задыхаться-кашлять-кровоточить

Костер отражается легкой рыжиной на чужих волосах, они когда-то были жидким золотом, стелились по плечам легкими волнами, а теперь — потерявшие цвет, перемешанные с грязью и кишками мертвецов; весь мир разваливается, разламывается, Андреа идет вслед за ним. Они сталкиваются за границей огня, пожирающего землю, мертвецов — все; у нее в глазах отражается нервный нескрываемый страх, она дергается, не зная куда идти; в воздухе запах гари, треск. Шейн тащит ее за локоть, она не вырывается — испуг приводит в состояние покоя, за которым сотни отмирающих нервных клеток и тонкие линии заломанных рук в извечном повторе; ей кажется, если долго-долго заламывать, можно однажды разойтись по швам и сдохнуть, Шейн шипит, что умереть она всегда успеет. В этом нет заботы, инстинкт выживать и жалость к потасканной собаке с порванным боком; у нее остается пара ожогов на коже, по костям, опасно пытающимся вылезти наружу, если сделать надрез, можно истечь кровью и сдохнуть-сдохнуть-сдохнуть; Шейн отбирает нож из рук, называет ее конченой, и ей действительно хочется, чтобы все закончилось — около ребра разражается болью, там кровавый опаленный кусок плоти и только. Она Шейну не верит, не из-за истории с женой Рика, не из-за сомнительных поступков, в нем нет никакого тепла, она лелеет иллюзию настоящей жизни, где тянутся к открытым переполненным счастья улыбкам в уютных кафе, а не тем, кто затачивает ножи и убивает ходячих в полусне; счастья больше нет. Он тащит ее на самодельное стрельбище, вокруг них толпы полумертвой плоти, желающей оторвать от них кусок, но он приносит оружие, Андреа помнит старые уроки, ей тогда казалось, что она все делает правильно. В этот момент она ему благодарна, больше, чем за спасение, потому что без пистолета она откровенна слаба — на съедение кучке мертвецов и только. Андреа учится быстро, привыкает к холоду оружия в руке, привыкает спать и замечать каждый звук вокруг себя, а потом практически не глядя стрелять; мертвецы на приходят по одному, тянут гниющие конечности, линия черепа пугающе проглядывает; кошмар, ставший явью, становится их жизнью. Он зовет ее дикаркой, замечая широкую улыбку на лице, стрельба ей подходит, входит в привычку; по воскресеньям они соревнуются на том самом стрельбище, это походит на жизнь, на странную и непривычную, но чуть больше, чем на выживание. Андреа не понимает до сих пор, почему он притащил ее с собой, не оставил среди пожирающего все вокруг огня, который поглотил бы ее; ей ведь хотелось, чтобы это случилось, не однажды; она помнит острый край лески, его бы в вены и задыхаться-кашлять-кровоточить, но в ней и тогда хватило силы отказаться от этой идеи, Андреа жизнь любит, оттого и цепляется, дерется. Она перестает его бояться (он действительно страх наводит) через месяц, через два — учится разговаривать короткими острыми фразами, никакой задушевности, классическое "где мы будем спать" и "как не сдохнуть до рассвета". Ее "зачем" волнует, она спрашивает, немного дергано, но спокойнее, чем обычно. У него на лице отражается что-то для нее неясное с кривой ухмылкой, он и сам иногда спрашивает, зачем вытащил ее оттуда, справился бы и без чужой помощи. — Ты привыкла к выживанию, — в этом суровая честная истина, тех, кто жизнеспособен вытаскивают, тех, кто с апокалипсисом не справляются, бросают — никому не нужен в скором мертвый груз, в людях воспитывается эгоизм и выборочность. Она к Шейну привыкает, к постоянной ругани, которая уже от других слов не отделяется, к стертым в мозолях жестким рукам, будящим ее ранним утром, потому что толпа ходячих снова догоняет или кучка незнакомых людей тянется к ним; если она и учит что-то от жизни с Риком, то правду о том, что люди не менее опасны. Они оба злятся, потому что жара сушит кожу и остатки встречи с ходячими гниющими кишками приходится оттирать, вгонять ногти в кожу, стараясь отодрать слои чужих мертвых внутренностей, ночной холод забирается за ребра сухим кашлем, сырой воздух оседает на истончавших бледных плечах отвратительной липкой пленкой; злость эта пустая, потому что, в конце концов, они выживают. Она забирается за чужую куртку, к забитому в аритмии четырехкамерному, ветер скрипит, ноет, она замерзшая, ледяными руками к чужому теплу тянется, Шейн оплетает ее своими руками грубо, в них ничего, кроме надоевшего еще две недели назад одиночества, и вдвоем легче не свалиться с простудой завтра. Судьба наваливается несчастьями на них, передавливает хрупкие кости. Андреа вымывает грязь, пальцами по изломанным прядям, иссохшим, блеклым, они бледное солнце этой жизни. Они всегда успеют сдохнуть, все они, но пока есть силы, они дерутся, вырывая жизнь из хлипких мертвецких рук; они выживают.