***
Хэнк сидит в заглушенной медленно замерзающей машине уже добрых двадцать минут и чувствует себя таким же заглохшим и замерзающим, но никак не может заставить себя выйти наружу, подняться на пятый этаж и зайти уже наконец в палату 562. Спустя три года молчанки и тотального безразличия к его персоне с ее стороны он должен сделать этот первый и, скорее всего, последний шаг и встретиться с ней. Но он не мог. Не мог снова увидеть это лицо, которое по-новой воскресит все болезненные воспоминания и заставит пережить их снова. Встретиться с умирающей женой было несправедливо тяжело. Дверь старенькой машины с грохотом захлопнулась, спугнув ворон с голого дерева и ссыпав с крыши и капота целый ворох ледяных колючих капель, которых и без того кругом было в избытке. Хэнк зябко передернул плечами и быстро пошлепал по лужам к ярко сияющему в ливневом мраке входу в больницу, уткнув взгляд в красный крест прямо посередине козырька, боясь передумать и вернуться назад. Уже стоя перед дверью в палату, глядя на закрытые жалюзи окна и снующих туда-сюда по коридору андроидов-медсестер, он малодушно хочет сбежать, но берет себя в руки, не давая развиться этому пустячному желанию в непреодолимую потребность и заходит в палату, отрезая все пути отступления вместе с навязчивым больничным гулом хлопнувшей за спиной дверью. У Хэнка никогда не было особенно доверительных отношений с дочерью, поэтому он почти не удивился и едва ли разочаровался, когда после смерти Коула та слиняла вместе с матерью, бросив его совершенно одного. Он тогда едва не свихнулся за неделю в неожиданно огромном пустом доме, в котором каждый кирпичик, каждая царапина на паркете, каждое пятнышко напоминали о тех, кто его покинул. И пока дом продавался он жил в мотеле, хотя те несколько недель, что он провёл в одной большой пьянке без перерывов на похмелье, едва ли можно было назвать жизнью. С полученных за дом денег он купил себе маленькую конуру на окраине, а остальное отправил жене и дочери, и они окончательно и полностью пропали из его жизни. И если он мог понять, почему так с ним поступила жена, то вот что сподвигло на это Эмму — нет. Если так прикинуть, то особенно крепких и трепетных отношений у неё не было ни с кем из семьи, а с матерью у неё к тому же постоянно случались бессмысленные стычки, от которых она сбегала к Хэнку под бок, зная, что так мать не решится лезть к ней, и они довольно неплохо проводили вместе время, дурачились и веселились, поэтому Хэнк чувствовал… обиду, пожалуй. На всю эту ситуацию в целом и на Эмму в частности. Поэтому сейчас, когда она беспомощная и одинокая сидела у постели матери, Хэнку хотелось добить её, сделать больнее, пожелать удачи в жизни, развернуться и навсегда свалить в закат, мол, девочка уже взрослая, сама справишься. Но он, конечно же, не мог так поступить, потому что сам был на её месте, знал, как это тяжело, и не хотел, даже из мести, чтобы такое вообще кто-либо переживал, тем более родная дочь. Он наконец решился посмотреть в лицо жены и застыл на месте, когда встретился взглядом с остекленевшими, навсегда остановившимися голубыми глазами любви всей жизни. Она смотрела прямо на него, с укоризной, болью и старым, покрывшимся грязью и ржавчиной, теперь уже навеки затухшим, огнем ненависти. И он понял, что буквально забыл, как дышать, только тогда, когда Эмма зашевелилась на стуле у койки, тихонько подвинулась вперед, наклонилась близко-близко к мертвому лицу и прошептала, с трудом размыкая пересохшие губы: — Мама?.. Ответа не последовало ни сразу, ни через несколько минут, которые Эмма провела почти не дыша, диким взглядом блуждая по лицу трупа в сантиметрах от своего собственного. Она вдруг вздрогнула, подалась назад и в сторону, но едва заметно, будто хотела сбежать, но что-то удерживало, и медленно выдохнула горячий ядовитый воздух из лёгких, шевеля потускневшие локоны на подушке, ещё вчера ярко сияющие под лампочками на кухне, и с таким же медленным вдохом протянула вперед не дрожащую руку и двумя пальцами прикрыла папиросной бумагой век уже неживые небесно-голубые стекляшки во впалых глазницах, и двое в комнате смогли наконец нормально вздохнуть полной грудью, избавившись от гнета взгляда покойника. Она очень тихо, по-детски страшась пробудить мать от вечного сна, с оглядкой поднялась со своего стула, невесомо отставила его к стене, собрала бумаги со стола, не шелестнув ни единым листком, и спиной вперёд попятилась к дверям, не отрывая взгляда от бледного пятна лица на подушке, схватила отца за руку и мягко потянула за собой. Когда дверь перед самыми их лицами почти бесшумно захлопнулась, Хэнк почувствовал себя так, будто только что вышел из склепа, и какая-то неясная, непреодолимая тяжесть не то навалилась, не то наоборот, свалилась с плеч, и Эмма выскользнула из его обмякших рук и с усталым вздохом опустилась на скамейку чуть поодаль, безразлично наблюдая за засуетившимися андроидами-медсестрами, закатывающими ещё с вечера подготовленную старую гремящую каталку с аккуратной стопкой сменного белья в палату, как будто все это имело к ней какое-то совсем косвенное отношение, и не её мать, а дальнюю, едва знакомую родственницу, накрытую белой простыней, толкали на каталке дальше по коридору молчаливые и фальшиво скорбные андроиды, умудряясь даже почти не шуметь, в то время как сама каталка ходила ходуном, подпрыгивая на каждом плиточном шве. На повороте, уже в самом конце длинного коридора, от этого дребезжания с каталки свалилась тяжёлая безжизненная рука, которую одна из медсестричек на ходу сразу же спрятала обратно, и они скрылись из виду совсем. — Боже, — наконец облегченно выдавила из себя Эмма, будто в присутствии даже трупа матери она не могла спокойно говорить с отцом, не будучи уверенной в том, что тот точно не подскочит с каталки, не завизжит, разрывая барабанные перепонки и не вопьется обломанными когтями в глотку, намереваясь прихватить с собой на тот свет и непутевую дочку, — наконец-то. Отмучилась, — она расслабленно откинулась на спинку пластикового кресла с видом если не довольным, то точно не убиенным горем, так что стало совсем не понятно о чьем именно облегчении она говорит, и теперь уже прямо посмотрела на застывшего у дверей Хэнка, прожигающего ее таким ненавистным взглядом, что даже последний дурак бы догадался о причинах. — Если ты сейчас думаешь о том, какого бездушного чокнутого психопата ты воспитал, то можешь не волноваться, это её заслуга, — попыталась пошутить Эмма, но даже у нее самой эта шутка песком заскрипела на зубах, заставляя поморщиться, и она ровнее села на стуле, сцепила перед собой руки и уже без тени улыбки на бледном лице серьёзно посмотрела на отца, — Она долго мучилась, а последние несколько часов без остановки бредила и то звала, то проклинала тебя, нашего домашнего андроида, сотворившего все это, и своего хахаля, который вот уже сутки как дожидается её в морге. Она измотала себя и меня, поэтому я действительно рада тому, что все закончилось, но это не значит, что мне не горько от потери. Поэтому перестань так смотреть на меня. Не тебе одному больно. Хэнк ошалело смотрел на свою дочь, как обычно демонстрирующую чудеса пофигизма и безразличия, едва ли веря искренности ее слов, проговоренных с лицом настолько бесстрастным, что даже Коннору было чему у неё поучиться. Наверное, впервые в жизни Хэнк действительно не знал, что сказать, кроме лаконичного: «Пиздец», нихрена не вписывающегося в ситуацию и не выражающего даже сотой части того, что творилось сейчас в голове у полицейского. Эмма на это лишь задумчиво уронила голову на руки, что можно было посчитать кивком, посмотрела перед собой несколько секунд и стремительно поднялась на ноги. — Похороны будут завтра. Все уже спланированно и организовано, нам осталось только прийти, — девушка несколько неуверенно перебирала неровную кипу бумаг в руках, пытаясь толи хоть как-то рассортировать их, толи занять эти самые руки, чтобы по крайней мере не выглядеть совсем уж неловко, — И перестань пилить меня таким ненавистным взглядом, — она сморщилась, поднимая умоляющий взгляд на отца, — Это не я так хорошо все подготовила и спланирована. Она ещё после смерти Коула написала завещание и заключила контракт с похоронной службой. Ей очень не хотелось долго гнить в морге. — Пиздец, — снова прошипел Хэнк. У него в голове не укладывалось, как можно было так быстро, чётко, холодно и расчетливо разобраться со своим самым близким человеком, ещё несколько минут назад лежавшим живым перед тобой, дышащим и разговаривавшим. И хоть у него не было сомнений в словах Эммы, что его теперь уже точно бывшая женушка действительно все продумала на случай своей безвременной кончины, он не мог понять, почему дочь так легко все воспринимает, будто похоронила мать уже очень давно. — Я заеду домой за вещами. Приеду самое позднее часов в семь. Жди, — Эмма неловко похлопала его по плечу, растянула губы в фальшивой натянутой, словно велосипедная шина на диск грузовика, улыбке и быстрым шагом направилась к лестнице мимо лифтов, сбегая от тяжёлого взгляда Хэнка, словно бетонным блоком прижимающего к плиткам пола. — С какого это хрена ты решила, что будешь жить со мной? — Хэнк наконец смог выдавить из себя что-то весомей одного слова, и Эмма немного расслабилась, чувствуя, как напряжение в воздухе потихоньку редеет. — Я не брошу тебя снова, — честно отвечает девчонка через плечо, и шагает вперед, но уже менее стремительно, чем до этого.***
Дверь тихо хлопает за спиной, звонко щелкая вставшим в паз замком, и квартира снова замирает, с готовностью принимая в свои сумеречные объятия единственную ныне хозяйку. Эмма опирается спиной о прохладное лаковое дерево и смотрит вперёд, на кухню, где на белоснежной плитке в каком-то особом сверхъестественном спектре светятся чернильные лужи засохшей крови, притягивающие к себе даже самый упрямый и бесстрастный взгляд, а еще чуть дальше на полу, на стене, на пластиковых стеклах без разводов, на веселеньком тюли в цветочек брызги и пятна тириума поблескивают в неверном тусклом свете окна. Место трагедии осталось таким же девственно нетронутым со вчерашнего дня, и даже пронумерованные светящиеся таблички, обозначающие улики не расставлены тут и там. Да и зачем, если преступника пристрелили прямо на месте, а всех жертв сразу же сгрузили в машины скорой помощи. «Девиант», как был с легкой руки окрещен полицейскими ее андроид, без сомнений уже присоединился к своим собратьям где-нибудь на свалке твёрдых бытовых отходов, и Эмма чувствует нездоровое удовлетворение от мысли, что и те двое тоже скоро отправятся гнить в земле, только уже на свалке для органических трупов, носящей гордое наименование «Городского кладбища Детройта». Если кто-то в этом доме и заслуживал достойного погребения, так это ее милая жестяночка, сейчас неизвестно где проливающая последний тириум из простреленной головы. Эмма проходит по нетронутым борьбой темным коридорам в свою комнату и целыми стопками и кипами вешалок сваливает вещи из шкафов в чемодан и спортивную сумку, не особо заботясь о том, что именно туда падает. В любом случае, она всегда может вернуться и забрать забытое. Уже сжав ручку двери в ладони, Эмма останавливается на месте и долгим взглядом смотрит в разгромленную кухню. Нужно прибраться, иначе со временем появятся насекомые и ужасная вонь, от которых потом будет избавиться в разы тяжелее нежели сейчас от нескольких пятен. Она сжимает до боли ручки двери и чемодана во вспотевших ладонях, и, стиснув зубы, все так же в дождливых сумерках решительно направляется в сторону ванной за ведрами и тряпками. Она неловко переминается на пороге кухни, окончательно растеряв всякую смелость, и тупо пялится на пятна, покрывающие ещё и обеденный стол, и мягкие угловые диванчики, и кухонный гарнитур, не зная, как к ним подступить. Вид чужой крови заставляет пробуждаться где-то за ребрами непрошенные эмоции, которые она так долго и тщательно запихивала куда поглубже, чтобы они как можно дольше не мозолили глаза, надеясь, что те потом и вовсе забудутся, не найдя весомого повода для выхода. Но нет, срок годности блаженного спокойствия окончился уже сейчас, и Эмма с трудом сгибает закоченевшие от ужаса ноги, опускаясь на колени перед тёмным пятном, и несправедливо сильно для задубевшего изнутри человека трясущимися руками начинает механически возить тряпкой по полу, превращая пятна в целые лужи, а лужи в океаны крови. В нос ударяет тошнотворно сладкий железный запах, быстро расходящийся в теплом благосклонном к подобному воздухе, и её начинает ощутимо мутить. Температура в квартире держится на комфортных 22 градусах Цельсия, но сейчас Эмма хочет, чтобы она упала до нуля и заморозила её нервы не только до тех пор, пока она не закончит с уборкой, а, пожалуй, навечно, чтобы уже никогда ничего не чувствовать. По щекам бегут бесполезные отвратительные солёные дорожки, и Эмма с остервенением размазывает их локтями по щекам, которые мгновенно начинает щипать, хоть немного отрезвляя мысли. Она пытается убедить себя, что ей совсем не страшно, а если кого и жалко, так это только себя, потому что теперь приходится возиться в чужой крови, а это вообще-то отвратительно, и Эмма вообще-то брезгливая, и да, её ну очень сильно волнует то, как некрасиво будут выглядеть бордовые полоски грязи под ногтями. И плачет она совершенно точно не потому, что банально по-детски боится всего этого и хочет поскорее убежать и спрятаться где-нибудь в шкафу, требуя себе под бок того, кто вчера днём получил пулю промеж глаз от бравого сотрудника полиции, блестяще исполнившего свой долг. Поэтому, когда дело доходит до блестящих синих пятен, словно взрывом разбросанных по всей поверхности кухни, Эмма уже не может сдерживать рвущиеся наружу рыдания, громкие, с надрывом, с размазыванием соплей и слюней по лицу, с истеричными визгами и разбитыми о стену кулаками, но ей приходится. И она тащит уже восьмое по счёту ведро с грязной водой в ванную, грозя перевернуть его в любой момент, кое-как затаскивает его на край ванны и опрокидывает вниз, окрашивая хорошо видное даже в темноте белое дно в синий. Дрожащими руками она сдирает с себя одежду и заскакивает под горячий душ, боясь даже опустить взгляд вниз и увидеть на своём теле случайное пятно, потому что даже если оно и есть где-нибудь на коленке или локте, то оно не сможет кислотой прожечь ей плоть, пока она его не увидит. Не найдя ни одного полотенца, (потому что их все пришлось использовать для остановки крови) она прямо так пробежала в свою комнату, заливая коридор водой, и вздрагивая от каждого шлепка мокрых пяток о паркет, слишком резкого звука для этой мёртвой квартиры. И тут Эмме становится жутко от всей этой тишины, и она ни капли больше не ощущает себя в безопасности в своем собственном доме, и начинает как можно громче греметь всем, что под руку попадется, словно это поможет разогнать затаившихся в тёмных углах монстров. Она торопливо влезает в последнее оставшееся на вешалке платье, слившееся с чернотой стенок в дальнем углу шкафа, и только с третьего раза попадает трясущимися ногами в чёрные лаковые лодочки с металлическими набойками на каблуках, которые стучат по паркету безобразно громко и оставляют такие же безобразно глубокие царапины на лаке. Из квартиры она выскакивает, едва не падая на мокрой, недавно вымытой плитке, так быстро, словно за ней гонится тысяча чертей, не меньше, и с такой силой хлопает дверьми, что спугивает соседскую таксу, по своей глупости убежавшую сегодня вперёд хозяина. Она ураганом проносится вниз по лестнице, чудом не переламывая себе ноги на тёмных ступеньках и едва не сбив с ног старичка, с кряхтением карабкающегося наверх, (потому что даже в век андроидов лифты в жилых домах работают через раз) и выбегает из подъезда прямо под дождь в одном платье, потому что и пальто, и куртку она забыла, не до них было. Холодный ливень приводит мысли в порядок, но не настолько, чтобы Эмма решилась вернуться за тёплой одеждой в эту чёртову квартиру, и она прячется под козырьком подъезда, выцепляя мгновенно замерзшими пальцами мобильный из кармашка рюкзачка, и вызванивает такси. Курить хочется безумно, и хоть у неё зуб на зуб не попадает, и вряд ли она вообще сможет прикурить под дождём, достающим даже под козырьком, но она лезет в сумку, и находит сигареты, и даже зажигалку, и каким-то образом умудряется спрятаться от косых холодных струй и поджечь кончик сигареты, но вот удержать ее в онемевших пальцах и донести до рта не удаётся, и открытая пачка, и зажигалка, и сама сигарета летят в глубокую лужу под ногами; зажигалка мгновенно идёт на дно, на манер чертового Титаника, а сигареты превращаются в месиво из бумаги и табака и быстро уносятся потоками воды в канализацию. Но ни расстроиться толком, ни позлиться девушка не успевает, потому что у обочины уже тормозит маленькая машинка такси, приглашающе распахивающая автоматические дверцы, и она торопливо заползает внутрь, болезненно приятно чувствуя покалывающее отогревающее тепло каждым миллиметром посиневшей от холода кожи. Из подъезда выходит мужчина, более удачно закуривает, легко спрятавшись и от дождя, и от ветра, и провожает задумчивым взглядом угнанное странной соседкой прямо у него из-под носа такси, грустно мерцающее синими огнями сквозь стену дождя. В ботинок тупо, как рыбка в стекло аквариума, долбится пустая сигаретная пачка, привлекая внимание к валяющейся рядом тяжелой металлической зажигалке, и мужчина аккуратно двумя пальцами вылавливает её из лужи, обнаруживая на одной её стороне гравировку департамента полиции Детройта, и с ухмылкой роняет её в карман к сестре-близняшке.