Изменение внутренней энергии системы

Чимин до невозможности любил море. Ему нравилось растворяться в бесконечности солнечных бликов. Нравилось, как теплый солоноватый ветер играючи обдувает его со всех сторон, словно в один момент нежно гладит по-детски пухлые щечки, а в другой — озорно ворошит обесцвеченные до золотисто-пшеничного оттенка пряди волос. В семнадцать лет так не хочется задумываться о будущем, об экзаменах, просиживать такое ценное время за школьной партой, зубря логарифмы, альфа- и бета-распады и модальные глаголы. Потому что от того, как ты сдашь, зависит исполнение мечты. Хорошо, если есть мечта, цель. А если ее нет? И взрослым все равно, что они предоставляют такой сложный выбор еще маленьким несмышленым детям, которые теряются в этом огромном и злом мире, либо решают все сами, обрубая чадам крылья. Чимину повезло. Но как бы там ни было… В семнадцать лет в солнечный день чувствовать, как утекает твоя юность сквозь скелет образования — кощунство. В семнадцать хочется жить моментом, ловя кайф с кажущейся бесконечной легкости существования. Хочется мечтать и мечтать, уносясь в сознании дальше и дальше. Хочется улыбаться во все тридцать два, смеяться до одури и боли в животе с друзьями, нежась на горячем песке у берега моря. Хочется любить, быть любимым и умирать от щекотки бабочек-мутантов внутри, чтобы как в книге, фильме, сериале, песне. Чтобы на максимум, выжимая из себя и окружающих все соки. Чтобы пьянеть от эмоций и жизни, ходя по краю и слыша в свой адрес «шальной». — Изменение внутренней энергии системы при ее переходе из одного состояния в другое равно сумме… Ему бы корабли строить, в открытое море уходить, путешествовать с любимым человеком. А не вот это вот все. — …количества теплоты, подведенного к системе извне… Ему бы сбежать из этого мира с любимым человеком, а не видеть его макушку из-за учебника по термодинамике. Ему бы целовать до одури в таком красивом месте, зарываясь пальцами маленькими в черные волосы, а не это вот все. Совсем не это. Пак Чимин до невозможности любил своего передруга (но тот этого явно не понимает) Чон Чонгука, что сейчас уткнулся в учебник по физике, игнорируя и нежно-розовый оттенок закатного неба, и его отражение в море вперемешку с бликами заходящего солнца, и безграничную нежность в глазах Чимина. — Кю равно дельта у плюс а… Да блин! Пак Чимин до невозможности обожал море, фотографировать. И Чон Чонгука. Ненавидел Пак Чимин изюм, морские огурцы, холод и игнорирование. А еще, когда Чон зарывался в физику. А Чон Чонгук растворялся в небе, мечтах о полетах. А еще больше терялся в рисовании портретов Пак Чимина, его же набросков, объятий (но ему не скажет). Ему нравилось растворяться в бесконечности солнечных глаз. И ненавидел зачеты. — Слушай, оторвись уже, а. Еще только начало года, а ты уже зарылся во всем этом. У меня ощущение, что я один, но, вроде как, и не один, но все-таки один, — недовольно бурчит блондин, отбирая надоедливый и уже тихо ненавистный талмуд из рук парня. Нет, он все понимал, самому эта физика тоже нужна. Но эй, он вообще-то не за этим вытаскивал Чона, которому дома лишь бы посидеть, чем ощущать ветер в волосах. — Меня не замечаешь, так хотя бы на небо глянь. — Ну ты чего, Чиминни? — а Чонгук замечал все. Просто молчал как партизан. Конечно, ему было неловко оставлять парня, неловко замечать такое необычное раздражение с его стороны. — Я рядом, море вон твое любимое, рядом совсем. Завтра зачет же, доучу конспект и вернусь к тебе не только оболочкой. — Он приобнял по привычке Чимина за плечи, облокотившись свободной рукой на песок. Так уютно почему-то было только с ним. Не скажешь же лучшему другу, что у тебя дыхание спирает от одного вида нежившегося и такого красивого Пака, в волосах которого зарывались лучи солнца, а сердце щемило от переполняющих чувств. — Дурак ты, Чонгук. — Это еще почему? — Чон и правда не понимает, почему на него обижаются, ничего не объяснив. Шум прибоя убаюкивал, но спать нельзя. Нужно учить. — Все, не дуйся, дай мне полчаса, и мы спокойно поговорим. — Проворонишь свое солнце, — Чонгук до сих пор не совсем понимает, что имеет в виду Чимин. Но это просто Чимин. Перебесится и остынет, не в первой же. И забирает учебник, опять зарываясь в формулах. Через пять минут Чимин начинает понимать, что фотографировать сегодня уже нечего, потому что все, что можно было, он уже запечатлел в память камеры. Через десять минут Чимину кажется, что от влажного морского воздуха у Чона очень мило вьются прядки волос. Через пятнадцать минут Чимин начинает подмерзать и скучать. А в голову лезут странные мысли, что этот год у них последний вместе, скорее всего. Через двадцать минут он понимает, что их скорее всего разбросает по городам, кого в столицу, кого куда. И от этих мыслей становится невыносимо тоскливо на душе, а чувства немножечко режут внутри. А через двадцать пять минут Пак Чимин решает «сейчас или никогда», почти рычит Чон Чонгуку на ухо: «Достал уже со своей физикой» — вырывает из рук брюнета учебник, откидывая куда-то в сторону, садится на бедра к своему, на минуточку, лучшему другу и целует как в последний раз, забивая на мысли о стыде и последствиях большой болт. — Ммм, — мычит в губы Чон. Неожиданно, резко, пугающе и, ура, долгожданно. — А раньше нельзя было? — Нельзя, — и опять прижимается к мягким губам. А у брюнета сонливость напрочь смыло. А с криком чаек догорал закат, промокал в набежавшей волне учебник и плакала холеная выдержка Чонгука.