прощение

      На верхней полке книжного шкафа Артура Кёркланда стояла одна-единственная черно-белая фотография, сделанная, наверное, не меньше полувека назад. На ней был запечатлён молодой Артур, узнать которого можно было лишь благодаря тёмным густым бровям, и другой мужчина, лет двадцати пяти, со светлыми волосами до плеч, собранными в низкий хвост. Мужчина весело улыбался, по-свойски закинув руку Артуру на плечо, а Артур, наклонив голову, давился смехом, безуспешно пытаясь сохранить серьёзное выражение лица.       Никто из родственников и друзей Артура никогда не видел этого мужчину, а в доме больше не было ни одной фотографии с ним. Но то, с какой заботой нелюдимый и ворчливый старик Артур вытирал пыль с толстого стекла, за которым скрывалась фотография, говорило о многом: он о большинстве знакомых так не заботился, как заботился о старой полинявшей фотографии. Это даже можно было принять за любовный трепет, но почему-то никто не считал Артура способным на такие чувства, и все сошлись на мнении, что мужчину на фотографии Артур просто уважал, не подозревая, что в действительности он испытывал что-то намного более глубокое и личное, чем простое уважение.       Правда раскрылась лишь тогда, когда к Артуру приехал один из его многочисленных и одинаковых на лицо племянников, легкомысленный американец Альфред Джонс. Вообще, Артур, на удивление, относился к нему с редкой снисходительностью, многое прощал и разрешал и, ходили слухи, даже собирался переписать на него свой дом и немалое состояние. Хотя Альфред и подтрунивал над «дядюшкой Артуром», как он называл его, в душе всё же любил и старался помогать старику, поэтому однажды, пока Артур отлучился по делам, он решил провести уборку дома.       Всё шло хорошо ровно до того момента, как Альфред не начал протирать ту самую несчастную фотографию. Он делал это осторожно, однако фотография вдруг выскользнула из его мокрых рук и с мерзким звоном упала на пол. Стекло разбилось, и Альфред, ойкнув, увидел, что фотография выпала из рамки. Он поднял её, повернул и обнаружил, что сзади фотография вся была исписана мелким аккуратным почерком. Он, конечно, понимал, что не стоит лезть в личные дела дяди, но из-за любопытства не удержался и прочитал то, что было там написано.

«Дорогой Артур!

      Я знаю, что ты никогда меня не простишь, и нисколько не виню тебя за это. Но ты должен понимать, что всё это — наш разрыв и моя женитьба — вынужденная необходимость, что такие, как я, никогда не смогут быть счастливыми людьми. Я до сих пор безумно люблю тебя, а ведь это неправильно, это грех, хотя я никогда не был слишком верующим. Я женюсь, чтобы попытаться искоренить в себе эти дурные наклонности, но сердцем чувствую, что ничего из этого не выйдет. Моё сердце принадлежит тебе, и моя невеста, которую я безмерно уважаю как друга, никогда не займёт в нём столько места, сколько занял ты. Она хорошая девушка (пожалуйста, только не злись на меня за то, что я отдаю ей должное и не выставляю в дурном свете), но разве кто-то может сравниться с тобой? Каждую ночь мне снятся твои губы, руки, шея, плечи, снится, как мы целовались с тобой в том отеле, а утром я просыпаюсь и осознаю, что всё это — сон. Всё осталось в прошлом, всё сгорело. Я сжёг. Только, увы, воспоминания о тебе так просто не сжечь, и они, похоже, до конца жизни будут терзать меня. Это горько и одновременно как-то приятно, ведь мы с тобой когда-то были вместе — пусть давно, но ведь были! Твоя любовь столько дала мне, что я не могу злиться на тебя, хотя ты не ответил ни на одно из моих писем. На это ты, разумеется, тоже не ответишь, возможно, даже не прочитаешь, да и не надо. Но всё-таки, если прочитаешь, вспомни, как мы были счастливы в тот день, который запечатлён на этой фотографии, и как ты смеялся моей дурацкой шутке (какой — уже не помню) и всё не мог успокоиться, как мы потом пошли в номер, а ты продолжал смеяться и из-за этого не давал мне поцеловать себя. Если будет тяжело смотреть на неё, ты всегда можешь её сжечь.       Что ж — это моё прощание, и, хотя я, наверное, прошу слишком многого, — надежда на прощение.

С любовью, навеки твой Франциск».

      Альфред отложил фотографию, осознавая, что в этот раз наказания от дяди ему не избежать, но нисколько не жалея об этом. Послание Франциска не давало ему покоя, но он понял, почему дядя, который, по словам Франциска, никогда бы его не простил, хранил эту фотографию, хотя должен был сжечь её, и неприятное впечатление от того, что Альфред так неосторожно разбил её, заменилось другим, лёгким и светлым от осознания:       Артур дал то прощение, на которое так надеялся Франциск.