Мир такой красивый (и такой замечательный)

യ один യ Первое "да" Гарри говорит ему двадцать шесть секунд спустя после того, как их взгляды встречаются первый раз. Это раннее утро, раннее настолько, что даже метро ещё не работает, а круглосуточная кофейня толком не очнулась от ночного оцепенения. Луи смотрит сквозь огромную витрину в утренний снегопад, ест пирожное с миндальным кремом, ещё два, шоколадное и фисташковое, рядом с чашкой кофе на красивом блюдце, и для абсолютного счастья ему не хватает только Coldplay, чтобы их жизнерадостность и любовь ко всему миру тонкими нитями витало в воздухе... радио ещё молчит, и только урчание кофемашины - единственный звук в пустом зале. Луи облизывает губы от крема и ни о чём не думает, когда над входной дверью вздрагивает колокольчик, звонко, как трель какой-то весенней птички; парень, стоящий под ним в облаке снежных хлопьев, похож на июньский рассвет: россыпь водяных капель на кудрях - искрящаяся в первых лучах роса, зелёные глаза - трава, замершая в ожидании солнца... и само солнце - улыбка, которая возникает, как только взгляд незнакомца устремляется на Луи. Луи теряет дар речи. Луи теряет самообладание, память, разум, кажется, даже роняет пирожное, потому что незнакомец прекрасен, прекрасней всего мира, и снегопада, и кофе, и этого утра, и всё, что может Луи - смотреть, как он идёт к его столику, медленно и стремительно, будто ветер бежит по верхушкам деревьев, и плавиться в предвкушении. Сердце его стучит "Небо, полное звёзд", кажется, не дышит он уже сотню лет; он смотрит на гриффиндорский шарф, крупную вязку оранжевого свитера, снова в зелёную глубину глаз... - Могу я угостить вас кофе? - слышит он свой голос словно со стороны, сердце устремляется в олимпийский забег и готово выскочить из груди... Улыбкой незнакомца можно рассеивать тучи: - Да, пожалуйста, - и это самый лучший день в жизни Луи. യ два യ Второй раз похож на грозу в Африке, вечерний чай и альпийские эдельвейсы - страшное напряжение, чувство родного уюта и пронзительная любовь. Они болтают так, будто знают друг друга миллионы лет, будто Гарри - его зовут Гарри, и Луи бесповоротно влюбляется в это имя, в это невесомое дрожание согласной на самом кончике языка, - создан из той же звёздной пыли, что и Луи. Томмо говорит и видит в глазах напротив: вот они вместе, рядом, держась за руки, шагают сквозь эпохи, смотрят в прозрачную даль над океаном, в котором только-только зародилась жизнь, бродят среди огромных папоротников и катаются на диплодоке, вот гладят мамонта, вот греются у первого в истории костра, вот Луи поднимает своё копьё и гарцует на лошади - он победил на рыцарском турнире и посвящает свою победу Гарри, вот они - на улицах Лондона, мимо несутся экипажи, кричат разносчики газет, а в воздухе витает ощущение близкой войны... Луи замирает, поражённый, кажется, обрывает рассказ на полуслове, провалившись в это странное, ни с чем не сравнимое чувство, будто они родственные души и никогда-никогда по-настоящему не расставались. Гарри вдруг замолкает тоже и осторожно протягивает руку, берёт ладонь Луи и сжимает в своей. Голос Томмо отчего-то дрожит, он не громче шёпота: - Ты тоже это чувствуешь? В огромных глазах напротив плещутся океаны знакомых созвездий, и голос Гарри звучит так же хрипло и сломленно: - Да. Луи улыбается ему так, что болит за ушами, вскакивает, не отпуская руки, и тянет его к выходу. Нетронутые пирожные остаются на столе, а они двое, смеясь, выскакивают в снегопад. യ три യ Гарри и Луи выскакивают на улицу, и вместе с ними из тесного зала кафе выплёскиваются краски. Краски превращают снежинки в падающие звёзды - поймай любую и загадай желание, оно обязательно сбудется; ещё не погасшие фонари - в тропических светлячков, заснеженный асфальт от их прикосновения переливается северным сиянием, так, что у Луи захватывает дух, стоит ему бросить взгляд под ноги. Поэтому он смотрит только на Гарри, на то, как звёзды путаются в его волосах, как улыбка мягко озаряет его лицо. Луи смотрит на Гарри, потому что в этом хаосе мерцающих, танцующих, сумасшедших красок он - единственное, что удерживает его на земле, словно гравитация. Этот взгляд, эти пальцы, сжимающие ладонь - его собственная гравитация. Они вприпрыжку идут по улицам, чувствуя себя героями бродвейского мюзикла, смеются и держатся за руки. Прохожие, которых всё больше и больше, улыбаются им на бегу, и Луи слышит их мысли как свои собственные: какая красивая пара, наверное, они будут счастливы. Томмо не пытается заглянуть в будущее, всё его будущее - сейчас, в этой самой минуте, которая не застынет для него в вечности, а всегда будет рядом, живая и радостная, в Гарри, который пытается исполнить танцевальное па, по-медвежьи приобняв фонарный столб. И он счастлив. Город просыпается, подмигивает им светофорами, весело сигналит клаксонами проезжающих мимо троллейбусов, все радиостанции у каждого магазинчика играют им их любимые песни - кажется, мир радуется вместе с ними. Луи покупает Гарри кофе, и они смеются, вспомнив забытые пирожные, снова шагают вперёд, потому что в такой чудесный день сидеть на месте просто не получится. И пусть до весны ещё далеко, но когда Луи чуть-чуть отстаёт, любуясь стройной фигурой Гарри, завороженный движениями его длинных ног, ему кажется, что от каждого шага коричневых ботинок разбегаются проталины, снег тает, подснежники вскидывают белые бутоны, тянутся к парню листочками. Томмо знает, что так не бывает, но ещё он уверен, что не быть - просто не может. Потому что это Гарри, а Гарри в переводе на человеческий язык означает волшебство. В грудной клетке становится пусто и тесно одновременно, в ней, отражаясь эхом от рёбер, мечется, звучит, грохочет гимн, такой красивый и древний, что ему нет названия... Луи, повинуясь этому странному чувству, догоняет Гарри, ловит за руку, разворачивает его к себе. - Скажи мне, пожалуйста, что ты со мной навсегда. Гарри не ранит его промедлением. Он просто тянется вперёд, чтобы обнять его плечи, укутать в объятие, как пурга укутывает снегом избушку в тайге. - Да, - шепчет он Луи на ухо, - я с тобой навсегда. യ четыре യ Они разговаривают обо всём. О всём том важном, что случилось за пару десятков лет из тех миллиардов, что они уже вместе. Луи рассказывает Гарри, как смешно и немного обидно перепутать воскресенье с понедельником и придти на назначенную встречу на сутки раньше, смешно и обидно лишь поначалу, до того мгновения, когда... Гарри смущённо улыбается, - щёки краснеют как пёрышки снегирей, - и говорит, что увидел Луи в окне. А потом краснеет ещё сильнее и шёпотом добавляет, что Луи похож на новую песню Coldplay, которая называется "Жизнь прекрасна": возвышенность и приземлённость одновременно, отчаянная лиричность и драйвовый спортивный припев-кричалка. Луи, прижавшийся к нему плечом, удивлён - Гарри тоже их любит? А потом с улыбкой трясёт головой в такт своим мыслям: конечно же. Ведь они знают друг друга так долго. Он хочет показать Гарри всё то, что ему дорого. Поделиться всем сокровенным, каждой любимой песней, строчкой из книги, которая тревожит его сердце, показать каждое фото, запечатлевшее важный миг его жизни, вместе побывать в самых прекрасных местечках мира, рассказать о каждой татуировке, о её предыстории и значении... Луи хочется всего и сразу, обниматься перед телевизором и танцевать до упада, любоваться на расстоянии и никогда не отпускать; он даже растерян, почти дрожит от нервного возбуждения, не зная, с чего начать. Гарри вдруг тянет его в сторону - они быстро перебегают дорогу, - и затаскивает его в трамвай. - Покажу тебе мой любимый маршрут, - улыбается он, буксируя Луи к задним сиденьям в самом хвосте вагона. Опередил, - думает Луи, переводя дух и чувствуя, как успокаивается дрожь в пальцах, согретая теплом больших ладоней. И понимает: спешить им некуда. Они всё успеют. У них впереди целая жизнь. Трамвай бодро несётся по улицам, дребезжа и звеня на ходу; Гарри рассказывает, что видел недавно в кино замечательный фильм, что преподавать детям литературу тяжело, но и увлекательно одновременно, что Том Холланд всё же лучший Человек-паук... разговор журчит, то восхищённо бурля, то стихая до проникновенного шёпота, а потом, когда трамвай замедляет ход, пробираясь через парк по тоннелю из заснеженных деревьев, прекращается вовсе. Всё вокруг - словно зимняя сказка, трамвай - сани Санты, и скоро из-за поворота покажутся просторы Лапландии... И если пару минут назад Луи гадал, стоит ли целоваться на первом свидании, не знал, свидание ли это, и первое ли оно, то сейчас все эти вопросы, покружив в его голове, растворяются без следа. Он касается щеки Гарри, привлекая к себе внимание, и спрашивает тихонько, чтобы не разрушить чары момента: - Можно тебя поцеловать? Четвёртое "да" на вкус как лимонный щербет и сливочное пиво - тёплая магия, которую дарит ему Гарри, целуя его первым. യ и ещё одно യ Тяжёлая синева снеговых туч в середине дня редеет, рассеивается, и на прозрачном январском небе расцветает акварельное солнце. В его лучах сияет лёд, сияют лезвия коньков, сияют глаза и улыбки, волшебный день как будто становится ещё сказочней, если такое вообще возможно. На катке уйма народу - такое солнечное воскресное утро вытащило на улицу даже домоседов: под ногами путаются падающие дети, подростки, играющие в догонялки, бабушки и дедушки, нетвёрдо, но решительно вставшие на лёд... Луи прекрасно катается, может и очень хочет показать класс и исполнить несколько фигур высшего конькового пилотажа, но Гарри стоит на коньках всего в третий раз, неловко семенит длинными ногами, пытаясь подражать Луи, виснет на его руке, смеётся, смущается, и Томмо не может отпустить его и на секунду. Не только потому, что в жизни этого не сделает: без него Гарри просто упадёт. - Хэй, - говорит он, осторожно причаливая к бортику и заглядывая в раскрасневшееся от стараний лицо, - ты не устал? Хочешь уйти отсюда? Пойти перекусить? Они проехали всего круг, и это Гарри привёл их сюда, потому что ему нравится музыка, льющаяся из колонок, весёлый гам и суета, и детский смех, от которого звенит воздух, но если он вдруг передумал, Луи готов пожертвовать любимейшим развлечением. Гарри мотает головой. Сосредоточенный на своей координации, он выглядит напряжённым, эти сведённые брови, закушенная губа... Луи не может сдержать улыбку, обхватывает его за талию и, удерживая в кольце рук, тихонько просит: - Обними меня и держись крепко, хорошо? - Обнимать тебя - единственное, что у меня хорошо получается, - бормочет Гарри, устраивая свои руки на его спине. - Мне ещё очень понравились поцелуи, - смеётся в ответ Луи, прижимаясь к его груди, пережидает, пока весёлая ватага детей и взрослых, звеня лезвиями по льду и смехом, промчится мимо, а потом легонько отталкивает их обоих от бортика и увлекает обратно на каток. Медленные, ритмичные музыкальные волны подхватывают их и кружат в середине ледяного поля. Они тёплые, безмятежно-радостные, свободные и ассоциируются почему-то с летним солнечным днём и хиппи, поющими под гитару на цветочном лугу. Луи не знает, откуда взялось это ощущение, когда вокруг холодно и январь, но подозревает, что причиной всему - Гарри, и думает, что не ошибается. Простая мелодия будто расслабляет парня в его руках. Он движется мягче, следуя за Луи в их импровизированном парном танце, совсем перестаёт нервничать и снова обретает способность кататься и разговаривать одновременно. Он говорит что-то о том, как впервые надел коньки миллион лет назад и как протёр животом и задницей весь лёд хоккейной коробки, после чего мама твёрдо решила, что хоккеистом ему не стать (после был баскетбол, настольный теннис и армрестлинг, и когда мама совсем уж отчаялась - шахматы, и только потом она поняла, что спорт, в общем-то, не очень подходит для Гарри, вообще любой спорт). Томмо слушает его и думает о том, что... да нет, он не думает вовсе, он просто чувствует - это гораздо важнее, - огромное, невероятное желание услышать каждую историю, которую Гарри захочет рассказать ему. Грустную или неловкую, смешную или трогательную, незначительную для всех остальных, но для него одного важную безмерно. Луи хочет понять его, понимать его, быть рядом в богатстве и бедности, горе и радости, и это не пошлая в своей избитости клятва, а стремление, неумолимо растущее в груди. Стремление, которое минутой позже превращается в решение. Луи останавливает их прямо посередине катка, посреди радостного мельтешения и кутерьмы, берёт Гарри за руку и опускается на одно колено (это трудно, лёд холодный, и он скользит, но это, право, такие мелочи)... Стайлс меняется в лице. Будто бы бледнеет, огромные глаза блестят в испуге, и вместе с ним вдруг до чёртиков пугается и Луи, но стоически держится. Он должен сказать. - Гарри, - начинает он, и всё вокруг словно затихает. - Гарри, я... вот моя рука, моё сердце, всё, что у меня есть и будет - всё это я предлагаю тебе. Ты выйдешь за меня? На замершем на своей орбите земном шаре стоит такая тишина, что можно услышать, как под коньками Гарри лёд тает, становясь водой. Луи смотрит в зелёные глаза снизу вверх с надеждой и ожиданием, и ожидание затягивается, тянется, тянется, как лента шоссе на американских равнинах... - Эм, я, - Гарри делает неопределённый жест, взмахивает рукой будто бы в неуверенности - у Луи холодеет на сердце, - я... Луи, я не... не могу... Мир меркнет вокруг. Чёрные вороны роняют чёрные перья, чёрный пепел укрывает собой белый снег... Луи так глубоко и сразу проваливается в этот драматический момент, что почти не успевает: ноги лишённого поддержки Гарри всё-таки разъезжаются, и он заваливается на спину. У Томмо получается только упасть на него вдогонку и подсунуть ладонь под его затылок прежде, чем тот ударился бы о лёд. - О господи, Гарри, ты в порядке? Ты не ударился? Почему ты молчишь? Скажи что-нибудь, бога ради! - паникует Луи, вмиг забывший про драму, и осторожно трясёт его за плечи. - Да, - выдыхает Стайлс, распластавшись на льду как большая снежинка, - да, Луи, я выйду за тебя, только, пожалуйста... - Что "пожалуйста"? - почти рыдает Томмо. - Я что угодно сделаю, Гарри, ты!.. - Только не сердись, что я испортил... такой момент. Можешь... спросить меня ещё раз? Когда мы будем, ну, не на льду. Я... Он умолкает под взглядом Луи. У того в глазах, наверное, весь мировой океан и всё счастье мира, заразительное, тёплое, и он готов поделиться им с Гарри и со всем окружающим миром. Гарри понимает и притягивает его к себе, чтобы поцеловать. И это пятое "да", и, Луи уверен, совсем не последнее.