— Слушай, Фриск. Ты нравишься мне и… — неловкая улыбка наверняка еще более нелепо обнажила мои зубы, и я почувствовал себя идиотом, потому что тянул до самого конца только чтобы найти в себе силы на признание.
— О чем ты? — ее нежные тонкие губы дернулись в усмешке: не злой, но иронической. Барьер вспышками света играл на девичьем лице, создавая причудливые недобрые тени, но я все еще слепо верил в лучший исход. Фриск посмотрела некогда живыми янтарными и теплыми глазами в мои пустые глазницы — будто Солнце и Луна сошлись на небосводе в преддверии армагеддона — и засмеялась, словно я впервые пошутил не так отстойно, как обычно.
— Знаешь ведь, Санс, это конец. Андайн ищет меня.
— Я бы не позволил ей…
Малая снова засмеялась, тем самым перебивая мои пылкие клятвы: то ли не желала слушать, то ли не верила в них. Она не дала мне четкого ответа, но я чувствовал ее решимость вернуться домой и какую-то горькую снисходительность во взгляде ко мне или к этому месту — уже неважно.
Мне хотелось остановить ее; убедить, что здесь под землей есть те, кто нуждается в ней, и если она не готова остаться ради меня, то пусть побудет еще немного ради тех, кому заменила Солнце, но в тот момент я лишь беспомощно стоял и смотрел, как ее хрупкая фигура без всякого сочувствия исчезает в ослепительном свете барьера, навсегда запечатывая нас один на один со своими внутренними монстрами.
* * *
Определенно, в жизни что-то идет не так, когда засыпаешь с надеждой более не просыпаться. Очередные воспоминания ломают меня изнутри, и я удивлен, что во мне осталось еще что-то целое и не искалеченное, что так податливо трещит под горечью беззаботного прошлого. Хуже кошмаров могут быть лишь сны о былом; о том, как славно мы жили, как много мечтали и во что верили. Теперь же единственное, во что еще хватает сил верить — скорый и безболезненный конец.
С тех пор многое изменилось и отнюдь не в лучшую сторону. Со смертью Монарха и потерей всех уже имевшихся у нас душ подземелье захватило отчаяние. Должно быть, никто не видел угрозы в улыбчивой девчонке. Готов поспорить, монстры грезили о выходе на поверхность, ведь именно решительности Фриск нам не хватало для уничтожения барьера. Или, может, не хватало на самом деле внимания и любви, что мы, как последние глупцы, раскрыли перед человеком свои души. Позволили ей зайти так далеко, втайне желая, чтобы она победила битву с Азгором и вернулась домой, ведь она не должна была расплачиваться за наши лишения.
А что же до меня: пожалуй, я возлагал наибольшие надежды и, как следствие, — самолично провел ее в тронный зал. Была ли то моя непоколебимая верность данным обещаниям через дверь руин или же паршивая влюбленность — уже не имеет никакого значения. Я совершил ошибку, и будь моя воля — поступил бы иначе, пусть это и значило бы мое роковое грехопадение.
Я продрал один уцелевший глаз с неохотой, впившись пальцами в бездонные черные дыры, как если бы хотел выдавить себе оставшийся орган зрения, но к глухому разочарованию не почувствовал ничего кроме зияющей пустоты. Внутри меня бесплотное ничто, однако девственная белизна Сноудина все равно каждый раз безжалостно въедалась в мое бестелесное глазное яблоко: с превосходством, безукоризненно идеально. Будто питаясь пролитой на него кровью, незапятнанный снег требовал новую жертву, беззаботно и весело искрясь под худым светом еще горящих редких фонарей. Удручало ли это? Более чем. Видя, сколько смертей может впитать в себя это место, я невольно радовался тому, что состою не из плоти, а с другой стороны — вопрос времени, когда ему захочется смаковать кости.
И, пожалуй, уже поздно задаваться вопросами о том, где именно мы облажались, но я все никак не мог отпустить мысли о том, что кровавый след тянется с тех самых пор, как убили первого ребенка. Догадка о том, что во всем виноваты мы сами — пугала меня, и я как последний мерзавец желал бы найти другого виновника наших бед, но мысли упорно крутились вокруг истины. Не было никогда никаких добрых монстров и быть не могло. Обитатели подземелья всегда были теми, кем родители пугают непослушных детей, рассказывая ужасы про темный лес и обглоданные косточки. Доля правды, пожалуй, в этом есть.
Мы не оставим даже костей!
Я неторопливо поднялся с земли, осмотрелся — мертвая тишина вокруг на милю точно. Сноудин официально остается под правлением Андайн, но она не спешит сюда соваться: то ли не желает стычек, что на нее совсем не похоже; то ли понимает, что исход нашего столкновения непредсказуем, и вполне вероятно, что ей придется оставить здесь свой глаз — мой самый желанный трофей. Я вовсе не злопамятен, и чувство справедливости, которое, к счастью, пока еще уступает по кровожадности правосудию Андайн, тут ни при чем; после стольких душевных самоистязаний, мук совести и, напоследок, задетого и уязвленного самолюбия я убежден, что могу взять все, что захочу, без чьего-либо согласия и одобрения, ведь я это заслужил. Жаль только, что для осознания этой емкой, но уничтожающей внутренние барьеры истины мне понадобилось так много времени и столько лишений.
Твоей взаимности я бы тоже добился силой, что думаешь,
Фриск?
Как бы упорно я не гнал тебя из своей головы, ты все равно возвращаешься. Интересно, что бы ты сказала, увидев меня таким? Жалела бы, что оставила тогда? Грызло бы тебя чувство вины? Или, может, ты даже рассыпалась бы в извинениях передо мной за то, сколько боли принесла всему подземелью; за то, как безрассудно подставила целый мир, о котором никто кроме тебя даже не догадывается.
Бесчисленное количество раз я представлял, как отвергаю твои чувства, и сожаления; представлял, как бы больно тебе было, но эта боль — мимолетная горечь по сравнению с последствиями бездумного детского самоуправства.
Имея столько силы и власти над нашими жизнями ты решила, что правильнее будет отвернуться и сделать все возможное, чтобы о нас не узнали.
Эгоистичным и уродливым монстром ты предстала передо мной лишь спустя время, но я все еще что-то чувствую к тебе.
Или же это голод.
В чем точно уверен — ты бы не испугалась, ведь и меня когда-то не смутили багряные капли на твоих чутких руках.
Собственные хриплые смешки выдернули меня из мыслей. Сгорбившись над курткой и посмеиваясь без повода, я выглядел по меньшей мере жутко, и Папирус наверняка это заметил, так как его растерянный взгляд то и дело возвращался ко мне, словно случайно отвлекаясь от рисования на снегу.
Крестики-нолики — какой же херней ты страдаешь, бро?
— Ничего-ничего, я в порядке.
Моя рука расслабленно взметнулась в воздух, как бы пресекая дальнейшие расспросы, и так же вяло опустилась. Должно быть, брату хватило и этого, потому что он нервно дернулся — периодичный непроизвольный жест — и отвернулся. Я же ощутил острое чувство вины. Я не был причиной его нездоровых потряхиваний, но принимал непосредственное участие в тех событиях, которые впоследствии стали для Папса травмирующими.
Когда мы поняли, что катимся в пропасть — дестабилизация ядра, голод, снижение уровня магии — и пошел счет на жалкие месяцы, то сперва ощутили прилив решимости, что можем все исправить; то самое обманчивое чувство уверенности и воодушевления, когда отчего-то кажется, что все проблемы — мелочь, а судьба ничто по сравнению с твоей силой воли. Монстры суетились, помогали друг другу, искали альтернативные источники энергии, и я смеялся над их стараниями, над их бесполезными попытками.
Тем более жалким было их рвение, ведь спустя всего пару дней ядро окончательно потухло, обрекая нас на безумие. Именно тогда, сметая все предрассудки и моральные принципы, Альфис выдвинула идею о том, чтобы использовать душу монстра для возобновления работы центра. По ее подсчетам моей силы должно было хватить для такого ответственного дела: так сильно она ненавидела меня или на самом деле в подземелье не нашлось более сильного монстра. Вот только она не учла, что этой силы с лихвой хватило и на то, чтобы пришибить больную заучку быстрее, чем она протерла очки от конденсата.
Папс был не рад, но выдержал. Он сильный и понимающий бро, а меньшего я и не ждал.
Не могу сказать, что это был наш худший ужин, но первые три куска едва лезли Папирусу в горло, а может тому было причиной мое неумение готовить.
Или попавшаяся ему в порции золотистая чешуйка.
Позже он начнет готовить сам.
Мне хватило сил поднять истасканную куртку и накинуть ее на плечи. Теплее не стало, но привычная тяжесть успокоила рой мыслей.
Иногда я сожалел о том, что весь этот ворох воспоминаний и соображений просто не мог утечь через дыру в моем черепе — был бы хоть какой-то прок. Вместо этого с каждым пробуждением мне приходилось заново перебирать и укладывать и без того понятные истины, будто кто-то нарочно копался в чертогах моего «Я», оставляя после себя хаотичный беспорядок.
Кто бы ты ни был — прибирай за собой, приятель.
Топор нашелся за деревом, у которого я спал. Уже изрядно затупленное лезвие приветственно блеснуло мутным бликом, рукоять сладкой ношей легла в руку, и я, чувствуя, как под весом меня чуть отклоняет назад, взвалил оружие себе на плечо. Так и не нашел предлога, почему всегда ношу его с собой — он был не шибко удобен и делал меня еще более неповоротливым, но без него в руках неумолимо чего-то не хватало.
Посредственная прогулка по безжизненному лесу — то, чего не доставало: остатки сна запутались между черных худых стволов и скрюченных веток; снег стонал от каждого шага, умоляюще скрипел и хрустел, оставался смешанным с грязью отпечатком подошвы: таким же униженным и раздавленным, как и мы все.
Монстров не было видно, однако я знаю, что многие, кто в состоянии вынести низкие температуры, сбежали сюда в попытке скрыться от Андайн. Мы не гоним их. Я рад, что у Папса есть хотя бы такие друзья, с которыми он может забыться и для которых готовит свои «особые спагетти», а больше ничего не остается.
Люди и раньше падали редко — человек был целым событием — а теперь и без того понятно, что никто не сунется сюда, но я все равно жду.
Фриск.
Она должна помнить. Она не может забыть. Когда-нибудь ей станет интересно, и я обязан дожить до того момента, когда она спустится сама прямо ко мне в руки, ведь я так много еще хочу сказать и сделать.
Моя прогулка вывела меня к двери руин: массивная, вековая, все такая же, что и раньше, она вызывала теплые чувства, чего я не могу сказать о моей собеседнице с той стороны.
Ох, Ториэль, знала ли ты, чем обернется твоя просьба в день нашего знакомства?
Я слышал, как надрывается твой голос, как теряет он последние крупицы жизни, как обретает что-то зловещее и бесноватое. Мне не нравилось рассказывать тебе о том, что происходит здесь, за дверью руин, но ты отчаянно просила; обещала мне, что вынесешь правду, но мне не нужно было видеть твое лицо, чтобы осознать — ты не справилась, обманула. В какой-то момент я принял это как факт — ты рехнулась. Окончательно. Так злосчастно, жалко и дико — ты несла какой-то бессвязный бред в приступе эйфории, а я сидел и слушал. Слушал, слушал, слушал, пока с ужасом не осознал, что понимаю тебя. Это был конец нашего здравомыслия, но мне все еще жаль, что так вышло.
Прости меня, если сможешь, потому что я сам себя простить не в силах.
Мой живописный променаж меж уродливых сосен подходил к концу, и я не мог сказать, что был этим сильно огорчен. С надеждой бросил взгляд на дверь, будто ожидая, что сегодня все будет не так, как бесчисленное количество дней до этого, и развернулся назад, как в этот момент слуха коснулся глухой скрип; странный хруст, как если бы мелкие камни сыпались в узкой расщелине; долгий ноющий гул.
Я через плечо обернулся. На меня дыхнуло спертым затхлым воздухом, и я брезгливо выдохнул: так пахнет старость и одиночество. Следом долетели нотки ирискового пирога, но совсем слабо, эфемерно.
Я отчего-то приготовился встречать свою давнюю подругу. Поверить в то, что она набралась смелости выйти, мне было проще, чем во внезапное появление человека. К сожалению, мои ожидания не подтвердились, и когда босые худые ножки неуверенно ступили на снег, я даже позволил себе разочарованно вздохнуть, хотя внутри меня все сжалось в каком-то неверии.
Я глупо стоял и пялился, как немощная жалкая фигура выплывает из руин, топчется голыми ступнями по снегу, пытаясь протиснуться в щель между камнями и дверью, но никак не хватает сил. Еще немного, и девочку просто раздавит: размозжит ее тощие ноги, слабые хилые руки, тупую башку, в которую родители не вложили простые истины о безопасности; я бы мог забрать ее глаза. Ее янтарные большие глаза. Теплые как само солнце, но в данный момент переполненные страхом.
Фриск!
Мысль сожрала меня быстрее, чем я успел взвесить все «за» и «против». Одни только глаза. Я был уверен, что узнаю их из тысячи таких же. Если бы я только повременил, если бы только дал себе лишнюю секунду на размышления, то тогда бы понял, что это была не ты; но в тот момент, когда моя рука схватила трепыхающееся тело за шиворот ублюдского платья —
боже, малая, когда у тебя так испортился вкус — было уже поздно.
Янтарные, но не твои. Такие же большие и выразительные — целый удивительный мир внутри, полный тепла и света — но, черт возьми, не твои!
Дверь руин захлопнулась со страшным грохотом, а мне показалось, что это оборвалось что-то внутри меня. Трясущаяся гостья все еще болталась и дрожала, подвешенная в воздухе, и я выбросил ее в снег, как мусор, вымещая злобу и ненависть. Вымещая разочарование от этой встречи.
— Тебя сюда не звали.
Мои слова для нее были сродни приговору. Она пятилась назад, вязла в сугробах и беззвучно плакала. Беспощадный снег морозил открытые участки ее тела, оставлял холодные поцелуи, но она будто не замечала, как краснеют ее руки и ноги, как нещадно горят они от боли. На потрескавшихся бледных губах я едва смог прочитать нелепое «Извините».
— Почему ты плачешь? — я поинтересовался с таким искренним удивлением и негодованием, что самому стало дурно. — Скоро все закончится.
Мой успокаивающий тон вряд ли ее порадовал. Внешний вид не внушал абсолютно никакого доверия, топор лишь усугублял ситуацию. Занеся его надо головой, я был готов рубануть по изящному девичьему плечу. В мыслях проносились оправдания для Папируса — одно не лучше другого — почему я вновь принес человека мертвым, ведь кому-то надо проходить головоломки, иначе все старания проходят даром.
Извини, Папс, но ты должен что-то есть.
Она уже не убегала. Рухнула прямо лицом в снег неподалеку и беспомощно водила рукой вокруг себя, словно что-то искала. Силилась перевернуться, слыша мои шаги, тряслась, выла как щенок, захлебывалась в собственных рыданиях или ей мешал снег —
скоро все закончится.
Не знаю, для кого я повторял это: для нее или же для себя. В последние секунды своей жизни она вдруг настойчиво откатилась в сторону, словно тряпичная кукла. В своем этом идиотском платье смотрела на меня затравленно; смотрела, как лезвие вместо ее плоти погружается в снег, утопает там.
И я смотрел.
В ее янтарные огромные живые глаза, в которых если не мир, то хотя бы солнце. В которых столько желания жить, в которых наверняка столько тепла и любви и ни капли ненависти и презрения. Ни капли холода и равнодушия.
Я был уверен, что смогу сделать еще один удар позже. Был уверен, что она в моих руках, и я в любой момент без сожалений оборву нить ее жизни. В доказательство перед самим собой я бы вырвал ее глаза. На память.
— Холодно, — пламя в ее взгляде начало медленно тускнеть под натиском мороза. Я ощутил, что теряю что-то очень важное. Второго такого шанса не будет.
— Не гасни, — мой внезапный порыв, на грани мольбы.
Я всего лишь поднял ее из снежного плена на руки, а такое чувство, будто поймал звезду. 
