***
Пак Чимин первым подошел к Намджуну. Сам Намджун ни за что бы не решился. Во-первых, потому что был в том парке не один, а с Сокджином, а во-вторых, ему совершенно нечем было отрикошетить этому лучащемуся взгляду и этим пухлым фыркающим смехом губам. А Намджун давно знает, что все должно быть взаимно: и смех, и слезы, и любовь. Но мальчик-смешинка просто похлопал легонько его по спине, когда Намджун выстаивал огромную очередь за хот-догами, и как-то очень тоненько заговорщицки попросил: — Купи и мне один, пожалуйста! — и протянул деньги. — А то вот они, — он махнул рукой в сторону уходящей компании, — совершенно не собираются меня подождать. А один я потеряюсь. А я есть хочу. А они ждать не хотят. И вот эта вот его манера — говорить, потом договаривать, досказывать, пояснять коротенькими фразками, — это Намджуна и поработило. И это, кстати, хорошо, что Сокджин оказался таким понимающим. Намджун-то, конечно, подозревает, что не в понимании тут дело, просто Сокджину было изначально ближе к «все равно», чем к «интересно» с Намджуном, но мог бы, при желании, и сцену закатить в ответ на намджунье «Нужно проводить к выходу одного потеряшку». Но не закатил. Намджун знает, почему. И Сокджин знает. И Хосок, который все это время стоял рядом и краснел нещадно, зыркая полным надежды взглядом в сторону перешептывающихся, тоже знает. А Намджун в тот раз выводил мальчика-смешинку из парка самыми дальними дорожками, делая вид, что и сам заблудился. Потому что для Чимина весь этот парк со всеми его огоньками и фонтанами был впервые, хаотичное его веселье и захлестывающие музыкой сумерки были впервые, а для Намджуна впервые был Чимин так рядом со всеми своими смешинками, скребущими по сердцу тонкими нотками голоса и взъерошенными вихрами. Мальчик-смешинка был из Пусана. Странно было бы, если бы не был. Только в Пусане, с его вечным праздником, нарядными улицами, сдавленными с одной стороны морем, а с другой стороны горами, мог появиться такой фонтанирующий искрящейся радостью жизни гейзер, только там он мог пробиться на поверхность действительности и оросить своей свежестью жизнь всех, кто оказался рядом. И рядом оказался Намджун. И причастился. А Чимин, вдруг, перевелся в тот же университет, и вдруг стал ходить по одним и тем же коридорам, и у Намджуна практически не осталось шансов хоть как-нибудь перегореть к нему или приглушить в памяти эмоции. И Намджун и сам не понял, когда его «смотреть» переросло вдруг в «наблюдать» и с грохотом обрушилось в «любоваться». Этим носиком любоваться, который смешно морщился, растапливая лица людей в улыбки. Этим верхним зубиком неровным, выбившимся немного вздорно из блестящего белого ряда жемчужинок между пухлыми влажными губами, любоваться. Этими родинками любоваться мелкими, нежными, такими какими-то до боли человеческими, трогательными, мерцающими на сливочной коже, немужскими совсем. И впитывать, впитывать, смаковать на слух этот чуть царапающий хрустальными гранями смех. И, конечно, Чимин не круглосуточно фонтанировал позитивом, выбрасывая горячие смешинки под высоким давлением — он частенько бывал хмурым, частенько напускал на себя и жгучую серьезность, и Намджуна в такие моменты выламывало от невозможности подойти и стереть с его глаз туманящие их печали, сцеловать грусть с ресниц и вдохнуть в себя его усталость, выдохнув взамен исцеляющую надежду. Но у Чимина было, кому сцеловывать, и кому вдыхать тоже было: Тэхён кружил над ним черным вороном (это Намджуну так казалось), оберегал, укрывал невидимыми крыльями, обволакивал и не отпускал ни на шаг. Это тоже Намджуну казалось. И он решил, что самому ему после той сумеречной прогулки к выходу из парка остается лишь изредка кивать в знак приветствия, когда взгляд глаз-смешинок останавливается на нем мимолетом, и наблюдать со стороны. Издалека.***
Сокджину стало еще ближе к «все равно», но он все-таки был рядом, и рядом был Хосок, и между этими двумя что-то явно происходило на уровне взглядов. Намджуну плохо было от этого тоже: надо бы протянуть руку и развязать узел, но узел намок от недосказанности и выдуманных обязательств, и никому не хотелось быть тем, кто решится. Первым решился Хосок. Подошел вечером после совместной тренировки, уложил голову на плечо Намджуна и выдохнул почти речитативом: — Я плохой друг, Джуни. Мне очень нравится Сокджин. Но я был бы еще более плохим другом, если бы ты узнал об этом не от меня. Намджун потрепал его взмокшую челку, улыбнулся, блеснул ямочками: — Сокджин не может не нравиться, Хоби. Потом набрался смелости и почти прохрипел от волнения: — Знаешь, думаю, и ты ему тоже. Очень. Хосок наморщил свой чистый и честный лоб, заглянул в глаза Намджуну: — И? Намджун посмеялся как-то немного виновато: — Благословить вас что ли, дети мои? А с Сокджином все оказалось даже проще, чем представлялось. В тихом кафе за чашкой кофе Намджун говорил даже не с ним, а, скорее, с его отражением в зеркальной витрине: — Помнишь, Джинни, в детстве я всегда выпускал подаренных мне птиц из клетки? Сокджин смял губы в доброй ухмылке и кивнул. — Знаешь, я вообще-то был дураком. Не думаю, что все они смогли выжить на воле. Мне тогда казалось, что им будет гораздо лучше на свободе, что на ветках в парке их ждут другие птички, и вот они улетят и заживут беззаботной и счастливой жизнью там. — Беззаботной они жили у тебя в клетке, Джуни, — хмыкнул Сокджин, складывая аккуратно салфетку пополам, а потом еще раз пополам. Нервничает, конечно: пальцы, странно изогнутые, милые до невозможности в этом своем несовершенстве, слегка трепещут. — Но на воле жили счастливой, ведь так? — Намджун смотрит на парня в упор и ждет ответа, боясь и надеясь на него одновременно. — Так, — кивает Сокджин, и веки его расправляются от улыбки, а взгляд серьезнеет. — Ты же выживешь на воле, Джинни? — сглатывая комок в горле, спрашивает Намджун. — Наверное, я так и не поумнел с годами, потому что… в общем… я хочу открыть клетку. — А у меня есть выбор? — горько усмехается Сокджин. — Я просто открываю дверцу… Намджун помолчал, и ему вдруг стало безумно жаль всего того, что он сказал, и, наверное, еще была возможность перевести все в шутку или съехать на умную цитату, но в глазах Джина, совсем ненадолго, на миллисекундочку, вспыхнул какой-то огонек облегчения, замешанный на радости от наступления чего-то очень долгожданного, и Намджун продолжил почти сиплым от волнения голосом: — Я просто открываю дверцу. Ты можешь лететь, и ты можешь остаться. — Я не знаю ни одной птицы, которая не улетела бы из клетки с открытой дверцей, Намджун, — у Сокджина складка через весь лоб, глаза на мокром месте, но все равно он такой красивый и такой ускользающий из рук, что у Намджуна дыхание спирает. И Сокджин встает и собирается уходить, но медлит почему-то. Потом выдыхает решительно: — Мы были друзьями намного дольше, чем были парой, Джуни. Поэтому я не буду говорить: «Давай, останемся друзьями». Это никогда не менялось и никогда не изменится, чего бы ты там себе ни надумал, понял? И потом Сокджин выходит на шумную улицу. Где на ветке в парке его ждет Хосок. Намджун порядочный. И, вообще-то, он ненавидит это слово. ПО-РЯ-ДОЧ-НЫЙ. И кто его только придумал? Он всегда поступает честно, в соответствии с правилами, с кем-то заведенным порядком. Тот, кто этот порядок завел, счастлив, наверное. А вот о Намджуне, таком порядочном и честном, этого, конечно, не сказать. С Сокджином и Хоби Намджун поступил порядочно. И с Чимином, конечно, иначе поступить не сможет. А потому продолжает наблюдать издалека. Потому что гейзер бьет в сторону Тэхёна, и это, увы, тэхёнов гейзер, хоть и долетают искрящиеся свежие горячие капли до Намджуна. Намджун поступает порядочно, и упрекнуть его в том, что он таскается на все тренировки и репетиции, куда ходит мальчик-смешинка, никто не сможет — ну таскается и таскается, сам по себе, почему сразу за Чимином? А однажды притаскивается — не за Чимином, а, конечно, сам по себе — в ночной клуб. Довольно дорогой и распиаренный, кстати. А Чимин там сверкает в самом центре толпы, танцует в обманчивом мятущемся стробоскопе, изгибается, волнует. К нему тянутся руки, но от этого мальчик-смешинка еще более недосягаем. Намджун напивается тогда вдрызг, звонит Сокджину с Хосоком, и те преданно вызволяют его из лап мутного алкогольного тумана, увозят на такси, осторожно стараясь не выдать того факта, что приехали вместе и были вместе, когда позвонил Намджун. — Ыхых, конспираторы! — тянет с доброй ехидцей Намджун в обличительном порыве. — Да вы же оба запахом сокджиновых пончиков пропахли! Ссссссоррррри, что оторвал вас от романтического перекуса. И только Тэхёна не обманешь. Тэхён все видит и все чувствует, а потому однажды подходит к Намджуну, присаживается рядом в первом ряду мягких кресел, внимательно смотрит на сцену, где репетируют хореографы, и говорит вполголоса строго, даже не поворачивая к Намджуну лицо: — Ты уже или обозначься как-то в его жизни, или перестань сталкерить. Чимин стал тебя побаиваться. Еще немного, и решит, что ты маньяк. Намджун резко бледнеет, потом резко краснеет, потом резко встает и уходит, спотыкаясь в проходе о каждую ступеньку. А потом замирает на пару месяцев в невесомости: изолирует себя самого от Чимина. Стыдно перед Тэхёном, потому что по-ря-доч-ность никто никуда не дел, она давит на затылок и не дает поднять глаза, когда в общей аудитории хореографы крикливой стайкой рассаживаются на верхних рядах. Он с Чимином даже и не здоровается, чтобы не испугать его и не рассердить Тэхёна. А сам медленно умирает каждый этот бесчиминный день двух этих бесчиминных месяцев. Умирает, потому что гейзер далеко, и живительных искрящихся его капель теперь до Намджуна не долетает.***
У самого Намджуна поводов для смеха и свежести в жизни не так-то много. Да нет, семья у него благополучная: мама есть, папа, сестра, бабушки с дедушками с обеих сторон живы и относительно здоровы. Есть собака. И с деньгами проблем у Намджуна, в общем-то, нет. Родители помогают, квартиру, вот, купили, да и так на счет ежемесячно на карманные расходы капает. Намджун, понятно, не наглеет — подрабатывает на кафедре, в библиотеке, весь архив им там вычистил, каталоги подбил, любо-дорого посмотреть. Не бог весть какой доход, но Намджуну как раз хватает. Да и в личной жизни до недавнего разговора про птиц и клетки все было нормально: был у Намджуна парень, красивый и очень хороший, очень. Но как-то все… Знаете, вот если представить себе, что при рождении каждому из нас на небесах где-то там кто-то там отмеряет поровну счастья, таланта, вдохновения, здоровья, красоты и прочих ништяков, то у Намджуна есть претензии. Потому что буквально во всем, в каждом, буквально, параметре, он ощущает, пусть незначительный, но недовес. Везде по чуть-чуть, но из-за этой вот недополненности постоянно что-то где-то гремит, плещется, грохочет, потому что не все крупинки жизни плотно уложены, есть еще место для чего-то, и пока этого чего-то не будет, все остальное не утрамбуется и не замрет на своих местах. И если бы Намджуна спросили, чего ему не хватает для полного счастья, он очень четко и осмысленно сформулировал бы свои претензии и даже списком бы подал. Во-первых, мама могла бы уже оставить свою бредовую идею женить его и обзавестись внуками, и не доставать его всякий раз, когда он приезжает домой в воскресенье на семейный ужин. Потому что это невыносимо, честное слово! Во-вторых, отец мог бы уже смириться с тем, что его сын не делает все настолько идеально, как его отец, и вообще пошел в этом смысле не в него, а в бестолкового и безалаберного прадеда, который только и занимался всю жизнь тем, что ломал вещи и жизни, включая свою собственную. Это же гены, с ними не поспоришь, сколько можно воспитывать Намджуна и совершенствовать его по своему образу и подобию? Это же невыносимо! Да и к сестре есть претензии: сколько раз можно повторять, что старшая — не значит лучше, умнее, авторитетнее, и многие вещи Намджуну виднее и понятнее, и не нужно судить о них с позиции житейской мудрости нуны. Не нужно высказывать обидные истины, приговаривая, что «пора бы уже научиться называть вещи своими именами», это же невыносимо, ну в самом-то деле! К бабушкам с дедушками у Намджуна претензий нет. Скорее потому, что он с ними почти не видится, да и звонит не особо часто. Разговаривать-то, по большому счету, не о чем. Им многое не объяснишь, у них какие дела, заботы? Темы все смешные, незначительные, мелкие. Как живешь, да почему такой худой, да почему не приезжаешь? — вот и все разговоры. А приедешь — на пару дней максимум. Больше Намджун не выдерживает. Ни бабушкиных разговоров про стариковские болячки, ни дедовых рассказов про войну, да про кризис. К самому себе у Намджуна еще больше претензий, чем к кому бы то ни было. Он много учится и много знает, но еще бы столькому научился и столько смог, если бы не вечная эта рутина, которая сжирает все свободное время и вдохновение. Намджуну легко даются строчки, ложатся на бумагу, вплетаются в мысли и летят, торопятся рассказать о самом главном. А потом сминаются вместе с листками блокнота и улетают в мусорное ведро, потому что зачем это все? Все тлен в этом бренном мире и все попусту. Вот тленить и стенать о тщетности и бренности — это у Намджуна получается отлично, но это, к сожалению, не монетизируется. Он, наверное, поэтому в Чимина и вляпывается по уши, потому что Чимин — гейзер, он освежающий и сильный, густой и насыщенный, в нем всего вдоволь того, чего Намджуну в жизни не хватает. И Намджуну кажется, что вот Чимин бы наполнил всю его жизнь недостающими элементами, утрамбовал бы и загустил. Если даже вот так, издалека, со стороны наполняет и загущает. Чимин настоящий. Чимин каждым своим жестом, каждым проблеском мимики реальный и полный жизни. Намджуну только предполагать остается, какая у Чимина яркая и бурлящая красками, развлечениями и позитивом жизнь, если он умудряется раскрашивать каждый уголок вселенной, в котором появляется, сразу во все цвета радуги, будь то танцевальный класс, парк развлечений или клуб. Все это и пытается Намджун объяснить, когда однажды Тэхён припирает его к стенке с вопросами, чего Намджун к Чимину привязался. — Чимин не ходит по клубам, о чем ты! — смеется Тэхён в ответ на намджуновы доводы. — У него вообще времени на развлечения нет. — Я его сам там видел! — хмурится Намджун. — И как это не развлекается? А в парке? А на площади во время праздника? — Ну… — Тэхён как-то вдруг смущается, трет кончик носа, скребет его ногтем, а потом вздыхает. — Ладно, все равно сам Чимин не скрывает, чего я-то буду? В клубе Чимин работал, недолго, правда, поэтому ты его там и видел. — Кем работал? — Намджун немного даже головой встряхивает, словно стараясь освежить восприятие таким странным способом. — В клубе? — Go-go, знаешь? Тэхён смущен, он считывает на лице Намджуна тени разочарования, а ему не хочется, чтобы кто-то в Чимине разочаровывался, тем более, с его подачи. — Он недолго там работал, всего пару недель, — поясняет. — Там платят хорошо… А ему нужны были деньги. Тогда нужны. Всегда нужны. Но не смог. Говорит, всякий сброд там шатается, руками норовят облапать, потом аж самому от себя противно. Намджун кивает, но все-таки хмурится. — А в парке Чимин и был-то всего один раз, тогда… — продолжает Тэхён, сам не понимая, почему продолжает оправдывать Чимина перед Намджуном. — Просто вся группа пошла, ну и он пошел, уговорили мы. Первый курс, все дела, надо же знакомиться, тимбилдинг никто не отменял. Да и на площади он случайно оказался. Так что… Намджуну все еще многое в Пак Чимине непонятно. И в поисках истины он снова начинает посещать репетиции хореографов. Чимин замечает его в зале и немного несмело, неуверенно кивает. А в перерыве подходит и садится рядом. — Привет! — говорит мальчик-смешинка и улыбается. Так улыбается… Распахнуто как-то всему миру, как будто очень доверяет, как будто знает, что мир его не подведет, что мир, от которого он получает только хорошее и доброе, с ним и его позитивом брызжущим заодно. — Привет. У Намджуна в горле немного пересыхает, но он улыбается, извиняется своими фирменными ямочками на щеках, а потом как-то судорожно выпаливает неожиданно для самого себя: — Мне нравится, как ты танцуешь. Можно, я буду приходить и смотреть иногда? Мальчик-смешинка краснеет очень трогательно, как ребенок, которого застали врасплох, и кивает. И ускакивает снова на сцену, вливается в танец. — Ну как? — не удерживается он от вопроса, когда сцена и зал пустеют, а уставшие танцоры разбредаются по раздевалкам и душевым. И у Намджуна столько всего есть сказать, но майка Чимина совсем намокла, а под ней рельефно проступают мышцы, и у Намджуна немного дрожат руки и с голосовыми связками совсем беда, поэтому он просто улыбается во все щеки как самый настоящий идиот, и часто-часто кивает, и ничего в итоге не говорит. И Чимин тоже кивает и машет ему на прощание полотенцем. А потом мальчик-смешинка приходит в библиотеку. Потому что по «Теории и истории танца» у него завал, и надо бы подтянуться, но времени катастрофически не хватает, и раздобыть бы пару хороших учебников, а в идеале — краткий курс лекций. Чимин среди библиотечных стеллажей смотрится инородно, но так их украшает, что у Намджуна блики перед глазами на гранях металлических стоек разгораются с мощностью сценических прожекторов. Кажется, что Чимин сейчас с места сорвется и запорхает среди привычных пылинок, заискрится в солнечном свете. Намджун лезет в электронную базу, выуживает конспекты, которые, вообще-то, под страхом смертной казни и только для своих. Скидывает все это богатство на старенький чиминов смартфон, а когда протягивает его владельцу, совершенно случайно соприкасается пальцами. И не может эти пальцы отпустить. Мальчик-смешинка замирает, смотрит, как намджуновы тонкие пальцы поглаживают его маленькие и короткие, как у ребенка, как трогают подушечки мизинцев совсем двусмысленно, и краснеет дико, немилосердно. Потом поспешно уходит, цепляя ногой стул и чуть не падая. И Намджун готов избить себя, потому что с ужасом осознает, что у Чимина теперь есть все основания его избегать. Но Чимин не избегает. Он приходит снова. Протягивает Намджуну горячий хот-дог и говорит, что у него по «Теории и истории танца» случился высший балл, и ему хотелось как-то Намджуна отблагодарить, и вот он придумал, как, и, глупо, наверное, и Намджун может не есть, если не любит. Намджун ест. Потому что любит так, что слезы на глазах и сердцебиение сейчас ребра пробьет изнутри.***
Намджун теперь на репетициях садится на самый дальний ряд и каждый раз умирает и заново рождается по мере того, как ткань майки, обтягивающая гибкое тело Чимина, намокает от пота. Хосок, который танцует в этой же группе, наблюдает за страданиями Намджуна без улыбки и как-то даже подходит и садится рядом, молча сжимает своими цепкими пальцами намджунью коленку и очень понимающе молчит. А потом случается это. Объявляется конкурс солистов, и разгорается бурное обсуждение, кого из группы подать в заявке, поскольку оргвзнос внушительный, но и сумма первой премии впечатляет, а факультет может спонсировать только одного участника. Все сходятся на том, что это должен быть Хосок, потому что старше, опытнее, стабильнее и вообще, Хосок — это Хосок, он мастер, он стопудово выиграет. Намджун видит, как на секунду сникает Чимин, но тут же снова улыбается и подбадривает Хосока вместе со всеми. Репетиция заканчивается, и Намджун собирается уже уйти, но что-то не видит у выхода ни Хосока, ни Чимина, хотя все уже разошлись, и решает подождать: им с Хосоком по пути. Да и…, а вдруг удастся и Чимина до дома проводить? Намджун возвращается к раздевалкам, а оттуда слышится перепалка на повышенных тонах. И Намджун видит, как хрупкого Хосока прижимает с какой-то злостью к стене Чимин и хрипло угрожает ему «не сметь этого делать» и «если ты пойдешь на это, я тебе никогда этого не прощу». У Намджуна мурашки от такого неожиданно злого Чимина, и образ мальчика-смешинки покрывается в его воображении трещинами. А когда на следующий день Хосок отказывается от участия в конкурсе, трещины углубляются, и мальчик-смешинка осыпается на дно намджуновой души острыми корявыми осколками. И Намджун видит в коридорах университета растрепанного и жутко злого Чимина, взъерошенного и огрызающегося, и в деканате просят передать студенту Паку, чтобы зашел в перерыве и оформил документы для участия в конкурсе. — Он должен участвовать, — спокойно говорит Тэхён за спиной растерянного Намджуна, глядя, как Чимин копошится в сумке, выуживая нужные бумажные листы. — Чимину очень нужны деньги. Хосок расстроен, почти разбит, и от него не отходит Сокджин, и на репетицию Хосок тоже не приходит, так что Намджуну для выводов не так уж много и надо. И всю эту ночь Намджун почти рыдает в подушку, потому что Чимин оказался никаким не гейзером — это вообще искусственный источник, вентиль открути — и забьет позитивом, разлетятся смешинки. Намджун-то думал, что его мальчик-смешинка — это природное чудо вулканического происхождения, а оказалось… Оказалось, что все эти свежие капли искусственно подогретые, да еще и щедро хлорированные и пропущенные через коагулянты. Намджуна раздирает на части, потому что Хосок — друг, и он честный и чистый, и у Намджуна к нему годы братской привязанности и даже одна первая любовь на двоих, а Чимин… А Чимина Намджун любит. А теперь еще и пытается ненавидеть. И в этот вечер Намджун на репетицию не собирается. И сам себя убеждает, что прогуливается в парке, по которому обычно Чимин после репетиции топает домой, совершенно случайно. Просто. Прогуливается. Но всей его праведной гневной стойкости хватает ровно до того момента, пока он не слышит сдавленные рыдания, доносящиеся от одной укрытой сосновыми зарослями скамьи. Мальчик-смешинка рыдает так, что его маленькая фигурка, сгорбившаяся в вечерних сумерках на скамье, трясется и дрожит. У Намджуна сердце заходится, скручивает под лопатками, и он ничего с собой не может сделать — садится рядом и притягивает мальчишку к себе за рукав плотной куртки. Из его всхлипываний и судорожных «Хён! Это хён!» Намджун ничего понять не может, и сам чуть не плачет, а потом звонит Хосоку. Хосок приезжает с Джином. И снова с одним запахом на двоих. — Хоби говорит, что участвовать должен Чимин, — поясняет спокойно Джин и опирается на ствол сосны, пока Хосок садится перед Чимином на колени, обнимает его и пытается успокоить. Намджун поднимает глаза на своего бывшего парня и немного ничего не понимает. — Ты будешь участвовать, Чимини, — уткнувшись лбом в лоб все еще рыдающего мальчика-смешинки, говорит Хосок. — И ты победишь. И выиграешь эти чертовы деньги, понял? — Хосок сам отказался, — хмыкает Джин, — а Чимин ему этого простить не может. Даже угрожал побить, ну ты только представь! Джин даже хихикает тихонько от мысли, что кто-то вообще, неважно, Чимин или еще кто, вознамерился обидеть его парня. Намджун видел Джина в гневе, Намджун понимает, почему это так его веселит. Пока Сокджин рядом, у Хосока на голове каждый волосок в безопасности. Чимин поднимается, отпихивает Хосока и вяло бредет к выходу из парка. Хосок его не догоняет. — Успокоится, ничего, — кивает он вслед удаляющейся фигуре. — Просто слишком совестливый. Ничего. Даже хорошо, что сейчас такой злой. В нашем деле на одной только злости можно такие горы свернуть! Догоняет Чимина Намджун уже на выходе из парка. Догоняет, переходит на шаг, поравнявшись, и просто идет рядом. Чимин на него даже не смотрит, всхлипывает и вытирает нос рукавом куртки. Намджун протягивает ему бумажную салфетку, но тот не берет, просто бредет дальше, а, дойдя до дома, молча скрывается в подъезде.***
— Проблемы у него в семье, — хрипло поясняет утром Тэхён, когда Намджун припирает его расспросами к стенду с расписанием. — Большие проблемы. Сразу две беды, и обе на его плечах. У него отец — инженер, хороший дядька, добрый и умный очень. Перед началом учебного года инспектировал что-то там на стройке, ну и… несчастный случай, и вот теперь в коме. Мама день и ночь с отцом, все возможное и невозможное делает, но надежды не особо много. А здесь, в Сеуле, у Чимина бабушка, отца мать. Бабушка как про сына узнала… короче, приступ у нее был, инсульт, сразу правую часть тела парализовало. Пришлось Чимину перевестись сюда, надо же о бабушке кому-то заботиться. А потом еще и младшего братишку к нему прислали. Мать же возле отца круглосуточно, а братишка мелкий еще совсем, кто-то должен за ним присматривать. Ну и вот, Чимин… А с деньгами не особо хорошо, и за следующий год обучения заплатить некому, Чимин как-то сам должен выкручиваться или бросать учебу. Он, в принципе, собрался бросать, конечно. А тут этот конкурс. Мы-то сразу с ребятами решили, что надо Чимина посылать, но у деканата свои планы. Хосок хитрый, он справку где-то раздобыл, что у него травма, мол, не могу выступать. А Чимин ни в какую. «Хён должен выступать, хён должен победить, хён столько лет к этому шел» — и пиздец. Не переубедишь его. Примерно так. И у Намджуна картина мира переворачивается с ног на голову в который раз за последнее время. Потому что мальчик-смешинка внутри снова совсем не вулкан, и откуда бьет этот гейзер — вообще непонятно. «Он поднимается в пять утра каждый день, только представь!» — вспоминаются Намджуну слова Тэхёна, когда он в первый раз встречает рассвет в парке напротив чиминова подъезда. Чимин выскакивает из подъезда ровно в полшестого и несется легкой трусцой в сторону супермаркета на углу. «Там скидки с шести утра огромные на продукты и мыльно-рыльные, можно за копейки затариться жратвой на неделю» — поясняет в его голове вчерашний Тэхён. Намджун провожает Чимина по другой стороне дороги до самого магазина, но подойти не решается, даже чтобы помочь сумки с покупками дотащить — чтобы не спугнуть и не обидеть ненароком. Потом в кухонном окошке на втором этаже загорается свет, и фигурка Чимина очень четко вырисовывается тенью на выгоревших синих занавесках. Через час он уже выходит из подъезда, держа за руку пацаненка лет семи, кажется, совсем на него не похожего, разве что, такого же улыбающегося. Они топают по тротуару, а Чимин тащит на плече объемный школьный рюкзачок. «Ему малого в школу в другой район надо отвозить: в бабушкином районе в бесплатных школах места не оказалось, — вздыхает в голове все тот же всезнающий Тэхён. — Как раз успевает смотаться туда и добраться до универа к началу первой пары». Намджун на парах зевает крайне агрессивно, потому что проснуться в пять утра — та еще жесть, но, когда сталкивается взглядом со смеющимся в коридоре Чимином, ему за собственные зевки даже как-то стыдно становится. — Хён, — трогает его Чимин осторожно и как-то извиняющееся за локоть, — я вчера… в парке… — Будешь кофе? — перебивает его Тэхён, взявшийся ниоткуда, а сам делает такие страшные глаза, что и без слов понятно, что жалость в глазах Намджуна должна остаться в глазах Намджуна. — А то я взял себе два с жадности, но вторую, боюсь, не осилю. — И протягивает стаканчик терпкого горячего капучино. — Опять? — хихикает Чимин и берет с благодарностью картонный стакан. — У тебя уже вошло это в привычку, Тэхённи. А Намджуна скручивает под ребрами таким пронзительным узлом, что вот-вот — и слезы на глазах выступят. — Кстати, — спохватывается Тэхён. — Я твоего мелкого могу сегодня из школы забрать! Я ж на курсы фотографов записался, забыл сказать тебе. Это как раз в том районе. Так что можешь не торопиться после пар и отдохнуть перед тренировкой. Я сам его домой привезу. Чимин хлопает глазами и кивает. А из глаз-щелочек такая искренняя радость вперемешку с облегчением выплескивается, что Тэ даже краснеет немного. — Ой! — вдруг спохватывается Чимин. — Мне все равно домой надо. Я утром не успел ничего на обед приготовить, а мелкого же покормить надо. И бабушку тоже. — Ну… я… — тушуется Тэхён, — готовить не умею…, но рамен могу заварить! Чимин смеется и мотает головой: — Нельзя же рамен, Тэ! Бабушке нужно… Но поднимает глаза на стоящего все еще рядом Намджуна и осекается. — Я придумаю что-нибудь, — хлопает его по плечу Тэхён. И Чимин смущается и кивает. Весь учебный день Намджуна скручивает острое чувство недосыпа, от него чувства и эмоции обостряются максимально, и к концу последней пары его долбит острое желание помочь и желание сопричастности. — Я хочу помочь, — останавливает он на выходе из корпуса Тэхёна. — Можно с тобой? — Куда? — не понимает тот. Потом понимает и испытующе смотрит на Джуна. — Ты кашу варить умеешь? Дома у Чимина душно и пахнет человеческим бытом, организованным немного неумело, но ответственно. Когда они входят в крохотную прихожую, со стороны спальни доносится слабый голос: — Чимини, это ты? Мелкий смеется совсем так же, как брат, и кричит: — Бабуль, у нас гости! А потом разувается и совсем по-взрослому аккуратно развешивает мокрую от дождя куртку на сушилке. Бабушка у Чимина совсем на него не похожа: дородная, суровая, с поджатыми губами, а голова повязана белым платочком. Она лежит на низкой постели, одной рукой смущенно расправляет одеяло при виде гостей, а вторая, которая неживая, прижата к животу. — Тэхён, здравствуй, — окликает она и кивает. — Хальмони, как вы тут? Не скучаете? — подмигивает ей Тэхён, пока мелкий поправляет под ее головой подушку. — Знакомьтесь, это Намджун, друг вашего Чимина. — Что-то Чимин про тебя ничего не рассказывал, друг, — подозрительно смотрит на переминающегося с ноги на ногу у двери Намджуна. — Ты откуда такой выразительный? Намджун хлопает глазами, а Тэхён прыскает в рукав: — У бабушки Чимина потрясающее чувство юмора! — и оборачивается к женщине, которая в ответ на его смех тоже улыбается, правда, немного болезненно, но с хитринкой. — Сейчас выразительный Намджун приготовит нам выразительный обед, он обещал! На маленькой кухне с выгоревшими синими занавесками на окнах Намджуна накрывает паника: кашу он сроду не готовил, и надо как-то выкручиваться. Внезапно за спиной его раздается несмелое покашливание, и мелкий брат Чимина обнадеживающе протягивает фартук: — Крупа — в шкафу, кастрюля — под раковиной. Рисоварки у нас нет. Через пару минут Намджун уже сипит в трубку почти умоляюще, стараясь не слишком обижаться на хихиканье Джина: — Хён, пожалуйста. Просто скажи мне, что делать, и я постараюсь… Так, насыпать рис в кастрюлю… поставить на огонь… Нет, воды не налил. А что, сразу надо? — Нет, блять, послезавтра! — ржет в трубку Джин. — Когда уже квартира сгорит к ебеням! Ладно. Адрес говори, кулинар. Мы тут с Юнги как раз по делам в этом районе. Сейчас подъеду. Минут через пятнадцать рис кипит в кастрюле, а Джин в компании с абсолютно покерфейсным Юнги шумно знакомятся с бабушкой. — Да вы красотка, хальмони! — разглядывает Джин фотографии в пыльном альбоме и ласково похлопывает старушку по здоровой руке. — Вам нельзя болеть, поправляйтесь скорее. Кавалеры-то, небось, заждались! Бабушка смеется заливисто: — Это ты брось, кавалеры! Хороша дама сердца, из-под которой горшки таскать надо! Тэхён притаскивает из кухни низкий столик с тарелкой каши и провозглашает: — Романтический обед при свечах! И фыркает в сторону шумных гостей, чтобы покинули помещение. А мелкий поясняет: — Ее с ложечки кормить надо. Смущается она при людях. Бабушка как-то сникает сразу, голову опускает. И тяжелое бремя болезни заполняет душное пространство комнаты. Парни выходят на кухню, усаживаются вокруг стола, оставляя Тэхёна наедине с бабушкой. — Сколько она уже так? — спрашивает Джин у мелкого, ставя перед ним тарелку горячей ароматной каши. — Полгода, — забавно чавкая, поясняет тот, запихивая в рот еще ложку каши. — Вкусно как! Чимини так не умеет. — Чимини твой много чего другого умеет, чего я не могу, — улыбается грустно Джин, бросая исподлобья взгляд на Намджуна. Тот сидит притихший, ковыряет пальцем салфетку на столе. Юнги кивает в сторону прихожей, где в углу громоздится инвалидная коляска: — А на улицу вы ее вывозите? Ей, наверное, на свежий воздух хочется, пока дни еще теплые. — Неа, не вывозим, — мотает головой мелкий. — Эта коляска недавно только у нас: соседи с верхнего этажа отдали. Она им без надобности, от бабушки осталась. Только она сломана, одно колесо отваливается. Хён собирался в ремонт отнести, но пока денег нет. Юнги, кряхтя, поднимается и скрывается в прихожей, что-то там шурудит. Потом возвращается, выуживает из ящика кухонный нож и снова выходит. — Починит? — спрашивает с надеждой Намджун у Джина. Тот пожимает плечами: — Вполне может быть. Тэ возвращается с тарелками, складирует их в раковину, и Намджун, чтобы не чувствовать себя окончательно бесполезным, принимается их остервенело намывать. Ему душно, плохо и он уже и сам не понимает, что он тут делает и зачем он здесь. Весь этот тесный мирок непривычен и неуместен в его жизни, он навис над Намджуном сразу столькими трудностями и задачами, что проще отмахнуться и забыть, чем попытаться выполнить хотя бы некоторые из них. — Бабушке в туалет надо, — как-то растерянно вдруг говорит Тэхён. — А я не знаю, как и что делать. Мелкий, как у вас тут все это происходит? — Чимини приносит бабушкин «специальный стул», — рассказывает ребенок, намазывая себе бутерброд джемом, — потом поднимает бабушку под мышки, садит на него… — Оу… — у Тэхёна растерянность разбегается по ресницам. — Я это вряд ли смогу. А если Чимина рядом нет? — А если Чимина нет, то потом мы стираем простыни, — хихикает мелкий. И все это так для него просто и так обыденно, что Намджун понимает, что то, что для него экзотика и неудобная часть чужого мира, для Чимина и его братишки — ежедневная реальность, называемая обычной повседневностью. Жизнью, проще говоря. И в этот момент, слава богу, приходит Чимин. Он хлопает дверью, немного ошарашенный количеством непрошенных гостей, но разбираться с обстоятельствами ему некогда, потому что мелкий тянет за рукав в спальню бабушки, и Чимин, дико краснея, хватает в туалете «специальный стул» и скрывается за дверью. — Вам лучше уйти, — хрипло говорит Тэхён, размешивая ложечкой чай в кружке. И все понимают, что да, лучше. Натягивая куртку в прихожей, Намджун украдкой заглядывает в приоткрывшуюся дверь спальни и видит, как ловко Чимин подхватывает бабушку под руки, с какой силой поднимает нехрупкую и располневшую за время болезни женщину, как бережно усаживает, придерживая за спину. И горло у Намджуна сжимается от какой-то безвыходной тоски. Они еще долго стоят у подъезда и вглядываются в синее окно. — Наверное, будь у Чимина деньги, проще было бы бабушку в какое-то специальное учреждение определить… — начинает Юнги, закуривая. — Есть же специальные… — Неа, — качает головой Джин. — Чимин не стал бы определять. Мне так кажется. Тэхён выходит из подъезда последним, на ходу наматывая шарф. И тут же, запыхавшись, к нему подбегает со стороны автобусной остановки расхристанный паренек и сует в руки объемный пакет. — Вот, достал! Хён, представляешь, мне последняя партия досталась. Говорят, дефицит. Импортное же лекарство, все дела. Следующее поступление неизвестно, когда будет. Я молодец? — Ты молодец, Гукки, — Тэхён обнимает паренька и смачно чмокает его в самые губы. — Беги, отнеси сам, а то я уже попрощался. Тот расплывается в счастливой улыбке и залетает в подъезд, и в приоткрытую дверь видно, как он перескакивает сразу через две ступеньки. — Это кто? — недоумевает Намджун, дергая Тэхёна за рукав. — Это Чонгук, — кивает тот в сторону подъездной двери. — Парень мой. — А Чимин? — у Намджуна кровь приливает к лицу от жгучего непонимания происходящего. — А с Чимином мы просто друзья. Лучшие друзья. Давно уже. С детства.***
Намджун ворочается всю ночь, но заснуть так и не получается. Перед глазами тесная душная квартирка, нос помнит запахи, а память услужливо подсовывает звуки. А еще под веками отпечатался Чимин, который… Мальчик-смешинка… Гейзер… Господи, как же глупо! Это хрупкое, летящее, вечно улыбающееся создание вдруг обрастает человеческими костями и переживаниями, и у него, оказывается, крепкие мышцы и такой литой стержень внутри, что становится страшно и волнительно. Намджун вдруг кажется сам себе бесплотным и пустым, совершенно, абсолютно, бесповоротно никчемным и посторонним. Намджуну жарко от всех этих мыслей, ему неуютно. Он сотни раз за эту ночь принимает решение забыть о Чимине навсегда, и тут же отменяет их. Он вскакивает с постели в порыве сейчас же бежать обратно, к тому подъезду, в ту квартиру, но гулкая звенящая ночь охлаждает его порывы. К пяти утра он рассержено отключает будильник, натягивает первые попавшиеся джинсы и бредет в круглосуточный супермаркет. Бродит среди стеллажей, вызывая недоумение работников торгового зала своим насупленным видом и гнездом из волос на голове. — Намджун? — удивляется Чимин, встретившись с ним у полок, уставленных банками кофе. — Что ты здесь делаешь? — А ты? — с вызовом фыркает ему в лицо Намджун. — Не спится, — пожимает плечами мальчик-смешинка и совсем не улыбается. В уголках его глаз прячутся украденные часы недосыпа и усталость, а кожа бледная и слегка помятая с ночи. — Вот и мне, — кивает Намджун и как-то успокаивается. — Не спится. Они бредут с полными пакетами продуктов по пустынным утренним улицам, шаркая по неровной тротуарной плитке, и редкие для Сеула птицы провожают их своим невнятным спросонок щебетанием. — Ты прости, что я вчера так… без приглашения… — откашливается смущенно Намджун. — Я просто помочь хотел… — Ничего, — кивает Чимин. — Ты бабушке понравился. Говорит, скромный такой мальчишка. Выразительный. И смеется. — Юнги говорит, что инвалидную коляску сможет починить, — уже у подъезда сообщает Намджун. И никак не может решиться отпустить ручку пакета, за которую тянет Чимин. Тот снова кивает, и его маленькие пальцы сталкиваются в борьбе за пакет с тонкими и длинными намджуновыми. У Намджуна эмоции острые настолько, что вспарывают утренний прохладный воздух. Он пакет отпускает, но тут же хватает Чимина за плечи и прижимает к себе. — Ты только не пугайся, — бормочет он, обдавая горячим шепотом ухо мальчика-смешинки, — Я всю ночь не спал… и сейчас немного чумной… и кажется, я тебя сейчас поцелую…, но ты не пугайся, ладно? И так у него это жалобно выходит, что Чимин встревоженно ему в глаза заглядывает, но ничего сказать не успевает: губы Намджуна накрывают его, трепещут выжидающе, ответит или нет. И Чимин вдруг отвечает. Кожа на его щеках плавится от жара и стыда, пальцы разжимаются, и пакеты с шелестом и колким звуком бьющегося стекла падают на тротуар. — Мы, кажется, остались без кофе, — бормочет Чимин растерянно прямо в губы Намджуна. А Намджун обхватывает его лицо ладонями и долго-долго смотрит. А потом спрашивает: — Ты впустишь меня в свою жизнь, Чимини? — Да у меня, в общем-то, не заперто, — улыбается Чимин.***
У Чимина в жизни поводов для смеха и свежести вполне достаточно. У него замечательная семья, у которой, конечно, период сейчас непростой, но мама звонила вчера: у отца наметилось улучшение, и есть все шансы, что он постепенно придет в себя. И даже если он больше не сможет жить обычной жизнью, не сможет работать, но он будет жить, он будет рядом, и это — самое главное. У Чимина брат замечательный — настоящий маленький сорванец, который вчера пришел со школы с огромным фингалом под глазом: за девочку из параллельного класса заступился, ну и получил от ребят постарше. — Драться надо уметь! — наставительно треплет его по волосам Чонгук, когда в очередной раз забирает со школы. — Если не умеешь, то, конечно, в стороне оставаться тоже нельзя, но вероятность, что тебе накостыляют по первое число, всегда остается. Так что надо учиться. А то так и останешься мопсом: агрессии много, а толку никакого! — Ты не любишь мопсов? — Мелкую вредную собаку, которой как будто кирпичом по морде зарядили? — Ыгыгыгы… — Не то чтобы я прямо фанат, но, в принципе, пусть живет на этом свете. Хотя без соседского страшно скандального Хьюго я бы, пожалуй, вполне обошелся бы. Пойдешь со мной на секцию? И тащит мелкого заниматься тэквондо. У Чимина бабушка прекрасная, веселая и строгая. Она внука жалеет, стойко терпит любые неудобства, но Юнги притащил отремонтированную инвалидную коляску, а Джин где-то на распродаже прикупил простенькую рисоварку, и теперь хальмони кое-как, одной рукой, учится заново управляться на кухне. Вчера она обед, например, сама приготовила. Мелкий ей овощи почистил, нарезал, Тэхён посуду перемыл, и вся компания наворачивала рис с овощами под пространные рассуждения старушки о том, что «готовка — это вам не просто так, это с опытом приходит». С деньгами, конечно, проблемы. Но впереди конкурс, и Чимин, если его выиграет, сможет оплатить еще один год обучения, и тогда станет проще и легче, и можно будет расслабиться еще на год и попытаться что-нибудь придумать. Бабушкина квартирка, конечно, для них троих маловата и тесновата, но зато все под рукой. А уж когда вся честная компания приходит в гости, и Джин начинает делиться своими новыми шуточками, то углов, чтобы в них спрятаться от всепобеждающего сокджинова юмора, в принципе, хватает на всех. У Джина с бабушкой Чимина каждую пятницу целые литературно-музыкальные гостиные разворачиваются, правда, прямо в спальне. Бабушка музыку очень любит. Но в современной ничего не понимает. И если удается убедить ее и фанатеющего от трота Тэхёна послушать еще хоть что-нибудь, кроме заплесневелого ретро, то Джин притаскивает Хосока, а Хосок притаскивает охапку дисков с последними хитами. Хосок — бабушкина слабость, она все не устает повторять, какой он красивый и «Эх, где мои шестнадцать лет!». — Итак, моя милая леди, сегодня мы познакомим вас с новинками кей-попа, — степенно устраивается у ее кровати на стуле Джин. — Знаете, какие песни сейчас популярны? — Давай, — смеется бабушка, ероша выбеленные волосы Хосока здоровой рукой. — Если только это песни, а не набор звуков… — Тогда нет сейчас популярных песен… — сникает Джин и тут же ржет, хлюпая носом и подмигивая смущенному Хосоку. Так что, в принципе, если деньги и проблема, то не такая уж великая, чтобы из-за нее грустить. И, потом, Чимин же работает. Его в школу к мелкому руководителем хореографического кружка взяли. Не бог весть какой заработок, конечно, зато брата со школы забирать удобно. А в личной жизни у Чимина есть Намджун. Правда, об этом пока никто не знает, поэтому рука Намджуна ложится на плечо мальчика-смешинки преувеличенно дружески, особенно при бабушке, но, когда все расходятся по домам, а Чимин выходит на лестничную площадку, чтобы проводить Намджуна, который уходит последним, они целуются до звездочек под веками, сладко и так нежно, что Чимин засыпает уютным и радостным сном. И у него есть на сон теперь на целый час больше, потому что Намджун, оказывается, пташка ранняя, и все равно просыпается на заре, так что ему сбегать в супермаркет и притащить пакеты с продуктами — так, раз плюнуть, вместо утренней пробежки. Во всяком случае, это он так говорит. А Намджун приходит домой, садится за стол и до глубокой ночи исписывает блокнотные листки легкими и летящими словами о самом главном, важном и таком, что бьется в груди у каждого или должно бы биться, чтобы счастье тебя нашло. Юнги говорит, что парочку этих листков он бы взял и показал кое-кому у себя в студии. Возможно, что-то бы и вышло. Намджун пока не решается: все-таки, в каждой строчке Чимин, и все там такое личное и сокровенное, что страшно доверить миру, чтобы, не дай бог, не сглазили. Юнги говорит, что только из такого личного и сокровенного обычно толк и выходит. И если представить себе, что при рождении каждому из нас на небесах где-то там кто-то там отмеряет поровну счастья, таланта, вдохновения, здоровья, красоты и прочих ништяков, то у Чимина претензий нет. Ему всего отсыпали достаточно, чтобы быть счастливым. А если чего и недодали, то у него же есть глаза-смешинки, улыбка, распахнутая миру, и целый гейзер надежды и веры в этот бескрайний мир, который еще ни разу Чимина не подводил. И весь этот комплект — самый лучший и надежный флаер на счастье.