***
У Хелен в кошельке семейное фото — как мило, как правильно. Красавица-дочка, самый разгар переходного возраста. Старший сын Дэш, копия папаши. Младшенький, Джек-Джек, омерзительно очаровательный. И муж — двухметровый громила, среднее арифметическое меж Тором и Ральфом. Эвелин тошнит с такой идиллии. Эвелин слушает, как шумит вода в душе, складывает все на место. Сушняк ее не мучает, совесть тоже. Уинстон тараторит ей в трубку, радостный, взбудораженный, будто бы им снова десять и девять соответственно и родители купили ему фигурку Огника. Мерч с Эластикой у него тоже есть, а Эвелин своей привычке закрываться в комнате не изменяет. Да и что такое измены? Как ей хватает времени вообще о таком думать, если оно стекает по раковине в слив и заканчивается быстрее просекко для одной. Эвелин не знает, но думает. И серьезно если, что им светит? Светит ли вообще. У Эвелин нет желания на что-либо покруче командировочной интрижки, у Хелен — вкрай безупречная репутация героини и лучшего в мире репетитора. Пятый класс, десятичные дроби, печеные вафли, ранец с книжками. Получается, никому из них это не нужно. Получается, логики углубляться нет. Ни та, ни другая не говорят об этом вслух, как табу наложили. Эвелин вспоминает, как ходила на сеансы гипноза в средней школе, как гадала на спиритической доске — эзотерика против технологии, слепая вера и гарантированный результат. Хелен где-то между. Хелен красивая какой-то особой, спокойной красотой, теплые искорки на карих радужках и естественные медные блики в волосах, плавная фигура, бедра трижды рожавшей женщины и бережные материнские руки. Эвелин завороженно смотрит, как закат роняет красноватые блики на ее тонкие губы, подсвечивает кожу золотистым изнутри. Магия, не иначе. Современное чудо. Эвелин наблюдает за ней из влажной мглы, следит пристально. Ночами Эвелин тоже снится мать. Лицо ее проступает отдельными частями из темноты, то голубые глаза ее, то мягкая улыбка — складывается в мозаику, тут же искажается, надламывается, словно от выстрела. Эвелин просыпается резко, рывком, тут же одергивает себя, чтоб не разбудить свернувшуюся на ее коленях Хелен. Занимается рассвет.***
Эвелин раз от раза повторяет себе, что не имеет права на ревность, но отводит взор всякий раз, как к Хелен подкрадывается дурочка Войд. Эвелин живописно воображает, как обдерет с нее скальп и сделает парик из ее выкрашенных кислотно-голубым волос, как заставит располовиниться в ее же телепортационных дырах. Ходячий Manic Panic, подумаешь. Эвелин в состоянии прихерачить себе любую суперспособность, что угодно, от природной стихии до психоманипуляций — Хелен замечает угрюмо нахмуренные брови ее, подплывает к ней с наполовину пустой бутылкой Hankey Bannister. Будто одного этого достаточно. Часом позже в своей спальне Эвелин кусает ее за сосок, капает красное сухое в ложбинку пупка, пачкая черное кружево. Хелен смеется нестройно с полным ртом вина, переливает его в Эвелин, кончиком языка собирает послевкусие гренаша с ее десен. Нет, они все еще не пьяные. Да, сосаться как подростки можно в любом возрасте. — У тебя что, сердце из жвачки? — в ответ плюется Эвелин желчно, отчаянно. Хелен молчит. Утро всегда наступает слишком внезапно. Впервые Эвелин приносят завтрак в постель.***
Порой Эвелин охота вмонтировать мини-камеру ей в голову, чтоб никуда не делась, чтоб прямой эфир двадцать четыре на семь. У Хелен в сумочке пластыри и газовые баллончики, у Эвелин из карманов вываливаются сломанные зажигалки и обрывки стикеров — если бы можно было придумать кого-нибудь настолько не похожими друг на друга, Эвелин и Хелен запантентовали бы это право. Эвелин и Хелен снова вдвоем, против течения и в любую погоду. Как в дебильных фильмах, которые никогда не показывают в кинотеатрах. Эвелин сидит в тени, сутулится, смотрит прямо перед собой. Виски в стакане медленно приобретает горечь, и ей тяжело держать глаза открытыми. Мимо нее созвездия и кометы, то кошмары наяву, то она сама в костюме Эластики, то маска Скринслэйвера размером с многоэтажный дом. Все не взаправду, все не настоящее. Эвелин вытягивает длинные ноги, садится по-турецки — у нее даже прищур небрежный, монолог циника в голове, пульты, экраны рябью, силиконовые браслеты рвутся и бьют больно по запястьям. Хелен умоляет ее остаться. — Даже если ты меня спасла, — Эвелин глотает кровь с разбитого лба, дрожит то от восхищения, то от страха. — Не значит, что ты права. — Зато значит, что ты жива, — вторит ей Хелен. У нее буквально нимб на макушке, скулы расцарапаны и такая нежность во взгляде, что у Эвелин все в груди как сквозь мясорубку продавливается. Она читает губы Хелен, как инструкцию по применению, как священное писание. Хелен кивает и почти кричит. «Жива и останешься со мной», — гремит у Эвелин в виске. — «Жива и моя». Эвелин несмело улыбается.