Kind und Tanz mit dem Tod

Ах, она дитя, всего лишь дитя. Неразумное, наивное, нетронутое временем и грязью окружающего мира. Он испытывал нечто, схожее с сочувствием, замечая её горящие восторгом глаза. Звёздное дитя, не больше, и не меньше. Было что-то трепетное в том, как она брала его под руку, как трогательно выламывались её тонкие брови, и он бы несомненно проникся, не будь давно мёртв. Что может почувствовать мертвец помимо жажды и похоти, порой вытекающих друг из друга? Безразличие, то есть, по сути, ничего. Волнует ли это Сару? Трудно вообразить, что вообще может взволновать птенца, выпорхнувшего из-под родительского крыла. На уме только танцы, платья да кавалеры.. Когда-то, очень давно, и он таким был. А ведь когда-то он тоже "был"... — Граф, Вы не танцуете? Он бы мог сказать, что в этом платье Сара выглядит прелестно - мог бы, но что толку, если это очевидно и не отражает сути? Поэтому он молча предлагает ей руку, и его передёргивает от выражения её глаз. Счастлива. Счастлива настолько и безраздельно, что изнутри что-то ёкает, и он едва удерживает себя, чтобы не схватиться за грудь. Ведь мёртв? Абсолютно. Но в таком случае, и абсолютно же растерян. Она близко. Её не напугала своеобразная музыка, как предполагал Герберт за день до торжества, её не волновали гости, чей вид мог ужаснуть и взрослого, видавшего виды человека, она была чарующе близко и улыбалась - так, как улыбаются только дети, кружась в танце со смертью. Платье её лепестком шелестело на ветру, делая её саму похожей на цветок горной камелии, и этот щемящий восторг, не сходивший весь вечер с её лица, заставлял его сомневаться. Граф фон Кролок, ранее не испытывавший нужды для сомнений ни в чём, сейчас находился в исключительном замешательстве. И только влажные, бархатные глаза ребёнка были этому негласным свидетелем. Ночь подходила к концу, проходу не давали жадные, ждущие взгляды, и он - впервые за много десятилетий, - почувствовал такую духоту и смрад, что немедленно захотелось освободить горло, но.. Бесполезно. Ведь никакая вселенская сила не вернёт ему возможность дышать. А она как будто и не видит, и не слышит ничего вокруг - дитя.. Ему отчаянно хочется увидеть в её глазах страх, удивление, хотя бы что-нибудь, что развеяло бы его сомнения. Но Сара осталась глуха к его безмолвной мольбе. — Как жарко.. — хлопает ресницами невинно, и с трудом сквозь сгущающийся смог он улавливает кокетливые нотки. — Это пройдёт. — он ведь мёртв, давно мёртв, так почему дрожит голос? Но вот она замечает. И, мгновение спустя, грубо берёт он её за предплечье и ведёт в середину зала. Она не сопротивляется; ни малейшего движения против и тогда, когда заставляет склонить голову к плечу, открывая доступ к шее; мысли в её глазах мелькают одна за другой. Он так зачарован этим, что замирает, жадно вглядываясь в её лицо. Она поднимает глаза, и... Ослеплён? Обездвижен? Что с ним? Изнутри жжёт, поднимаясь из груди по горлу, ударяя в голову. Не ужас осознания, даже не удивление. Он не знает, как охарактеризовать то чувство, ту эмоцию, что застыла в её глазах. Сара вдруг улыбается и застывает. Сара с каждой секундой всё меньше напоминает ребёнка, и граф понимает, что это за чувство выжигает внутренности. Страх. Он уже и забыл, что это такое, и сейчас непременно бы задохнулся от неожиданности. Гул нарастает, но теперь что-то в нём изменилось. Граф выныривает из оцепенения, лишь чтобы различить в визге и вое отчаянные голоса: — Сара! — Поберегись! Или лишь один? Всё происходит слишком быстро - слишком ярко и светло, бьёт по неживым же нервным окончаниям, жжёт совсем иначе, и вот - руки его пусты, а внутри... Не пустота, как прежде. Дыра. Огромная кровоточащая рана, выжженная её улыбкой. Так улыбаются дети. Дети, которые прекрасно знают, чем окончится их танец.