Uroborosu

− Знаешь, какую самую большую глупость может позволить себе недальновидная юдзё? − Юки, возрастная ойран из числа подопечных Мадам Мартиши, впивается отполированными крючковатыми ногтями в мякоть предплечья и гневно щурит глаза, приблизившись вплотную к выбеленному лицу Луны. − Родить от оябуна да и любого чертового вакасю, тупая ты европейская девка. Запомнила? Они ее ненавидят, потому что ей не надо ничего с собой делать, во всех изломах гибкого белого тела – не наигранная естественность, продающаяся нынче лучше, чем любая выдрессированная покорность этнической японки. Луна уяснила за первый месяц под розгами Мадам, тоже, к слову, приезжей, а потому экзотической певчей, как щедры могут быть гости из здешних, утомленных семенящей походкой и театрально-робкими взглядами прославленных юдзё. Третий клиент, вкусивший редкий плод, на второй визит преподнес Луне увесистый пакет из мягкой бумаги, перевязанной черной шелковой лентой. Внутри − хикидзури для танцев в карминово-красном стоимостью в недельную прибыль каждой мало-мальски способной к труду девки. И хотя кимоно в их новом мире нужны только для церемоний, оплачиваемых по отдельному прайсу, заиметь одно от японского клиента − значит, получить признание и иммунитет в дни, когда Мадам не в духе. Временами той нет дела даже до звездных юдзё, потому что в игру вступают фараоны и европейцы. За дело принимаются Обаасан − старухи фронта, настолько искушенные, что, кажется, застали дни, когда ойран чернили зубы, чтобы удивить приезжих. Обаасан могут позволить себе не выходить в смену, они считают девиц, смотрят в оба, чтобы тех не умыкнули, и без конца звенят мелочью в замусоленных мешочках. − Я знаю, о ком вы, и знаю, что она не была юдзё, − Кристи по инерции вжимает голову в плечи, готовясь к хлесткому удару розгами, иногда идущими в ход на потеху господам, желающим пощекотать нервы, но Юки не спешит, а придерживает плетеную рукоятку и хмурит высоко нарисованные брови. Луна несмело подает голос. − Она танцевала. И только. Я не собираюсь повторять ошибок Ни... − Держи язык за зубами! − на ее лопатки опускается первый обжигающий удар, ротанговые прутья как кусают, проезжаясь по еще не зажившим коркам следов, и Крис стискивает зубы вокруг ладони; бьют только по спине, чтобы не показывать клиентам. Важно то, что под подолами их платьев перепроданных нимф искусного морока. Важно то, что они знают и о чем молчат, складывая красные губы в мудреной полуулыбке под покровом бархатной ночи. Кристи вот все известно: Ни-Гори танцевала, и оябун, о котором не принято говорить за тонкими бумажными стенами, подарил ей ребенка, а потом забрал себе, оставив жалких сто тысяч иен горе-матери как вместо ядовитой усмешки или подачки. Ни-Гори после видели в труппе приличного токийского театра, в шелках и с ниткой белого жемчуга, но юдзё, обслуживавшая постоянного клиента в тот вечер, сказала, что ни оябуна, ни вакасю тогда не было, и что сопровождала другого мужчину, легендарная Ни-Гори же не проронила ни слова, укутавшись в меха с нарочитой важностью. А ведь всем в их кругах было известно, как именно она обошлась с оябуном и его щедростью, но никто не понимал, почему при всей гневливости последнего Ни-Гори до сих пор не вынудили покинуть город.

***

− Они познакомились до того, как Сэнсэй сделал его оябуном, − Саян, резвый мальчишка с улыбкой в тридцать два, не похож на вакасю, о вакасю говорят, что те носят при себе сюрикэны, молятся кровавому Хатиману и закусывают незаконнорожденными младенцами уличных проституток подконтрольных районов. − Я тебе не говорил, но... После квартала красных фонарей этот клуб, входящий в число относительно чистых, выглядит как преддверие неонового рая: строгость линий на европейский манер, осознанный отказ от рафинированного азиатского антуража в пользу пустоты пространства, главное − ни одной женщины, укутанной в слои шелка. Танцовщицы здесь извиваются змеей за ограждениями и не спускаются к клиентам, ублажая глаз и не предлагая больше. Холодный синий свет выдает карт-бланш на откровения любого толка, ведь это не по-настоящему. − Ты мне ничего не говорил, я поняла, − Кристи легонько кивает головой, не сдержав улыбку, а зря, потому что ее разбитая губа начинает болезненно пульсировать. − Я ему не расскажу. О Сэнсэе, например, о главном среди них, о том, что Ни-Гори подобралась слишком близко за момент до назначения Адиля, пришельца в этом мире, завоевателя, пришедшего из-за моря, чтобы подсидеть их всех и урвать куш. О том, что Ни-Гори, ставшая его женщиной, едва не заложила новоиспеченного оябуна Токийскому управлению полиции во время крупной сделки с Сингапуром, или о том, как Адиль доказал свою верность, в ночь облавы заколов вскрывшуюся среди них крысу осколком зеркала, выпотрошив информатора прямо от ребер до внушительного пуза. Он был самым слабым в помете Сэнсэя, на него никто не ставил, смотрели с пренебрежением: глядите-ка, самозванец, бесполезный гайкокудзин, глумились и прижатые к ногтю китайцы рассыпавшейся в Токио гонконгской Триады, восклицая на встречах «лаовай!», словом, человек третьего сорта, которому предстояло подтвердить право зваться мужчиной и якудза. Больше всего Кристи понравилась история, в которой Адиль запросил ровно тридцать три первоклассно обученных юдзё со всего города в ночь своей коронации и выкупил каждую из них у мамаш. Саян рассказывал взахлеб, пока Луна по инерции и старой привычки обслуживать господ подливала теплое саке в пустом клубе «Опиум». − Он не хочет повторять ошибок, я не хочу его подводить, − Саян покупается на историю отчаянной заморской проститутки, нуждающейся в защите, в его мыслях вчерашнего мальчика, не успевшего зачерстветь, красивая женщина в беде может заиметь право на тщательно скрываемую истину, и если бы не личная привязанность Адиля к подопечному, последний вряд ли бы смог выжить в гадюшнике с таким мягким сердцем. − Он мне больше, чем брат. Я бы сказал отец, но Адиль не сможет понять такого. Она поддается импульсу и тянется рукой под столом, накрыв ладонь Саяна своей, без излишней двусмысленности физического контакта; вакасю дарит обеспокоенный взгляд из-под нахмуренных бровей, но потом несильно сжимает ее пальцы, без единого слова сказав более, чем просто достаточно.

***

В дышащем пылью бархате амфитеатра не протиснуться, сплошь прибранные в причёски головы жен и блестящие залысинами высокопоставленные мужья. Для людей оябуна − отдельное ложе, балкон, с которого и без монокля легко разглядеть всю ту нервную возню, происходящую внизу: напомаженным на выход дамам тесно в мягких креслах, каждый второй мужчина ищет взглядом, за кого зацепиться, не привлекая при этом внимания. Здесь, как ходила молва, разместились особые гости, а главный из них, держащий в железной хватке самого мэра, отказавшегося приехать на премьеру постановки в самый последний момент, вывел в свет женщину-европейку. И никто не мог сказать точно, что хуже: тот факт, что якудза держит при себе белолицую зверушку, то, что она, согласно молве, обслужила половину амфитеатра, или то, что кому-то хватило смелости показаться здесь со шлюхой. − Я не спущусь вниз, здесь каждая вторая собака меня узнает, − она откладывает монокль, прекратив особенно внимательно разглядывать господина на третьем ряду, это префект Такаяши, человек, всегда переплачивавший за то, чтобы Мадам разрешила щедро добавить к коллекции шрамов юдзё. − Такаяши однажды сломал Никки пальцы на нерабочей руке. − Префект? − Адиль и бровью не ведёт, позволив сухую жесткую усмешку, мол, далеко не сюрприз, но ты непременно расскажешь позже. – Его молодая жена под нашим человеком. − Под? − В прямом смысле. И после ее взгляд собирается в точку, затягивается пеленой узнавания, становится стеклянным; оябун только клонится немного ближе, к уху, не подает вида, когда интересуется, кто именно из сенешалей, появившихся на премьере, заставил Луну проглотить язык и вцепиться в его предплечье. Мужчина, четвертый ряд. Человека звали Юри Моримото. Человек купил ее первым, заплатив за это первенство ничтожную, по нынешним-то меркам, сумму. То случилось за несколько лет до того, как Луна стала принадлежать Мадам Мартише, в том доме, рангом ниже, ей позволили оставить младенца. Когда человек пришел к ней, солнце село.

***

Кровь на его рубашке разметало брызгами по белоснежному воротнику; дышит тяжело, прерывисто, хватая воздух сквозь сцепленные от злобы зубы. Это лицо ей неизвестно: маска ледяной ярости, звериный оскал, словно уподобился тому, с кем его сравнивали. Животное. Не больше и не меньше. В уверенной руке, не знающей дрожи, сквозь засохшую кровавую пелену проглядывают чернильные символы, пальцы сжимают рукоятку ножа – маленький стальной убийца, привезенный оябуну в подарок американцами в знак того, что те тоже признали именно его и никого другого. Он дергает головой в сторону, отзываясь на ее поникший голос, едва-едва не выдающий страха. Еще немного, и, кажется, Адиль по-звериному завоет на луну. − Собери вещи и спускайся вниз, − оябун не знает излишеств ни эмоций, ни слов, − кивни, если услышала. Ему нет дела до того, что она увидела, истинная широта жестов, истинная признательность и доказательство привязанность его к ней – это стремительно остывающее тело, раскинувшееся на коврах хорошо обставленной комнаты с мученическим выражением на сером лице. Зияющая рана поперек шеи, будто прорезался второй рот, улыбка от уха до уха. Юри требовал Луну улыбаться особенно усердно, повторяя: «А ты почему такая грустная, Кристи-сан?». На «нет», сказанное однажды, у него был весомый аргумент: «Я ненавижу напоминать всем вам, но ты здесь за проститутку». Адиль повторяет с нажимом: − Вещи, Крис. Она, кивнув, хватает из покоев то, что получится унести в руках. Он, решивший освободить тридцать четвертую, наверняка знает только одно: Мартишу разочарует вовсе не труп клиента, пришедшего в ее дом в поисках вполне конкретной женщины.

***

− Я обожаю тебя, обожаю, о б о ж а ю... − Луна повторяет как заведенная, кружась на месте, топчась босыми ступнями по толстому ковру, не то танец, не то самолюбование, руки вскинуты вверх, плавно рисует в воздухе одной лишь ей известные фигуры. − Я тебя не люблю, а это другое. Я ложусь спать и вижу твое лицо. Она сминает свежесрезанные розы и сгребает стебли в охапку, прижимая их к слабой груди, вольно распускает прическу волнами локонов по плечам, нарушая все запреты Мадам: никакого оябуна, только заколотые волосы и строгий запрет на фривольные разговоры, и уж тем более сахарные признания. Оябун на то и легендарная гроза кварталов, что не подает виду, а лишь отставляет в сторону стакан с рисовой водкой, вытягивает ноги и лениво подпирает голову рукой, глядя на разыгравшуюся девчонку со снисходительной отрешенностью. Между его безразличием и хорошо замаскированной заинтересованностью граница-разница размылась еще в годы юности, Адиль давно не отдает этому миру ни капли себя, ни намека, ни порыва, весь целиком − монолитная глыба, такие держат удар, а не влюбляются в проституток. Луна дергает плечами в такт музыке, резко, дико, будто каждым своим движением споря с традиционным для покорной юдзё идеей женской грации. Держит его непроницаемый жгучий взгляд, гипнотизирует, оябун и рад оказаться мыслями здесь, но ответственности на нем больше, чем когда-либо, чтобы и дальше считать Кристи жертвой. − Присядь пока. Это откуда? − он вальяжно и почти пренебрежительно опрокидывает стакан, пальцем указав на ее красное расписное кимоно в достойную цену. Луна поджимает губы в театральной улыбке, убирает волосы от похорошевшего лица и опускается на колени перед кожаным креслом, подобрав ноги под себя. − Я его украла у Мадам. − Оно было твоим? − Адиль, к своему удивлению, понимает логику. Собственность юдзё − это всегда собственность ее Мадам, потому что не было ни одной вещи, которой юдзё обладает полноправно и единолично, покуда Мадам владеет юдзё. У раскрепощенных проституток на западе такое слепое подчинение палке не практикуется давно, а эта, даже будучи освобожденной, по инерции продолжает дергать конец оборвавшегося поводка. Что с нее взять, ей богу, раз так привыкла. − Мне подарил его один из господ, − больше дразнит, осмелившись поднять взгляд с прищуром любопытства. − Значит, оно твое. − А ты? − Луна это в шутку, игриво и не ожидая вразумительного ответа, точнее, ответа боясь больше множества других вещей на свете, вдруг скажет «нет» или вовсе скажет «да», как ей тогда быть. − А я? Он не знает, как ответить, но тянет, излишне сомневаясь, руку с пригоршней риса, как дворовой собаке или кошке, она жмет цветы к груди, смотрит пугливо и лезет вперед, хватая с ладони, окрашенной черным. У него на внешней стороне черепа, сплошное обещание смерти. Адиль просит приподняться, Кристи отпечатывается жадным горячечным поцелуем, его сухие жесткие губы для Луны что кусок раскаленного солнца. Вся жизнь ему – гордиев узел, но когда пальцы ее путаются в его волосах, дамоклов меч опускается на путы.