и тащится он тоже от многого. Собственные пальцы пробегаются по поверхности стола — кажется, позавчера он лежал именно здесь, пока никого не было на месте. Ричард тогда не снял даже своей дурацкой куртки с воротником. Выглядит в ней как придурок. Брутальный придурок. — Что? — голубые глаза мастерски демонстрируют выражение наигранной рассеянности, но Гэвин знает, что это притворство. — Будет удобно, если ты переберешься ко мне. — Да, будет удобно, — RK900 чуть прищуривается, — и скучно. Ответ ожидаем, и Рид на него даже не обижается — к нему очень редко приходят мысли о том, что на самом деле для них обоих означают эти отношения. Это всегда что-то очень спонтанное, неспокойное, как будто лодку в штормящем море волны вскидывают вверх, опрокидывают, выбрасывают на берег… Ричард, вроде как, всегда может уйти. Гэвин всегда может найти себе кого-то другого, но чем глубже он начинает вдумываться в это, чем дальше начинает рассуждать и строить теории, тем быстрее к нему приходит осознание того, что без Ричарда всё будет не так. Всё пойдет наперекосяк, начнёт валиться из рук. Без его холода, возвращающего из пелены злости и раздражения, Гэвин точно когда-нибудь кого-то убьет. RK900 — тот, кто сдерживает его, дает силы проживать день за днём, кто стойко выносит ненависть и любовь к себе. И сам демонстрирует её синяками и засосами на шее, потертостями на коже от ремня, нарочито ласковым прикосновением, превращающимся в удар. От этого с ума можно сойти, но еще сильнее с ума сойдешь, если Ричард снимет, наконец, свою дурацкую куртку, ведь его тело — это нечто недосягаемое и раздражающе-восхитительное идеальное. Ричард ловит его в участке в самых разных местах, если никого нет — иногда пугает легким холодным поцелуем за ухом, наклонившись над его столом так, чтобы всем казалось, будто он что-то горячо объясняет. Иногда нападает почти в открытую — касается, стискивает, давит, пока Гэвин наливает себе кофе. Без всего этого их отношения не были бы такими… яркими, возбуждающе интересными. Но с самим Ричардом так не сделать — пальцы не добираются сквозь жесткую ткань. Он почти полностью держит контроль над ним в такие моменты. Гэвин вжат в прохладную стену туалетной кабинки — он отлично понимает весь риск, и в то же время сам пьянеет от осознания, что опасность может быть настолько близко. Это не то ощущение адреналина, когда стреляешь в вооруженного преступника, когда находишься с ним чаще всего один на один, когда вы по-своему на равных. Нет… Это другое. Другое, потому что Ричард не слышит и не хочет слышать отказа. Потому что нарочно усмехается и отрицательно качает головой, ударяя по потянувшимся к его куртке пальцам. Белые вставки невольно слепят в холодном свете ламп. — Ты думал, сегодня обойдётся? Гэвин ничего не думал — взбудораженные прикосновениями нервы мешают ему это делать, мешают даже бояться, что кто-то может появиться в любой момент. Дверь кабинки закрыта, но эта защита на самом деле ничтожна, когда ты едва можешь сдержать крик. Губы Ричарда впиваются в шею — он не боится оставлять следов и вообще безбашенный. Что для него опасность, если он решил трахнуть кого-то прямо в туалете участка? — Я ведь просто предложил тебе переехать, сукин ты сын… RK900 смеется — мягко, почти даже ласково, словно потешается над глупостью или наивностью детектива рядом с ним. Это нельзя принять ни за отказ, ни за какое-то согласие. Ричард надёжно хранит истинное свое мнение где-то в голове, и никогда его не раскроет, но рад дарить поцелуи, покусывая в шею и опираясь руками о стенку кабинки — высокий, повыше Гэвина так точно, и впервые эта деталь не заставляет детектива чувствовать себя неуютно. Одежда Ричарда — отдельный объект его мыслей и тайных желаний. То, что так хочется с него сдернуть, или чтобы он обнажался по первому же требованию — этот щит, эту оболочку, за которой скрывается RK900 сорвать, найти под кожей оголённые нервы, чтобы коснуться их хотя бы пальцем, а ещё лучше языком. Гэвин вцепляется в его плечи, не в силах увернуться от поцелуя — его ещё не утыкают в стену лицом, а беззастенчиво любуются, если можно так назвать какую-то мечтательно-насмешливую ухмылку Ричарда, какую-то ещё и пьяную, становящуюся только шире, когда он вжимается своими бёдрами в Рида. У него холодные руки, но всё остальное обжигает. Ричард возбуждается легко, однако нетерпение пробуждает в нем лёгкое безумие, ошибку команды, когда он держит Рида под ягодицами — не снявший с себя даже своей проклятой куртки, даже брюк, трущийся об него членом сквозь жестковатую ткань, но даже это достаточно чувствительно, чтобы у Гэвина начали подкашиваться ноги. Ричард не даёт упасть. Он играется со своей добычей, ранит, чтобы отпустить и добить, разделаться позже. Дверь уборной распахивается, слышатся шаги. — Блядь… Всё происходящее выглядит до ужаса неловко, запретно, и приятно будоражит — до мурашек по всему телу, до дрожи в кончиках пальцев, до сладкого тянущего ощущения в паху, когда чужой стояк упирается Гэвину в бедро. Он медленно прикрывает дрожащие веки, останавливается, но Ричард продолжает лезть упрямо под его темную футболку, царапая и вгоняя в спину новые занозы, оттягивая затвердевшие от холодка соски. Его ничто не останавливает — даже незваный гость. — Стой, стой… — срывается с губ Гэвина совсем тихий шепот. Он как будто даже звуков практически не издает, стискивает пальцами чужие плечи — костяшки белеют от напряжения. Ричард усмехается, оглянувшись на дверь. Их бёдра вжаты друг в друга, в один миг рука RK900 тянется к ширинкам, и этому жесту невозможно как-то воспротивиться, не подняв шума. Слышен плеск воды — кто-то моет руки. Под этот звук молнии оказываются расстёгнутыми, и тела лишь сильнее прижимаются друг к другу, до хруста в лёгких, так, что воздуха не хватает — есть только запах Ричарда, его сухой поцелуй и сухой язык, двигающийся во рту Гэвина в такт толчкам и потираниям. — Он свалил? — снова одними губами, неслышно, но Ричард понимает — понимает даже сейчас, когда его светлые глаза становятся мутноватыми, и всё равно остаются яркими, когда тела трутся друг о друга в первобытном экстазе, и главное только одно — быть бесшумными даже тогда, когда в раковину бьёт вода и слышно, как кто-то отливает в сортире. — Нет. — Блядь, что ты творишь, это… Времени на что-то большее просто нет, как нет времени и желания на переезд, на скучные совместные будни, а они такими и будут. Но даже живя раздельно и испытывая всевозможные неудобства от этого, они будут любить спонтанный секс, ссоры, угрозы измены, которая никогда не случится, потому что найти нечто более идеальное, чем Ричард, попросту невозможно, а Гэвину нужен кто-то идеальный. Нужен катастрофически сильно… Влажные пятна на одежде волнуют в последнюю очередь — здесь теперь пахнет потом, пахнет Ричардом, и от жара тел кружится голова — вот-вот упадешь в обморок, но чужие руки удерживают крепко, и толчки бёдрами становятся грубее, нетерпеливее. Этот контакт сквозь ткань одежды, одним небольшим участком кожи — впервые такой чувствительный, с лиловыми вспышками под прикрытыми веками. Когда насилуют твой рот языком — это сводит с ума. Когда сжимают яички, трогают дырочку уретры шершавой подушечкой пальца — точно кончишь. Это Ричард — гребаная консервная банка, лучший любовник и первый, кому не хочется прострелить башку. А если и хочется, то как-то нежно. Гэвин не сдерживается, рывком задирает эту треклятую форму, видеть не хочет эту белизну, бьющую по глазам — и жмется животом к чужому животу, членом к члену, задыхаясь и хрипя. Он не уверен, что туалет пуст и никого нет, но его это совершенно не ебет. Мышцы сокращаются, кожа об кожу, плоть об плоть, вцепиться пальцами в эту идеальную прическу, оставить на этой шее засос, стиснуть Ричарда и держать, пока его система, не выдержав нагрузки, восстановится. И, черт побери, никогда не уговаривать его переехать. Никогда. Ричард обтирает его сухими салфетками — он молчит, форма его по-прежнему в беспорядке, как и волосы, но он занят другим и, кажется, абсолютно не придаёт этому значения. — Ты чуть не кончил себе в штаны, — неожиданно начинает посмеиваться он. — Нихера не весело, — огрызается Гэвин — он только недавно пришел в себя и восстановил дыхание, но лёгкие ещё чуть жжёт. — Прямо в уча… Приходится заткнуть Ричарда поцелуем, ибо мало ли кому ещё приспичит зайти в уборную в то время, когда этот говнюк раскрывает пикантные подробности затеянного им же грязного дела.