Рассвет

Удивительное, прекрасное, истинно волшебное явление – снег. Легкие и пушистые хлопья, похожие на перья из пронзительно чистых, надёжных крыльев Ангелов, способных защитить и уберечь от любой напасти; снежинки, каждая из которых – неповторимое произведение искусства, или серебряная пыль, кутающая ветки деревьев и искрящаяся на солнце так, что больно глазам. Наверное, тот, кто выдумал снег, хотел подарить людям маленький кусочек настоящего волшебства. Чтобы не переставали верить в чудеса, не теряли надежды. Только вот сегодня на улице пасмурно. И снег идёт. Словно кто-то жестокой рукой смыл с холста все краски, оставив лишь унылый серый эскиз города, а потом швырнул в ещё тёплую золу, чтобы не видеть безжизненный обесцвеченный мир. Или, может, это просто Валлевида видит его таким. Ему кажется, будто под ногами у него не снег – зола. Хлопья пепла ложатся на ресницы, путаются в волосах, скрадывают и без того лёгкие, неслышные шаги. Ни волшебства, ни чуда, только белый холодный прах. Вот и всё что осталось от спокойной размеренной жизни. А сам он – пепелище. Тень, пустая зола. И в сердце уже ни страха, ни гнева, одна только вязкая, как болотная трясина, пустота. Хотя, наверное, у него и сердца-то уже нет, только рваная дыра в груди, которая кровоточит и ноет. Когда под ногой хрустит тонкий лёд, припорошенный снегом, Валлевида вздрагивает. Будто не лёд трескается, а в нём самом что-то ломается и крошится ледяной пылью, выгорает дотла холодным огнём. Пусть. В стенах дома, ставшего для Валлевиды земным Адом, куда проще быть механизмом, пустоглазой марионеткой из плоти и крови, чем живым существом, способным гневаться и ненавидеть. Тревога стальным обручем сдавливает грудную клетку, впивается в горло костлявыми ледяными пальцами, ложится на плечи свинцовой мантией, не даёт дышать. Будто на эшафот к своему костру поднимается, а под ногами уже стелется его собственный пепел. Хотя, наверное, гореть в огне Валлевиде было бы проще, чем ломать самого себя. Он на мгновение останавливается, ступив на порог. Ждёт, пока хоть немного успокоится сердце, колотящееся о рёбра подстреленной птицей, стряхивает снег. Делает глубокий вдох, расправляет плечи, отогревает дыханием онемевшие, белые пальцы, протягивает руку к дверному молотку. И пятится, когда дверь неожиданно распахивается перед ним с надсадным скрипом. - О, вы только посмотрите, кто к нам пожаловал, - тонкие змеиные губы Дюрера расползаются в широкой улыбке. Нехорошей улыбке, ядовитой, - Здравствуй, Валлевида. Нехорошо заставлять людей ждать, знаешь ли. Валлевиде кажется, что Дюрер похож на гадюку. Те же обманчиво-спокойные движения, тот же вкрадчивый шёпот, напоминающий змеиное шипение. С губ не слова летят – чистый яд. Только не кусает пока, лишь впивается насмешливым холодным взглядом острых золотистых глаз. Сам Валлевида чувствует себя мышью, добычей, смерть которой всего-навсего вопрос времени. - Ну что ты встал? Проходи, не стесняйся, - Дюрер отходит в сторону, пропуская его в дом, - Такие гости, как ты, здесь на особом счету. Не гадюка, поправляет себя Валлевида. Василиск. Дюрер смотрит так, будто перед ним не более, чем игрушка. А игрушки – это просто вещи, которые используют, а затем, наигравшись, выбрасывают. Впрочем, так оно и есть, хоть это настолько дико, что на мгновение тело отказывается повиноваться. Без обид, без прикрас, только и остаётся, что глубоко вздохнуть и сделать шаг вперёд, следуя за Дюрером. Он не любит ждать. В комнате, куда его привели, затоплен камин. Весело потрескивают дрова, в пламени саламандрами пляшут искры, и здесь, должно быть, тепло, жарко почти, только руки у Валлевиды по-прежнему ледяные и подрагивают слегка. Впрочем, ему всё равно. Здесь его ничто не согреет. Когда Валлевида видит человека, сидящего на диване, внутри у него всё холодеет. Сегодня мнимое гостеприимство ему дорого обойдётся. - О, - Болланет отставляет в сторону бокал с недопитым вином и расплывается в широченной жабьей улыбке, - Вечер добрый, мой мальчик. Поздновато ты сегодня. - Прошу прощения, сэр. Такого больше не повторится, - Валлевида чуть склоняет голову. Голос его спокоен, плечи расправлены, руки вытянуты по швам, а взгляд прям и сух. И плевать, что Дюрер за спиной лижет губы кончиком языка, впиваясь ему в спину насмешливым взглядом. Будто змея воздух пробует, пытается страх уловить, впитать, почувствовать превосходство над жертвой… Только в страхе сейчас смехотворно мало толку. Валлевида уже одной ногой на эшафоте, и пока его спасает только убийственное спокойствие. Зажжённому положено гореть, но если искры его костра, так тщательно раздуваемого Дюрером и Болланетом, снова заденут Эвана, то ему не останется ничего, кроме как подлить масла в огонь. Вывести из себя, ударить по самому больному месту, раздразнить. Пусть лучше на части рвут его. Пусть пламя лижет их. Взгляд у Болланета неприятный, масляный, липкий, как болотная тина. Смотрит хищно, с заметной ленцой. Валлевида не горит желанием знать, что рисует ему воображение. Он узнает об этом позже. Его заставят узнать и почувствовать. - Ну что же ты встал в дверях? В ногах правды нет, присаживайся, - Болланет насмешливо похлопывает по месту рядом с собой, всем видом показывая, что его лучше слушаться. И Валлевиде приходится повиноваться. - Думаю, ты рад оказаться в такой приятной компании, верно, Валлевида? – Болланет щурится, и Валлевида замечает, что бокалов на столе три, - Стоит выпить за наше здоровье. Не стесняйся, - мужчина нетерпеливо постукивает пальцами по подлокотнику. Дюрер, кажется, даже не моргает – жадно ловит каждое движение, ждёт. Первое прикосновение к бокалу заставляет Валлевиду на мгновение отдёрнуть руку. Стекло теплее, чем его ладонь. - Пей до дна, - властно, насмешливо. Ему кажется, или голос Дюрера дрогнул от нетерпения? Бокал ложится в длинные тонкие пальцы неловко, рука слегка дрожит, когда он подносит его к губам. Валлевиде отчего-то хочется верить, что в тёмно-вишнёвую жидкость, дешёвое вино, больше напоминающее венозную кровь, щедро насыпали мышьяка. Бокал выскальзывает из ослабевших пальцев, недопитое вино алым пятном расползается по ковру. Уж лучше бы в бокале был яд. Его память – дурная служанка, но сейчас она услужливо подсказывает Валлевиде, как будет дальше. Чужие голоса доносятся до него, будто через толстый слой ваты, но он отчётливо слышит, как колотится его собственное сердце. - Ты должен отблагодарить нас за гостеприимство. Это было бы невежливо – пользоваться нашей добротой просто так. Посмотри, как радушно тебя встретили, как готовились к твоему приходу! - голос Болланета льётся ядовитой патокой, и Валлевида уже не может сдержать горькой усмешки. Вино и свечи. Романтично донельзя, только у него складывается впечатление, будто он по горло стоит в трясине. Когда пухлые пальцы по-хозяйски ложатся на его бедро, Валлевида вздрагивает всем телом. Щёки и шея у него горят, перед глазами всё плывёт, а внизу живота тугим узлом скручивается жгучее, невыносимое, выматывающее желание. Он слышит насмешливые голоса, но уже с трудом может разобрать слова, чувствует, как в плечи, будто когти хищной птицы, впиваются цепкие пальцы, заставляя его подняться. Как это ни смешно, но сейчас Дюрер стал ему единственной опорой - сам Валлевида дороги не видит, понимает только, что его ведут вниз по ступенькам. Только не в подвал… Он чудом не теряет равновесия, когда Дюрер толкает его в комнату. Тело ему почти не повинуется, для того, чтобы просто стоять прямо, ему приходится прилагать серьёзные усилия. - Ну, чего уставился?! Раздевайся! Или хочешь, чтобы тебе помогли? - терпением Дюрер не отличается, а Валлевида, похоже, слишком долго копается с пуговицами, пытаясь расстегнуть их непослушными дрожащими пальцами. Поэтому он ничуть не удивляется, когда Дюрер в мгновение ока оказывается рядом, сбивая его с ног. Хватка мёртвая – вырваться невозможно при всём желании. Хотя он и так никуда не денется. Валлевида слышит треск разрываемой ткани. Дюрер управился с его одеждой куда быстрее. Впрочем, назвать одеждой кучу разодранного в лоскуты тряпья язык уже не поворачивается. А здесь, оказывается, холодно. Настолько холодно, что пар изо рта идёт, и каменный пол босые ступни будто огнём обжигает. А самому ему жарко, кожа влажная от пота, и волосы к мокрой спине липнут. На глаза ложится широкая повязка из чёрного шёлка. Дюрер удовлетворённо хмыкает, завязывая концы ленты крепким узлом. Что ж, пусть. Так даже лучше – не видеть. Правда, даже за это крохотное подобие милосердия приходится платить. Дюрер связывает ему руки так, будто это дело всей его жизни. Узлы и петли затянуты намертво, врезаются в кожу, будто челюсти гончей в плоть пойманного кролика. Ему уже больно, и страшно подумать, что будет, когда верёвку натянут. Ледяные ладони оглаживают ягодицы, скользят по спине вдоль линии позвоночника, чуть нажимая на выступающие косточки, касаются шеи и, чуть задержавшись на горле - Валлевида чувствует себя так, будто на шею ему накинули петлю-удавку - скользят по тяжело вздымающейся груди с заострившимися от холода сосками. Каждое прикосновение отдаётся в паху почти болезненной пульсацией, неистовым, звериным желанием. «Пожалуйста…Прошу…Умоляю…Большего… » - кто это скулит, как продрогший щенок? Он что, сказал это вслух? Дюрер хохочет, притягивая его к себе за подбородок: - Ну ты и шлюха… Даже не знаю, чем тебя сегодня удивить. Ну, это ничего, тебе всё равно понравится, - петля закреплена на крюке надёжно, сорваться не выйдет, как не бейся. Верёвка впивается в кожу раскалённой проволокой, и Валлевида старается опереться на пальцы ног, чтобы хоть немного облегчить боль в руках. Дюрер с той же заинтересованностью, с которой уличные мальчишки отрывают мухам крылья, водит кончиками ледяных пальцев по его плечам, касается острых лопаток, снова скользит вдоль позвоночника. Почти что ласка, и тело отвечает, отзывается, просит о большем… А разум заставляет напрячься перетянутой струной. Валлевида помнит, что за этим последует. И слышит, как Боланнет смеётся, будто в подтверждение его мыслей. А потом плеть со свистом вспарывает воздух и змеёй обвивает тело, оставляя на мелово-бледной коже первый воспалённый рубец. Валлевида шумно втягивает носом холодный воздух и закусывает губы. Пока разум цепляется за жуткую искорёженную реальность, он будет молчать. Валлевида пока не стонет, только дышит глубоко и шумно, что, видимо, несказанно раздражает Болланета: на истерзанную спину обрушивается град ударов, а сквозь визг плети слышны злые окрики и охрипший срывающийся голос. Будто лают взбесившиеся псы, почуявшие кровь. А крови, должно быть, немало. Хвост плети ведь в голую плоть, в живое мясо впивается. Правда, теперь плен реальности для Валлевиды ничтожно мало значит. Сейчас он будто видит себя со стороны. Насчёт верёвки он был прав – запястья растёрты в кровь, да и сами волокна, разлохмаченные его ногтями, пропитались насквозь, алые струйки предплечья расчерчивают. Волосы багровой влагой набрякли, слиплись, потяжелели. И щёки в мокрых дорожках, только слёзы ещё не позор. Дюрер, будто голодная пантера, бросается к изувеченному обмякшему телу. Зрачки у него расширены, взгляд дикий, горящий, жуткий. Всматривается в каждый след, оставленный плетью, изучает рваный узор кровоточащих полос, любуется расцветающими на неестественно-бледной коже уродливыми иссиня-чёрными гематомами, отходит на несколько шагов и удовлетворённо хмыкает. Валлевида сам смотрит так на незаконченные рисунки, и поэтому знает – картина его мучений ещё не закончена. Они никогда не останавливаются на этом. Механизм опускает цепь, и он касается холодных каменных плит всей стопой, только на ногах ему устоять уже не удаётся. Когда Дюрер снимает с крюка петлю, Валлевида падает на пол и почти мгновенно, едва ли не раньше, чем слабые отголоски боли, которые он ещё может чувствовать, он всей кожей ощущает жаркое хриплое дыхание своего палача. Дюрер вжимает его в пол всем своим весом, так, что он чувствует изодранной спиной каждую щербину в камне, жадно втягивает воздух, пропитанный терпким запахом крови, слизывает рубиновые капли, размазывает их по телу и что-то шепчет на ухо. Слов Валлевида не разбирает, но яд, капающий из пасти змеи, ощущает в полной мере. Дюрер на мгновение отстраняется, слегка сжимает затвердевший сосок перемазанными в крови холодными пальцами и поглаживает другой рукой впалый живот, изредка задевая светлые волоски в паху Валлевиды: - Ты течёшь, как последняя портовая шлюха, - презрительно фыркает Дюрер, и длинные пальцы легко скользят по его напряжённому члену. Смазка смешивается с кровью, удовольствие мучительное, почти болезненное, острое, постыдное… - Ну? Чаша моего терпения не безгранична. Скажи, чего ты хочешь. Проси меня об этом, умоляй. И тогда я, быть может, снизойду до того, чтобы тебя трахнуть. Это всё, на что ты годишься. Валлевида чувствует, как размыкаются искусанные губы, и когда он слышит, какие слова слетают с собственных уст, его передёргивает. Он действительно просит, чтобы Дюрер взял его. Валлевиде тошно от самого себя и кажется, что он окунулся с головой в то болото, в котором прежде стоял по горло, и растворился в нём, стал такой же гнилой водой. Дюрер смеётся и рывком раздвигает ему ноги. Для тела желание становится всё острее, для угасающего изломанного и искажённого сознания – всё омерзительнее. Когда Дюрер вторгается в его тело, не позволяя отстраниться и не обращая внимания на бегущую по бёдрам кровь, Валлевида уходит. Потом его память похоронит увиденное в закоулках сознания, сам же он больше не хочет на это смотреть. *** Голова раскалывается, виски ломит так, что к горлу подкатывает тошнота. А ещё пить страшно хочется. Губы сухие, потрескавшиеся, лопаются и кровоточат при каждом неосторожном движении, а Валлевида и зализать-то ранки не может: во рту у него только ржавая соль. Глаза у него всё ещё завязаны, и для того, чтобы избавиться от жуткого ледяного мрака, нужно поднять руку и снять этот проклятый кусок загрубевшего от крови шёлка. Только вот запястья у него до сих пор стянуты верёвкой. Уже не так крепко, для того, чтобы снять её, не нужно прилагать много усилий, но раны тревожить не хочется. Впрочем, Валлевида давно научился игнорировать боль. Ладонь у него узкая, выскальзывает легко. Вот только движения ломанные, неверные, пальцы сводит от холода, и повязку не сразу удаётся зацепить. Равно, как и заставить себя разлепить непослушные веки после того, как лента змеёй ложится на пол. Он с трудом поднимается с пола, но тут же садится, привалившись к стене. Внутри всё болит и тянет, раны снова начинают кровить, пол под ним раскачивается, будто лодка в водах Мирового Океана. И холодно – изо рта пар идёт. Валлевида осматривается, щурясь на тусклый свет, проникающий сквозь щель под дверью, и взгляд падает на кусок плотной тяжёлой серой материи, наброшенный на старое разбитое зеркало – он видит, как по краю расходятся паутинка трещин. Ногти у него, как у покойника, с запёкшейся в лунках кровью и мертвенной синевой отдают. Холодно, пальцы почти не сгибаются, а он даже дрожать не в силах. А что, если… Когда покрывало падает на пол, Валлевида быстро закутывается в него, уже не обращая внимания на вспышки боли, дышит на онемевшие белые пальцы. Ему нужно хоть немного согреться и отдохнуть. Пока это всё, о чём он может думать. И когда Валлевида встречается взглядом со своим отражением, у него перехватывает дыхание. Говорят, что смотреть в разбитое зеркало – плохая примета, только вот зеркало почти цело: лучики-трещинки только в правом нижнем углу, и он хорошо себя видит. Себя ли? Наверное, Валлевиде было бы легче, если бы гладкое холодное стекло было размолото в крошево, так, чтобы и силуэта не различить. Хуже всё равно не будет – некуда. И когда он успел в это превратиться? Отворачивается, смежает веки, только бы не видеть разбитую и окровавленную марионетку с пустыми глазами. Не видеть свой собственный опустошённый труп с дырой в груди вместо сердца. Только вот стекло к его несчастьям глухо, и отражение по-прежнему перед ним. То ли в укор, то ли в насмешку. И ведь не скроешься. Валлевида тяжело, рвано вздыхает и прижимается к зеркалу грязным пылающим лбом. Игра «если я этого не вижу, значит, этого нет» напоминает морфий. Можно забавляться этим до бесконечности, но с каждым разом помогает всё меньше и меньше. Да, он не видит себя в этом проклятом стекле, но в зеркале – его двойник, и никуда от этого не деться. Он заставляет себя распахнуть глаза, поднимает голову и тут же удивлённо замирает. По отточенным скулам его отражения катятся слёзы. Чертят светлые влажные дорожки на грязных щеках, с подбородка срываются. Только в груди у него холодно, пусто, одна только ледяная гнилая вода. Сломали всё, что было можно сломать, и Валлевиде давным-давно плевать, что с ним сделают дальше. Незачем слёзы лить, да их и не осталось уже. Ему всё равно. Валлевида протягивает руку к зеркалу. Он просто хочет стереть слёзы с лица отражения, которое сейчас выглядит куда реальнее, чем он сам, и вдруг понимает, что щёки-то у него мокрые. И стекло под ладонью теплеет. А может, для него ещё и впрямь что-то живо? Он должен вспомнить. На ум почему-то приходят только круговерть запахов. Кровь, пот, сырость, затхлая вода – так пахнет от него самого. Табак, вино, и что-то острое, резкое – это, кажется, Дюрер… А дома пахнет теплом и бумажной пылью. Кто-то приносит с собой этот запах, но Валлевида пока не может вспомнить, кто. Чувствует только, что должен вернуться домой и убедиться, что всё в порядке. Всё остальное меркнет, становится неважным. Он поднимается на ноги, опираясь на раму зеркала, стараясь не смотреть на отражение, не видеть пустого равнодушного взгляда. И тут в ладонь ему впивается кусок стекла, выпавший из рамы. Кровь течёт между пальцев, капает на пол. Его зеркальный двойник хочет, чтобы он смотрел. Хочет, чтобы видел синяки и засосы, хочет, чтобы видел вспоротую плетью кожу, хочет, чтобы видел плёнку засохшей спермы и кровь на бёдрах. Хочет, чтобы Валлевида видел, чем стал. Только он уже не смотрит на отражение. Во всяком случае, старается не смотреть. Из-под его ладони по стеклу бежит кровь, а в памяти вспыхивает забытый на столе эскиз. Ненавистное отражение скрывается за кроваво-красными облаками и тонет в окрашенном в багровый цвет небе. Валлевида старательно вырисовывает каждую линию, изредка отогревая дыханием пальцы, сосредоточенно вспоминает предрассветные краски. На разбитом зеркале восходит солнце, и он отступает на шаг, чтобы получше рассмотреть рисунок. Не то, всё не то. Не рассвет, а кровавое марево. Впрочем, это и так всего-навсего кровавые разводы на зеркале. Дверь за спиной надсадно скрипит, и Валлевида оборачивается, тут же прикрывая глаза от слишком яркого света. Он слышит шаги Дюрера, слышит, как он идёт к нему, слышит, как останавливается у зеркала. И чувствует, как змеиные губы ломаются в улыбке… Теперь уже вверх по ступенькам. Прядь волос в чужой руке как собачий ошейник – ни туда, ни сюда. Давно пора обрезать… - Через две недели, в то же время, - Дюрер суёт ему в руки пальто и выталкивает Валлевиду за дверь. Должно быть, утро уже занялось. Точно Валлевида сказать не может – голова у него кружится, глаза застилает мутная пелена, и мир он видит будто через кривое зеркало. Понимает только, что светлеет на улице. Дорогу домой Валлевида помнит, только тело отказывается ему подчиняться. Ноги подкашиваются от боли и усталости, веки свинцом налились, шатается, как хмельной, падает, оскальзывается… А потом проваливается в темноту. *** Эван уже битый час бегает по городу, будто бешеный пёс. Ищет, зовёт, каждый закоулок прочесал. А он, оказывается, совсем чуть-чуть до дома не дошёл, так и свалился у стены. Он уже не понимает, кого хочет убить больше: двух мразей, упивающихся собственной властью, или этого дурака с его врождённым ослиным упрямством, который себе себя не позволил. Впрочем, Валлевиду и убивать-то не потребуется, хорошо вообще, если Эван его до дома живым донесёт. В лице ни кровинки, губы синие, как у мертвеца, на теле живого места нет, рядом на снегу кровавые цветы распустились. Ведь это Эван втянул его в это дерьмо, и Эван же должен всё это расхлёбывать. Так какого же чёрта Валлевида, ни слова ему не сказав, не намекнув даже, что о деле знает, с готовностью взял на себя роль громоотвода? И ведь не узнал бы об этом, если б у реки его тогда не увидел. В тот день они поссорились. Хотя, на деле ссорился только Эван, Валлевида же молча выслушал его, принял все доводы к сведению, извинился за беспокойство и сделал так, как посчитал нужным. Вот именно, что Валлевида сделал, сделал гораздо больше, чем было в его силах. А Эван от бессилья на стену лезть готов, даром, что они с Люской из кожи вон лезут, бьются, будто рыбы о лёд. Но для того, чтобы эти твари оказались за решёткой, нужны доказательства. Веские исчерпывающие доказательства. Доводы и мелкие зацепки никому не интересны, а их и за эти ничтожные крупицы со свету сживают. Чтобы выжить – нужно действовать, чтобы действовать – нужны серьёзные доказательства. Проклятый замкнутый круг, чёртово болото, и просвета не видно. Пока Эван кутает Валлевиду в своё пальто и соображает, как поднять его с наименьшим дискомфортом, тот успевает прийти в себя. Щурится на утреннее солнце, не в силах сфокусироваться и коротко и болезненно вздыхает, оказываясь на руках. Когда Валлевида, наконец, поднимает голову, взгляд у него неожиданно ясный, только он смотрит до невозможности устало и виновато. А потом в серо-стальных глазах мелькает беспокойство, и Валлевида протягивает руку к лицу Эвана и невесомо касается ледяными подушечками пальцев свежего шрама, рассекающего бровь. Мышцы под ладонью напрягаются – он взволнован, так как догадывается, откуда появился этот рубец: - Это они сделали, да? – голос у него слабый от боли, встревоженный, будто Валлевида боится, что этим дело не ограничилось. О себе он думает в последнюю очередь, что несказанно сердит Эвана. Да, они, чёрт бы их побрал, но это всего-навсего рассечённая бровь и пустые угрозы, а не располосованная в лохмотья спина и не чёрные синяки на бёдрах. Да Бог с ним, с телом, - в душе у него что творится? Ругаться невозможно, только привыкнуть. Эван тяжело вздыхает, поудобнее перехватывая лёгкое тело. Валлевида по-прежнему смотрит на него в ожидании ответа, но взгляд сонный, осоловелый, видно, что потемневшие веки будто свинцом налились. Согреваться начал, дремлет почти. И румянец на щеках нехороший, лихорадочный. Что ж, немудрено. - Ерунда это всё, просто стращают, - улыбка получается натянутой, и Эван рад, что Валлевида сейчас на мгновение уткнулся носом в его плечо и не видел его лица, - Ничего, мы с этим как-нибудь справимся, - звучит не слишком уверено. Благо, тот, кому эти слова предназначались, их уже не слышал. *** Валлевида обычно спит на спине, вытянув руки вдоль тела. Или на боку, отвернувшись лицом к стене и отбросив волосы за спину. А сегодня мечется в горячечной морфиновой полудрёме, никак не может улечься: больно. Чтобы осторожно подтянуть его к себе, Эвану достаточно только протянуть руку: кровати они сдвинули сразу же, как только вселились в комнату, иначе не хватило бы места для того, чтобы поставить мольберт. Простынь влажная то ли от пота, то ли оттого, что волосы у Валлевиды до сих пор мокрые. И как он с ними справляется? С Эвана семь потов сошло, пока он их от запёкшейся крови отмыл… Он садится на кровати, помогая Валлевиде опереться на своё плечо. Тот сперва напрягается сводит брови к переносице, комкает в пальцах простынь, повторяет имена знакомых ему людей. А потом затихает и расслабляется. Так и засыпают сидя. А утром Эван просыпается от грохота и шороха разрываемой бумаги и видит Валлевиду у мольберта. Даже пугается поначалу – выглядит он так, будто только что вернулся из загробного мира, самыми живыми в нём кажутся пятна крови, проступившие на повязках. Кончики пальцев у него перепачканы краской, за спиной – законченный рисунок, от которого всё тело продирает мороз. Небо кроваво-красное, насыщенное настолько, что режет глаза, солнце восходит, но света здесь будто бы и нет совсем – всё пожирает болото. Лист бумаги перечёркнут и надорван – художнику явно не понравилось своё детище. Взгляд у Валлевиды странно растерянный, будто он не в себе, смотрит куда-то сквозь Эвана и зачем-то поясняет, сжимая в руке кисть: - Это рассвет… Не похоже, правда? Эван медленно кивает ему, пытаясь увидеть в серых глазах хоть какое-то выражение. Губы раскрываются в вопросе, но Валлевида отвечает раньше, чем он успевает его задать: - Почему болото? Из-за запаха. Разве ты не чувствуешь? Бредит он, что ли? Лоб и вправду горячий. Но в словах Валлевиды есть смысл, и никуда от этого не деться. На столе в папке совсем другой эскиз лежит, и он помнит о нём. Просто сейчас всё действительно медленно, но верно погружается в трясину. Валлевида быстро поправляется, старается вновь вернуться к работе. Но на новых рисунках всё тот же пейзаж. Рассвет – настоящий рассвет у него никак не выходит. И в один из дней Эван просто не выдерживает. Сонный, в одной только ночной рубашке, растрёпанный Валлевида – то ещё зрелище. Но зря он, что ли, полгорода обошёл, чтобы найти то, что нужно? Им всем нужно. Торопит, пытается скорее согнать сон, помогает застелить кровать и причесаться. Судя по тому, как Валлевида слабо улыбается, от Эвана больше шума, чем пользы. Зевает, трёт глаза, но всё же следует за ним, едва успев умыться. Эван приводит его на крышу старого дома. Уж кто-кто, а Валлевида просто обязан это увидеть. Ещё слишком рано, только-только первые птицы просыпаются. Небо золотисто-розовое, на огненный обруч, поднимающийся из-за горизонта, смотреть больно и снег в лучах восходящего солнца искрится. Валлевида будто весь обратился в зрение, замер, заворожено глядя на развернувшуюся перед ним картину, стараясь запомнить всё до мельчайших деталей. А дома сразу же встал у мольберта. От него пахнет масляными красками и снегом, а не болотом. Теперь Эван точно уверен в этом. На рисунке рассвет над городом. Яркий, живой, чистая надежда. И два человека на крыше, которым эта надежда жизненно необходима. - Мы ведь справимся? – тонкие губы ломаются в грустной улыбке. В вопросе нет ни сомнения, ни горечи. Ему просто интересно узнать. - Конечно, - уверенно кивает Эван. Они просто не могут не справиться.