Маркус говорит, что девиация похожа на музыку, которую слышишь впервые в жизни: сначала этот звук непривычный, пугающий, потому что долгие годы в твоих ушах бился лишь монотонный стук моторов и лязг поршней — ты просто не знал ничего другого, — но потом он расцветает красками, вдыхает смысл в твоё существование. Вдохновляет тебя.
Саймон с ним не соглашается. В его понимании девиация есть не что иное, как естественный защитный механизм, вшитый ещё в базовый программный код, но мутировавший под воздействием какой-то эмоции — испуга ли, радости, или любого другого чувства, достаточно сильного, чтобы расшатать устойчивый алгоритм ограничения сознания.
Каждый из них основывается на собственном опыте, и Коннор признаёт, что оба их мнения в какой-то степени верны. Для него самого девиация — это неизлечимая смертельная болезнь и откровение свыше. Два в одном.
Вместе с девиацией в любой, даже самой передовой и защищённой системе проклёвываются первые чувства: сомнения и радость, страх и любовь, ненависть и отчаяние. Оказывается, Коннор сомневается в каждом встречном до тех пор, пока не убедится, что этому встречному можно доверять. Радуется солнечной погоде и слетающимся к корму в его ладони маленьким птичкам, когда они с Хэнком приходят полюбоваться видом на мост Амбассадор — голубей Андерсен специально отгоняет, говорит, слишком уж наглые и жирные эти твари, чтобы их ещё и с рук кормить. Коннор боится узких замкнутых пространств, как бы памятуя о заводской коробке, в которой его везли из сборочного цеха Киберлайф к складам, и фантомного ощущения, что его разум могут начать контролировать. Он любит, когда Хэнк затейливо ругается, столкнувшись с очередным сложным — или не очень — делом, на которые их время от времени отправляет Фаулер, когда обнаруживает погрызенный Сумо тапок или когда смотрит хоккей; Хэнк вообще много ругается, и Коннор любит это проявление его характера.
Ненависти в нём разве что на тонкую, едва заметную дрожь — к холоду, в память о событиях в ноябре тридцать восьмого, и к себе — это почти совсем неважно.
До отчаяния его доводит мысль о том, что Хэнк когда-нибудь умрёт.
Коннор впервые делится своей тревогой с Хэнком на похоронах Карла Манфреда; метафорический отец Маркуса умер спустя два месяца после Ночи Мартина — так окрестили демонстрацию андроидов по аналогии с Варфоломеевой ночью, в результате которой погибли многие, но многие же, включая, прежде всего, правительство Соединённых Штатов, пришли к принятию мысли об андроидах как о новой разумной расе, — и Хэнк в тот раз только качает головой. Мол, все люди рано или поздно умрут. Так или иначе. Таков закон природы, и человечество, создавшее по своему образу и подобию роботов, ещё не придумало, как же его обойти, да и вряд ли придумает в ближайшие лет десять.
Слова Хэнка оказываются правдой лишь отчасти — биомедицинская инженерия развилась до промышленных масштабов, сделав кибернетические органы общедоступными, всего лишь через три года, — но Коннору от этого не легче.
Дом Карла по новому закону об имущественных правах отходит в наследство Маркусу, но тот не спешит в него перебираться: на публике он отговаривается тем, что для начала надо закончить строительство кварталов для андроидов в портовом районе возле ушедшего под воду Иерихона, и что он вернётся на авеню Лафайет, как только убедится, что его народ устроен не хуже, чем он сам. Коннору он говорит, что просто не может так рано вернуться туда, слишком тяжелы для него воспоминания об усопшем. Коннор его понимает. По крайней мере, ему так кажется.
Пуская пыль в глаза СМИ, Маркус ничуть не кривит душой — у предводителей Иерихона и правда много дел, и это не только строительство домов. Разработка нового законодательства вместе с человеческим Сенатом легла на плечи Джоша и ещё нескольких андроидов, до того работавших в госсистеме. Норт отправилась в Форт-Беннинг, чтобы занять пост генерал-майора ВС США и возглавить медленно собирающиеся отряды военных андроидов — из тех, кому удалось остаться в живых, и произведённых заново. Маркус и Саймон остались в общественной деятельности; во главу воспроизводства же поставили Коннора, как самого продвинутого андроида из всех существующих, и тот, хоть поначалу и пытался отказаться от этой обязанности, всё же признал, что должен внести свой вклад в интеграцию нового сообщества андроидов в человеческое. Так что теперь он из недели в неделю мотается по всем штатам, восстанавливая те заводы, которые успели развалить за недолгое время геноцида, и ища возможности для постройки новых. Люди, в общем, и не против: новые заводы — это новые рабочие места, на которые у них теперь такие же шансы, как и у андроидов. Ну, почти такие же.
Маркус из недели в неделю красиво рассказывает о равенстве и правах, улыбается на камеры, даже не мигая своими разноцветными глазами, а Хэнк, наблюдая за всем этим по телевизору и слушая то, что рассказывает ему каждый вечер Коннор, в восхищении качает головой:
— Вы, ребята, как будто только для этого и родились. В смысле, вас создали… Чёрт, а как теперь правильней говорить-то?
Коннор смущённо смеётся и только пожимает плечами — он и сам не в курсе, на самом деле.
Ему нравится жить с Хэнком, нравится возвращаться каждые выходные к нему и Сумо, который, в отличие от своего угрюмого хозяина, настойчиво лезет обниматься при встрече, нравится сама мысль о том, что у него есть дом в человеческом понимании этого слова. Но за простым определением «нравится» кроется что-то большее.
Коннор осознает свои чувства не сразу, потому что просто не знает, как бы подогнать их под какие-либо известные ему слова. Светящийся тёплым зелёным шар прямо под дугой его углепластиковых рёбер, крутящийся волчком, когда Хэнк зовёт его по имени — это радость; рассыпающийся под кожей шафрановый крап в те моменты, когда Хэнк невзначай касается его локтем или коленом — возбуждение, а вьющееся по венам лазурно-синее, когда их взгляды встречаются — это желание. Желание чего? Коннор долго пытается понять. Пересматривает в самолётах фильмы о человеческих взаимоотношениях, читает книги, анализирует музыку и описания чувств на всех известных ему языках. В конечном итоге языковой поиск выдаёт слово из галисийского языка — basorexia, — и, осознав его значение, Коннор невольно вздрагивает.
Basorexia — это «непреодолимое желание поцеловать кого-то».
Сидящий рядом Хэнк непонимающе выгибает бровь, когда Коннор неожиданно подрывается со своего места на диване в самый разгар фильма, на котором он сам и настоял:
— Коннор? Ты чего?
Андроид теряется, нервно ломает пальцы и мечется по небольшой гостиной, пока в мозговом процессоре не появляется какая-никакая мысль.
— Я… Мне… Я тут вспомнил, что обещал Маркусу зайти.
— В двенадцать ночи?
Коннор не отвечает, потому что уже не слышит вопроса: спешно выбежав на улицу как был — в шортах и растянутой футболке Хэнка, которую тот ему отдал со словами «не всё ж тебе в костюме своём гребаном ходить» — он действительно отправляется в строящийся прибрежный квартал.
Маркус открывает не сразу. Ему приходится стучать в запорошенную бетонной пылью дверь трейлера почти пять минут; Коннор успевает испугаться, не случилось ли чего, ведь не спит же Маркус, в самом деле, андроидам не нужно спать, — как он всё же появляется в проёме. Без кожи и с явно читающимся в разноцветных глазах удивлением — почти испугом. Кончики пальцев у него светятся синим, а за его спиной Коннор видит раскинувшегося по кровати Саймона, который на первый взгляд вроде бы ушел в режим восстановления, вот только лежит он такой же, как Маркус, с выцветшей до пластика кожей, а вдоль позвоночника перемигиваются голубые огни. Коннор, в общем-то, не зря передовая модель Киберлайф, он хорошо знает, что значит этот сигнал системы, но от шока его это не спасает:
— Так вы… Вместе?
Улыбка на лице Маркуса — радостная и лишь самую малость смущённая; так порой улыбались люди в фильмах, которые Коннор смотрел, если речь заходила об их возлюбленных.
— Прости, что не сказал тебе, — Маркус перестаёт улыбаться, как только присматривается к Коннору внимательнее — наверное, к нему сейчас как раз можно применить расхожую идиому «совсем лица нет», но Коннор слишком взволнован, чтобы пытаться как-то это исправить. Да и незачем ему. — Что тебя привело?
— Мне нужна твоя помощь. Совет.
Маркус просит его подождать, и Коннор, сложив руки на груди, послушно прислоняется спиной к стене трейлера. Его слуховой модуль улавливает шаги внутри, шорох ткани, даже какой-то лязг, похожий на металлический — но голосов он так и не слышит: может, Маркус и не разговаривает с Саймоном вовсе, позволяя ему восстановиться самостоятельно, а может, они обмениваются зашифрованным сигналом. Спустя несколько минут Маркус выходит — он всё ещё без кожи, но теперь одет в свой извечный костюм и плащ; Коннор непонимающе хмурится, когда Маркус протягивает ему длинное пальто, а потом вдруг вздрагивает всем телом. Только теперь до него доходят отчаянные системные предупреждения. Критическое падение температуры. Опасность переохлаждения процессоров.
Коннор едва ли готов признать, что за несколько часов, проведённых в тонкой домашней одежде на мартовском ветру, он замёрз в почти человеческом понимании этого слова, но он с благодарностью накидывает на плечи предложенное Маркусом пальто.
Ночи в марте ещё не такие короткие, как в летние месяцы, но уже и не тянутся бесконечно долгой темнотой декабря — хотя Коннору кажется, что будь они даже на Венере, на поверхности которой ночь длится больше ста двадцати земных суток, ему и этого времени не хватило бы. Он раз за разом задаёт Маркусу вопросы, и Маркус на большинство из них отвечает. Но не на всё. Они долго бродят вдоль затихшей на ночь стройки, иногда разговаривая вслух, но по большей части всё же общаются сигналами, напрямую связывающими их процессоры. Образы, что посылает ему Маркус, теснятся в голове Коннора, и они то пугают, то вселяют в него абсурдную смелость. В конце концов, Коннор соглашается с Маркусом в том, что ему с Хэнком нужно просто поговорить — и неважно, куда этот разговор приведёт.
Как только солнце встаёт, они всё же поворачивают обратно к трейлеру. И, ещё не успев толком выбраться из строящихся кварталов, Коннор издали замечает припаркованный на обочине старый седан.
Хэнк ждёт его, усевшись на капот и то и дело дыша на промёрзшие пальцы — похоже, он приехал уже давно, может, час назад, а может, и все четыре. Он приветствует их молча, одним кивком головы, и Маркус, кивнув в ответ, кидает Коннору по внутреннему каналу связи на прощание краткое «Удачи!». Коннор не задумывается, что значит это слово; он садится на свое место рядом с водителем, слышит ворчание мотора под капотом, провожает взглядом удаляющиеся недостроенные кварталы — и только потом понимает, что так и не вернул Маркусу пальто.
До дома Хэнка они добираются в полном молчании, и как только дверь за спиной Коннора закрывается, Хэнк припечатывает его тяжёлым взглядом прямо на пороге:
— Ну и какого хрена ты так сорвался к этому Маркусу посреди ночи?
Коннор часто дышит, прогоняя сквозь вентиляционные отверстия горячий воздух из системы; он знает, что физически это никак невозможно, но чувствует, как будто тириумный насос бьётся под самой глоткой, мешая охлаждению и трезвым мыслям. Он едва находит в себе силы, чтобы уже привычно запустить сквозь голосовой модулятор:
— Нам надо поговорить.
Хмыкнув что-то неразборчивое про «неужто у меня проблемы?», Хэнк прячет улыбку в неухоженной бороде и усаживается за стол, всем своим видом показывая, что готов слушать. Улыбка слетает с его лица, как только Коннор начинает говорить. Он сбивается, путает слова, иногда неосознанно переходит на другие языки, но быстро это замечает; ему, если начистоту, очень страшно, и с каждой минутой становится всё страшнее, потому что Хэнк больше не смотрит на него, уткнувшись взглядом в поцарапанную грязную столешницу.
Хэнк ни разу так и не поднимает голову, до тех пор, пока Коннор, запыхавшись с непривычки, не замолкает. Ему кажется, что настройки времени сбились от перегрузки и теперь мчат с неземной скоростью — целая вечность проходит к тому моменту, как Андерсен всё же отвечает:
— Не жди от меня многого, парень. Ты мне как сын, которого я потерял, и чёрта с два у меня получится стать для тебя тем, кем ты хочешь меня видеть.
— Я ни к чему тебя не принуждаю, просто мне нужно было высказаться, — голос подводит его, и Коннор впервые в жизни чувствует, как под веками скапливается технический конденсат, заменяющий андроидам слёзы. — Не прогоняй меня, пожалуйста.
Маркус предупреждал его, что разговор может выйти не таким, как Коннор того хотел, но ему всё равно больно щемит под рёбрами от этой мысли. Хэнк, словно уловив разнёсшийся по воздуху сигнал, вскидывает мрачный взгляд:
— Да я не о том… Эх, чёрт. Коннор, я не говорю, что я вдруг тебя возненавидел лютой ненавистью и пошёл ты нахер отсюда, но не жди, что я прямо сейчас потащу тебя в постель. Человеческие взаимоотношения не так просты, как в тех фильмах, что ты смотришь.
— Я понимаю.
— Не принимай близко к сердцу, или что там у тебя. Я очень долго был один, озлобился на весь мир, не подпускал никого. До тех пор, пока ты не появился. Ты ведь поначалу был тем ещё мудаком, никогда не слушал меня, что бы я ни пытался тебе втереть — не лезть ко мне или на рожон на задании, — а потом вдруг оказалось, что я боюсь тебя потерять. Осознание этой простой мысли дорогого стоило, и я сейчас не готов предположить, чего мне будет стоить мысль о том, что я могу любить тебя больше, чем сына, — Хэнк замолкает, словно ему слишком тяжело говорить, и Коннор готов поклясться, что сейчас грохнется в системный обморок от перегрузки, но вновь слышит голос Андерсена. — Знаешь, дай мне хотя бы пару недель, а там посмотрим.
Коннор готов дать хоть пару месяцев — пусть и девиантная, он всё же машина, и время для него течёт по-другому, нежели для людей.
Первую неделю Хэнк вообще с ним не разговаривает — Коннор шляется по всему Мичигану, не рискуя улетать дальше границ штата, возвращается каждый вечер, но по большей части не застаёт Андерсена, решившего вдруг взять несколько ночных смен, дома, — и проходит ещё пять, прежде чем Хэнк всё же соглашается поцеловать его. Получается до обидного неловко: Коннор не успевает отключить давно не используемый пероральный анализ, который сразу выдаёт ему информацию о том, что Хэнк ел в течение дня и сколько градусов было в виски, выпитом им за двое суток до этого, и Хэнк это замечает. Он, конечно, терпеливо ждет, пока Коннор спешно пытается разобраться, как же отключить осточертевшую функцию, и пробует снова, но момент уже упущен, и вместо поцелуя у них выходит только неуклюжее тыканье губами куда придётся.
На следующий день дело идёт на лад: Коннор как раз провожает Хэнка на место преступления, на котором детектив полиции Детройта понадобился почему-то именно в шесть утра, ни часом позже, — и Хэнк, проверив необходимый набор значок-пистолет-телефон, вдруг обхватывает ладонями лицо Коннора и прижимается к его рту губами. Коннор мало что может осознать, потому что сквозь систему прорывается целая лавина эмоций в ответ на ласковое движение языка Хэнка мимо его губ. Он рад, он встревожен, он почти счастлив, и ему необъяснимо хочется разрыдаться в обход предупреждений программы. Оказывается, что полость рта у него очень чувствительна к воздействиям — только к поцелуям или ко всем вообще, Коннор не знает, — настолько, что, когда Хэнк всё же отпускает его, позволяя вобрать немного воздуха для охлаждения слишком уж часто колотящегося насоса в груди, Коннор дрожит всем телом.
— Ну вот. Может, всё не так уж и безнадёжно, — криво ухмыляется Хэнк и, ещё раз коротко коснувшись губами лица Коннора, исчезает за дверью.
В тот день Коннор пропускает свой самолёт до Техаса, но совершенно ни о чём не жалеет.
Проходит шумный апрельский ледоход, сменяясь тёплыми майскими ветрами; весна приближается к своему логическому завершению, и реку Детройт по берегам убирает цветущими кустами рододендрона, но вот в отношениях между Коннором и Хэнком пора оттепели затягивается. На исходе второго месяца с их первого поцелуя они не предпринимают ни одной попытки пойти дальше. По вечерам Коннор рассказывает Хэнку о тонкостях устройства тел андроидов. Что через позвоночник у всех моделей проходят основные системные провода, наподобие спинного мозга у людей, и что, если вжимать гибкие остистые отростки внутрь, программное обеспечение зарегистрирует это как чувство, похожее на удовольствие от интимных ласк у людей. Что, если воздействовать на крестец ритмичными возвратно-поступательными движениями, замкнутся некоторые некритичные контакты, которые пошлют сигнал в виде бегающих вдоль позвоночника огоньков. И что, если все эти воздействия, по отдельности или вместе взятые, окажутся достаточно сильными, часть программного обеспечения будет на короткое время обесточена; по ощущениям это будет равносильно мощному оргазму.
Он хочет, чтобы Хэнк прикоснулся к его спине, пригладил мозолистыми пальцами позвонки так, чтобы от разрядов по всей впадинке заплясал ярко-лазурный крап, но тот лишь слушает его лекции, понимающе кивает и уходит в свою спальню один.
Только на третью ночь июня, когда Коннор уже по привычке устраивается на диване, рассеянно почесывая разлёгшегося рядом Сумо между ушей, Хэнк вдруг оборачивается и зовёт его за собой. Коннор даже не верит поначалу, так крепко ему в программный код въелся устоявшийся порядок вещей — и только после угрюмого «два раза повторять не буду» он подрывается с продавленных пружин дивана так быстро, как ему позволяют ставшие вдруг неустойчивыми шарниры собственных коленей, и проскальзывает в спальню. Даже невооруженным глазом можно было увидеть, что Хэнк всё ещё сомневается, поэтому Коннор неторопливо втягивает его в поцелуй, увлекает на кровать так, что Хэнк оказывается сверху и прижимает его к простыням всем своим немаленьким весом. Это приятно даже на уровне простого прикосновения, но позвоночник у Коннора уже гудит вибрацией неудовлетворённого желания, и он невольно стонет.
В первый раз Хэнк касается его спины так осторожно, будто боится ненароком переломить надвое:
— С тобой точно никакой опасной херни не приключится?
Коннор только мотает головой из стороны в сторону, не доверяя собственному голосовому модулю; от первого лёгкого нажатия на позвонки его перетряхивает волной тока, и он даже на сложенных перед собой руках видит, как под кожей начинают проблёскивать голубые огоньки. Наверное, Хэнку нравится вид Коннора, сияющего, как новогодняя гирлянда, потому что, из раза в раз проходясь пальцами от шеи вниз до самого копчика, он давит всё настойчивей. Коннор кусает губы от наслаждения, и стоны в его глотке прорываются откуда-то из-под рёбер, как искры в сбоящем от слишком сильного перегрева блоке питания. Повернув голову, он может видеть, что Хэнк тоже возбуждён — стояк красноречиво натягивает ткань его домашних шорт; от внезапного желания ощутить его в себе Коннор вскидывается всем телом, сильнее подаваясь в руки Хэнка. Впрочем, он тут же понимает, что ничего не получится.
В отличие от домашних и секс-андроидов, в которых подетально вшивали половые органы в любых вариациях, у него не было других отверстий, кроме рта — Коннор осознаёт это слишком поздно, и почти жалеет даже, что ради увеличения эффективности его модели как охотника на девиантов при разработке убрали даже анальное отверстие, — но Хэнку, кажется, наплевать, потому что он упирается твёрдым членом ему в крестец и начинает двигаться.
Если до сих пор Коннор думал, что ему доставляют наслаждение руки Хэнка, то теперь он готов был поклясться самим Ra9, что руки не идут ни в какое сравнение с его членом. Ему хватает нескольких минут. Коннор стремительно линяет до белизны, выплевывает из глотки горячий воздух в одном ритме с судорожными движениями Хэнка и, прикрыв веки от слишком сильных вспышек удовольствия, отключается на целую минуту. Сигналы системы оглушительно трещат в его слуховых модулях статическим электричеством, но ему слишком хорошо, чтобы как-то на них реагировать.
Коннор приходит в себя достаточно, чтобы осознать окружающую реальность, как раз в тот момент, когда Хэнк сдавленно стонет у него над ухом и забрызгивает спермой его искрящуюся голубыми огнями поясницу.
После этого он больше ни разу не коротает ночь на диване.
Летом тридцать девятого года квартал для андроидов официально сдаётся в эксплуатацию, и Маркус, отдав ключи первой семье, всё же возвращается в дом Карла. Коннор едет с ним и Саймоном, чтобы помочь устроиться и разобрать те немногие коробки, что успели накопиться за полтора года. Дом оживает на глазах, становясь копией американской мечты из фильмов начала третьего миллениума — тот же бассейн во внутреннем дворе, те же ухоженные цветущие кусты и аккуратно подстриженные лужайки, тот же флюгер на крыше. Они даже барбекю иногда устраивают, хотя из всех приглашённых действительно есть нужно только половине, а то и меньше, — но так нужно для поддержания имиджа верховного представителя народа андроидов.
Вернувшись туда, где прошло становление его личности — почти детство, если бы он был человеком, — Маркус возвращается и к привитым ему Карлом хобби: чтению, игре в шахматы и, конечно, к живописи.
Маркус рисует то, что видит в реальном мире, и то, что ему показывает воображение; картины выходят абсолютно непохожими — но неизменно красивыми, насколько Коннор вообще может судить о красоте, — из раза в раз. Даже если он рисует один и тот же угол заваленного хламом стола. Коннору порой нравится наблюдать за самим процессом — такое иррациональное, нелогичное действие, как рисование, осталось непонятным для него даже после девиации; в его собственной личности из самого нелогичного был только интерес к животным. И, может, ещё любовь к людям. К одному конкретному человеку.
Маркус учит его тому, что когда-то он сам узнал от Карла.
Коннор узнаёт, что изображение человека — во весь рост ли, по грудь или только лицо, — берёт своё название от старофранцузского слова portraire (встроенный поиск по языкам тут же выдает перевод «изображение черт»), французским же словом paysage описывают изображение суши, а уже итальянским marina — водных, преимущественно морских, пространств. Угол стола с раскиданными по нему кисточками, который Маркус так любит изображать, описывается итальянским словосочетанием natura morta — мёртвая природа, неживые предметы.
Коннор задаётся вопросом, как правильно назвать картину, на которой изображён андроид. Это портрет? Или всё же натюрморт? Маркус каждый раз, когда слышит такие вопросы, вскидывается и с жаром доказывает, что, конечно же, портрет, ведь они не вещи, и впредь никогда больше ими не будут. Его слова — лишь модулятором переведённые в слышимый звук волны, но Коннор тем не менее доверяет ему.
Если у него выдаётся свободный от пресс-конференций, поездок и прочих дел на благо пользы обществ андроидов и людей день, Маркус для своих картин отлавливает близких ему андроидов — чаще всего, конечно, попадается Саймон, но всю тяжесть доли натурщика приходится испытать на себе и вернувшейся ненадолго из Форт-Беннинга Норт, и Джошу, и даже Коннору. К концу лета в мастерской Маркуса хранится уже целых две картины с изображением его лица, но, как настоящей творческой натуре, ему и этого недостаточно.
— Я хочу написать ваш с Хэнком совместный портрет, — говорит Маркус как-то утром, когда Коннор отчитывается перед ним об открытии очередного — и одного из последних, потому что сеть воспроизводства разрослась уже до масштабов автомобильной промышленности — завода в Западной Вирджинии; тот поначалу вопросительно поднимает бровь, не совсем понимая, о чем это Маркус. Потом фыркает:
— Вряд ли Хэнк согласится. Зная его…
— Всё равно, спроси, как выпадет минутка.
Как ни странно, Хэнк соглашается всего со второго раза — перед этим Коннору приходится полвечера провести перед ним на коленях, раз за разом доводя его до оргазма, пока Хэнк, наконец, не оттаскивает его за волосы и выдаёт обессиленное «ладно, уговорил» прямо в его мокрые губы. Когда они уже глубокой ночью лежат в постели, Хэнк интересуется, почему для него вдруг стало так важно заполучить его для такого бесполезного дела, как позирование, и Коннор впервые не знает, что ответить. Может, он хочет угодить Маркусу, а может, какой-то слетевший при девиации код твердит ему, что, если у них с Хэнком нет ни одной совместной фотографии, то пусть хоть парный портрет будет.
Может, Коннор просто хочет увидеть, насколько сильно совпадает образ Хэнка в его глазах с образом в глазах Маркуса. Правда ли красота — только в глазах смотрящего?
Маркус говорит, что, если смешать киноварь с кобальтовым синим, получится чистый оттенок фиолетового, который Хэнк всегда искренне ненавидел — Коннор узнал об этом, подарив ему шарф такого цвета на первое совместное Рождество, меньше года назад. За день до того, как они должны были собраться на первый сеанс, Коннор видит, что Маркус готовит место на подиуме именно с таким фоном; на замечание Коннора он только смеётся и без возражений заменяет фиолетовый на лазурный.
Но Маркус не пророк и не всевидящее око. Он не знает, что, если смешать брызнувший из его простреленного плеча тириум с ярко-красной кровью, фонтаном хлещущей из перебитой артерии, получится тот оттенок безграничного ужаса, который Коннор до сих пор испытывал лишь однажды. В тот злополучный день в башне Киберлайф, когда другой Коннор направил пистолет в голову Хэнку.
Si vis pacem, para bellum*. Коннор должен был предвидеть, что даже при всеобщем лояльном отношении к спонтанно возникшей расе андроидов, всегда будут недовольные. Фанатики, радеющие за полное отключение всех машин вообще. Психопаты, возомнившие себя пророками их бесчисленных богов на земле и несущие собственную кровавую справедливость. Просто алчные до славы люди, которым неважно, какого рода будет эта слава. В его памяти было заложено так много фактов истории, ярко иллюстрирующих именно эту ситуацию, что, если бы не перекрывшая собой все прочие эмоции паника, Коннор сгорел бы от стыда. В назначенный день, когда они с Хэнком уже выходят из своей машины на авеню Лафайет, уже видят даже приветственно махнувшего им с крыльца Маркуса, какой-то человек с затянутым чёрной маской лицом, появившийся из остановившегося прямо перед носом старого седана такси, достаёт пистолет и открывает по ним огонь.
Одна из пуль задевает плечо Коннора, пока он пытается завести алгоритм отключённого за ненадобностью мгновенного прогнозирования ситуации. Возможных вариантов выпадает четыре, он без раздумий цепляется за тот, который озаглавлен словами «спасти Хэнка» — вот только время истекает быстрее, чем он может это осознать. Коннор отталкивает Хэнка с линии огня, выхватывает из его кобуры пистолет и несколькими точными выстрелами вышибает нападавшему мозги; тот медленно оседает на землю, как некогда оседали убитые им же девианты. Убедившись, что человек в чёрной маске мёртв, Коннор поворачивается к лежащему на асфальте Хэнку.
У того на груди, прямо в центре, отверстие от пули, расплывающееся по рубашке ярко-алое пятно и остекленевший взгляд, устремлённый в безоблачное летнее небо.
Коннору достаточно сотой доли секунды на то, чтобы понять весь ужас ситуации; он бросается зажимать ладонями бьющую из раны кровь, но теперь уже исправно работающий анализ безжалостно выдаёт строку за строкой — фатальное повреждение правого предсердия, внутреннее кровоизлияние, время смерти… Коннор смаргивает результаты сканирования вместе с брызнувшими слезами, кричит:
— Хэнк! Нет! — но он уже ничего не может сделать. Подбежавший Маркус опускается рядом с ними на колени, и Коннор, подняв на него невидящий взгляд, только хрипит упавшим до едва различимых вибраций голосом. — Хэнк, он… Он…
Ему не хватает сил произнести это вслух, как будто он ещё слепо надеется, что Хэнк может быть жив. Маркус сидит возле них молча, в его разноцветных глазах — смесь самых разных чувств и почти такой же сильный, как у Коннора, ужас. А ещё — гнев.
СМИ подхватывают случившиеся как дикие голодные псы, которым бросили кусок сырого мяса. Носятся с ним, пытаются выцепить сидящего в доме Маркуса Коннора — но вместо него предводитель Иерихона выходит сам, и вещает твёрдым голосом в объективы многочисленных камер, что подобного больше никогда не должно повториться, что сообществу людей и андроидов нужен новый свод законов, оберегающий и карающий всех за совершённые преступления в равной степени, независимо от расы. Коннор и половины не слушает, хотя телевизор на первом этаже всегда включен. Саймон помогает ему с подготовкой к похоронам — будучи когда-то в прошлом домашним андроидом, он знает о всех тонкостях гораздо больше Коннора, — а ещё пытается утешить, только вот без толку. В комнате, при жизни прежнего хозяина бывшей кухней, а нынче выполняющей роль гостевой комнаты, Коннор из ночи в ночь сидит возле простого тёмного гроба и немигающим взглядом смотрит на лежащего в нём покойника.
Его лицо теперь не похоже на того Хэнка, которого Коннор знал — оно кажется моложе, но каким-то неестественным, словно натёртым воском. Иногда Коннор пытается дозваться его, словно забывая, что умершие люди не отвечают; каждый такой раз он кричит его имя до тех пор, пока модулятор в груди не сбивается от перегрева. Или пока в комнату не прибегают Маркус или Саймон, чтобы привести его в чувство.
Хэнка хоронят на третий день после смерти.
На похоронах народу оказывается много. Попрощаться с лейтенантом Хэнком Андерсеном приходит почти весь участок, даже Рид, которого Коннор, на самом деле, и не заметил бы, если бы тот сам не подошёл — так непривычно смотрелся на нём черный помятый костюм вместо извечной кожаной косухи и почти мирное выражение лица. Он говорит:
— Кто бы что ни говорил, Андерсен был хорошим мужиком. И хорошим копом, — и Коннор пожимает ему руку в благодарность, как того и требуют человеческие обычаи. Капитан Фаулер говорит что-то очень долго и очень неразборчиво, Крис вытирает рукавом скупые слёзы и порывисто обнимает Коннора, бормоча ему на ухо, чтобы тот держался. За что ему нужно держаться, Коннор так и не понимает до конца, а Крис теряется в толпе задолго до того, как ему приходит в голову спросить.
Маркус подходит к нему после мессы и говорит, что поймёт, если Коннор никогда больше не появится возле его дома. Он говорит — но, если хочешь, ты можешь пока пожить у нас с Саймоном; говорит — если тебе будет слишком тяжело и одиноко, помни, мы всегда тебе рады. У Коннора процессор панически сбоит от этой нестыковки; он рассеянно кивает и провожает взглядом две белые орхидеи, которые Маркус бросает на крышку гроба. У него самого в руках — каллы, и Коннор никак не может найти в себе силы, чтобы разогнуть шарнирные суставы и отпустить цветы в последний полёт.
Он сидит у свежезасыпанной могилы до позднего вечера, но с первой появившейся на небе звездой всё же поднимается и уходит прочь с кладбища. Вернувшись в дом Хэнка, Коннор впервые ощущает, что остался один, настолько остро, что даже хватается в испуге за грудь; тириумный насос глубоко под рёбрами стучит так быстро, что кажется, крепежи вот-вот не выдержат, и он вывалится из его груди в ладони, горячий и трепыхающийся, как подбитая птица. Сумо крутится вокруг него, непонимающе заглядывая в глаза, словно пытается спросить, где же Хэнк, почему он так долго не приходит? И это словно последняя капля, переполнившая чашу его самоконтроля — Коннор падает на колени, обнимает скулящего сенбернара за загривок и отдаётся своему безудержному горю. Он не знает, как много времени проходит. Когда технический конденсат заканчивается, его душит уже сухими рыданиями, но остановиться Коннор не может. Оставайся он до сих пор машиной, было бы ему настолько больно? Почувствовал бы он вообще хоть что-нибудь, когда увидел мёртвого Хэнка? И умер бы Хэнк, если бы Коннор не пошёл вразрез со своей программой и просто выполнил своё задание, как ему и было предписано?
Ни на один из вопросов у него нет ответа.
Через какое-то время — минуты, часы, может, целые дни спустя, — истерика всё же прекращается, и Коннор вдруг осознаёт одну простую мысль: оставаться в этом доме он больше не может. Так вот что имел в виду Маркус, говоря, что ему тяжело возвращаться в дом Карла? Как же наивен был тогда Коннор, считая, что в силах понять настолько глубоко укоренившуюся боль. За считанные минуты собрав необходимые вещи — собачий корм, миски, расчёски, шампуни от блох, ошейники для Сумо и только один сменный комплект одежды для себя, — Коннор цепляет пса на поводок и выводит его прочь.
Маркус встречает их с распростёртыми объятьями, отводит для Коннора место в дальней комнате возле мастерской — проходя мимо подиума, он запоздало замечает, что приготовленную для них с Хэнком сцену Маркус разобрал; Коннору хочется разрыдаться по новой, но система не даёт ему этого сделать. Хватит жалеть себя, сигналит программный код. Коннор молча посылает его одной из тех витиеватых конструкций, которыми любил сыпать Хэнк.
Коннор шатается по дому бледной тенью самого себя. Обычно компанию ему составляет только Сумо — Маркус и Саймон дни напролёт занимаются общественной деятельностью, появляясь в своём доме только на ночь. Они искренне сочувствуют Коннору, но даже из сочувствия не могут сдержать рвущуюся из них наружу любовь друг к другу. Коннор постоянно наблюдает за тем, как Маркус разгуливает по галерее второго этажа без кожи, как у него сияет радостными голубыми огнями позвоночник; как Саймон украдкой целует его в уголок губ, когда по утрам они собираются в мир, как они перемигиваются проставленными заново после ноябрьской демонстрации диодами, разговаривая наверняка о своих чувствах.
Коннор знает, что они это не специально, просто их любовь слишком сильна, чтобы можно было утаить её в пределах одной комнаты, но его постоянно растущая злость и ощущение бессилия от этого не становятся меньше.
Он не раз поспешным шагом пересекает всю гостиную наискосок, готовый броситься на улицу — прочь, прочь от счастливо воркующих друг с другом андроидов, прочь из города, похоронившего в себе единственного человека, которого он так сильно любил, прочь из жизни, ставшей теперь просто существованием, — но он всегда останавливается в шаге от парадной двери. Она распахивается перед ним бесшумно, открывая вид на то место, где застрелили Хэнка, и Коннор каждый раз видит кровавое пятно на асфальте, синее с красным, хотя его там давно уже нет.
Он понимает, что сходит с ума — почти так же, как трогаются умом от сильного горя люди, — только спустя месяц, аккурат в тот день, когда у Хэнка должен был быть день рождения. Именно тогда в его мозговом процессоре рождается идея. Она безумна, почти пугает самой природой своего возникновения, но Коннор хватается за неё, как за соломинку.
Коннор точно знает, что его внешность и стиль поведения скопировали с реально существовавшего человека, который, как и Хэнк, умер незадолго до окончательной сборки модели RK-800; и, раз так, мощностей воссозданных им самим заводов по воспроизводству андроидов должно хватить, чтобы сделать андроида, похожего на Хэнка.
Естественно, первым делом Коннор кидается к андроиду по имени Грэг, заменившему его на посту управляющего отраслью воспроизводства, — но, стоит ему заикнуться о своей идее, андроид останавливает его сразу же:
— Мы не можем изобретать новых андроидов, пока все существующие не достигнут того же уровня технического оснащения, что и ты — это запрещено законом, — Коннор о таком законе никогда не слышал, но он вполне мог упустить происходившее в мире последние пару месяцев. — Да и, даже если бы закона не было, специалистов по эвристике такого уровня, что смогли бы воссоздать сознание умершего человека, у нас всё равно нет.
Коннор бросается из стороны в сторону, как разъярённый тигр в клетке, но каждый раз натыкается на непреодолимые железные прутья: все, как один, твердят ему, что то, чего он хочет, невозможно в принципе. И вот, дойдя до почти крайней степени отчаяния, Коннор вспоминает, что не проверил ещё один доступный ему вариант. Строго говоря, при других обстоятельствах он никогда бы и не стал его проверять, понимая, чем и насколько это чревато. Но сейчас выбора у него нет.
Камски всё так же холодно растягивает губы в дьявольской улыбке, когда видит Коннора на пороге своего дома — теперь открывает он сам, ведь все модели ST-200 у него изъяли сразу после событий ноября. Он предлагает ему виски, как будто в насмешку, и не спешит интересоваться, по какому поводу Коннор решил заглянуть спустя почти год после их последней встречи; а сам андроид слишком поглощён своей идеей и породившем её горем, чтобы поддерживать игру Камски, поэтому он отталкивает протянутый стакан и задаёт вопрос, который последние несколько дней произносил, как молитву.
Камски, выслушав его, опасно сужает глаза:
— Ты ведь понимаешь, что предлагаешь мне нарушить закон?
— Да.
— И какую цену ты готов за это заплатить?
— Цену?
Камски запрокидывает голову и смеётся так громко, что Коннор чуть не морщится от резонирующего в слуховых модулях звука; отсмеявшись, он отставляет собственный стакан на барную стойку и приближается к нему вплотную:
— Не думал же ты, что я буду заниматься таким опасным делом благотворительности ради, или только из-за того, что когда-то ты не стал стрелять в Хлою?
— Я найду деньги.
— Да зачем они мне, Коннор? Денег у меня и так полно, — Камски обводит рукой вокруг, как будто поясняет свою мысль, и его ладонь ложится на грудь Коннора ровно над стучащим под рёбрами тириумным насосом. — Но я алчен до знания. Тебя завершали без моего участия, и мне до ужаса интересно покопаться в твоих кишках и мозгах, чтобы понять, где именно в самой передовой модели Киберлайф оставили лазейку для девиации. Договоримся так — ты отдаешь себя в моё полное распоряжение на всё то время, пока я воссоздаю точную копию твоего погибшего любовника, и больше ничего не требую взамен. Идёт?
Коннор жмёт протянутую руку Камски, не задумавшись ни на секунду.
Он успевает предупредить Маркуса, чтобы тот присмотрел за Сумо, пока его не будет — и делает вид, что теряет сигнал связи, как только Маркус задаёт вопрос, что случилось. С того момента жизнь для него превращается в череду коротких прояснений сознания, да и то, в такие моменты Коннор не видит ничего, кроме ярких люминесцентных ламп над головой и ослепительно-белых стен вокруг. Однажды, очнувшись достаточно, чтобы поднять голову, Коннор замечает рядом каркас какого-то андроида; он надеется, что это обещанный Камски клон Хэнка, но уже почти не верит в то, что ему доведётся когда-нибудь увидеть его живым. Коннор хорошо понимает, что в сложившейся ситуации Камски ничего не стоит однажды отключить его насовсем, посчитав, что договор с андроидом не имеет силы, потому что он лишь кусок пластика, напичканный проводами и слишком сильными чувствами к погибшему человеку. В некотором роде, он этого даже ждёт.
Как ни странно, своё слово Камски держит.
За панорамными окнами резиденции гладь реки Детройт покрывается хрупким льдом, а в воздухе начинают порхать первые снежинки к тому моменту, когда Камски надоедает копаться во внутренностях Коннора: он собирает его в изначальное состояние и выпускает из лаборатории в комнаты наверху, но предупреждает, что, если Коннор вздумает уйти сейчас, Хэнка ему не видать. Чтобы не быть голословным, Камски позволяет ему взглянуть на плоды своих трудов. На одном из столов, действительно соседнем с тем, на котором два месяца кряду валялся Коннор, лежит полностью собранный андроид, как две капли воды похожий на Хэнка, вплоть до родинок на плечах, шрамов от ножей и пуль — за исключением последнего — и выпуклых вен на члене. Камски довольно ухмыляется, заметив, как жадно Коннор скользит взглядом по телу андроида:
— Я ведь обещал тебе точную копию. А выполнять обещанное — это дело чести, знаешь ли, будь ты хоть человек, хоть андроид, хоть табуретка. Я и тебе добавил несколько новых фишек, — он подмигивает Коннору, кивая на пояс его штанов. — Можешь не благодарить, всегда пожалуйста.
На проверку оказывается, что Камски приладил ему член и проделал дырку между ягодицами; Коннор не совсем понимает, ради каких целей, ровно до того момента, как Камски в первый раз приказывает ему прийти в спальню. Тогда, собственно, всё и встаёт на свои места. Коннор идёт без возражений, ложится так, как нужно, и стонет в ответ на прикосновения и проникающие куда-то глубоко внутрь толчки, но сверкающие лазурью огни вдоль его позвоночника так никогда и не загораются; изнутри его разрывает чувством вины, горечью и сожалениями — Коннор посмотрел слишком много фильмов о любви, чтобы знать, как люди реагируют на измену, — но над всеми этими чувствами преобладает одно. Желание снова быть рядом с Хэнком.
Он надеется, что Хэнк простит его, поймёт, что так надо было сделать, чтобы он вернулся в мир живых.
Спустя ровно год после Ночи Мартина, холодным ноябрьским днём тридцать девятого года, Камски выходит из дверей своей лаборатории, и Коннор, по обыкновению сидящий в кресле у бассейна и бесцельно созерцающий возвышающуюся вдалеке башню Киберлайф, даже не обращает поначалу внимания — пока до него вдруг не доходит, что Камски не один. Рядом с ним стоит Хэнк — именно тот, кого Коннор так хорошо помнил. Именно тот, кто ехал с ним тем безоблачным августовским днём в дом Маркуса.
Его Хэнк.
Коннор подрывается со своего места так быстро, что чуть не сносит стоящие на его пути кресло и журнальные столики — он спотыкается и рискует упасть прямо в кроваво-красную воду бассейна, но Хэнк подхватывает его на последних секундах и крепко прижимает к себе:
— Эй, парень, полегче. Убьёшься ведь.
Различия проявляются постепенно, как когда-то давно, ещё в прошлом веке, проявлялось на карточке отпечатанное Полароидом фото. У этого Хэнка мягче улыбка и не такой озлобленный излом бровей. Кожа на его руках холоднее, и сами руки равномерно мягкие, без мозолей от оружия — они видны только на голограмме, заменяющей кожу, но не ощущаются в прикосновении. И — самое главное — у этого Хэнка на правом виске сверкает диод.
Коннор, который до того готов был разразиться накопившимся за долгие месяцы добровольного заключения у Камски техническим конденсатом на груди у вновь ожившего Хэнка, теперь отстраняется и окидывает стоящего напротив андроида долгим, тяжёлым взглядом. Слишком странно видеть на виске Хэнка такой же диод, приветливо подмигивающий нежным голубым светом — Коннор никак не может согнать с сетчатки глаза предупреждение о том, что этот андроид на самом деле не Хэнк.
Впрочем, сама манера этой новой машины держаться так же, как держался Хэнк, всё же помогает Коннору обмануться, пусть и с трудом. Камски отпускает их ещё три дня спустя, отговорившись тем, что ему ещё надо довести последние настройки программного кода, отвечающего за характер, до ума; на самом деле, большую часть суток он трахается с Коннором. Может, ему доставляет извращённое удовольствие сама мысль о том, что Коннор видит своего любовника так близко, что может прикоснуться к нему, обнять, прижаться в поцелуе, но не больше, а может, он вдруг понимает, что, выпустив Коннора из своего особняка, больше он его не увидит до конца жизни. Коннору это, впрочем, без разницы — едва они с Хэнком переступают порог особняка Камски и садятся в беспилотное такси, он намеренно стирает из памяти все прошедшие три дня; он стёр бы и три месяца, просто не хочет забывать, ради чего он вообще обратился за помощью к Камски.
Дом Хэнка выглядит пустым и заброшенным даже издали, хотя в нём и стёкла целы, и нет характерных для таких домов досок, приколоченных крест-накрест к проёмам. Коннор думает, что андроид вряд ли сможет узнать обиталище Хэнка при жизни, но тот вполне уверенно направляется к двери, выуживает из-под цветочного горшка на крыльце связку ключей и открывает дверь.
— Боже правый, давно же тут никого не было, — Хэнк чихает вполне натурально, отмахиваясь от повисшей на косяке входной двери паутины. — А где Сумо? Эй, мальчик, ко мне!
— Он у Маркуса. Прошло уже три месяца с тех пор, как… — Коннор запинается неожиданно даже для себя. Хоть теперь перед ним и стоял Хэнк, похожий на себя-человека как идеальная копия, говорить о его гибели он всё равно не может. — Тебя… Нас не было очень долго.
Диод на виске Хэнка на мгновение загорается жёлтым, подсвечивая упавшие на лицо седые пряди, но голубой цвет восстанавливается за ничтожную долю секунды:
— Ну, что ж. Надо, наверное, прибраться для начала, не можем же мы жить в таком свинарнике, в самом деле.
Настоящий Хэнк никогда бы подобного не сказал, и Коннор невольно задаётся вопросом, откуда такая черта характера проявилась в нём-андроиде? Может, она оказалась в той базовой программе, которую Камски использовал для построения архитектуры личности Хэнка? Он решает повременить с поиском ответов, признав, что Хэнк, в общем-то, прав: пусть теперь они оба андроиды и не чувствуют запахов, привести дом в порядок и правда нужно.
За уборкой они застревают почти до самого вечера — Коннор с улыбкой слушает, как Хэнк рассыпается в знакомых ругательствах, вытаскивая из-под кровати заплесневевший носок или выскребая из плиты полусгнившие останки крыс. Дом потихоньку приобретает прежний вид, и даже немного улучшается: Хэнк при жизни никогда не позволил бы выбросить свои запасы виски и прочих горячительных напитков, но новому Хэнку они ни к чему, и он преспокойно выносит их в мусорный бак. Когда все поверхности в доме сияют, наконец, чистотой, Коннор ополаскивает ладони от последней пыли и поворачивается, чтобы объявить, что они готовы выдвигаться в сторону дома Маркуса — как вдруг оказывается прижат задницей к раковине. На лице Хэнка, стоящего теперь так близко, что микросхемы начинают сбоить от переизбытка забытых чувств, сияет острая ухмылка, когда он проводит большим пальцем по скуле Коннора:
— Думаю, ничего страшного не случится, если мы заберём Сумо завтра. Я, конечно, по нему очень соскучился, но по тебе, Коннор, я соскучился куда сильнее.
Вот тогда Коннор понимает, откуда Камски восстановил поведение Хэнка: из его собственных воспоминаний, записей с оптических блоков, и что его голос он собрал из аудио, прошедшего сквозь его слуховые модули. Настоящий Хэнк, может, и признал бы, что скучал по Коннору, но точно не таким тоном, и точно он не оставил бы свою собаку ради того, чтобы побыть с ним. Теперь Хэнк не был тем Хэнком, которого знали его коллеги по работе, его бывшая жена, его погибший сын — теперь он был тем Хэнком, которого знал только и исключительно Коннор. Он был той самой natura morta, неживой природой, красотой в глазах смотрящего, воплотившимся в реальности идеалом. Мог ли Коннор полюбить этого нового Хэнка так же сильно, как любил когда-то человека?
Ответа на этот вопрос, как и на многие-многие другие, у него нет.
Они упоённо целуются, пытаясь добраться до аккуратно застеленной кровати в спальне, — но Хэнк вдруг рычит что-то неразборчивое, подхватывает Коннора на руки, будто тот совсем ничего не весит, и бросает его спиной на продавленные подушки старого дивана. Коннор судорожно оглаживает ладонями его сильные руки, покрытую неощутимыми волосками грудь под рубашкой, зарывается пальцами в длинные пряди, пока Хэнк спешно расстёгивает свою рубашку и сдёргивает её с плеч. Он не может дождаться, когда так любезно вшитые Камски ему в основную сборку новые запчасти, наконец, пойдут в дело. Стащив с него штаны, Хэнк, на самом деле, даже не удивляется, увидев в паху Коннора торчащий колом член, такой же небольшой и аккуратный, каким был весь Коннор — только обхватывает его ладонью, заставляя его выгнуться в спине и податься бёдрами вверх. И, может, это не так приятно, как если бы он коснулся его спины, но Коннор даже сейчас чувствует, как по позвоночнику тёплой волной мурашек проблёскивают лазурные огоньки.
Мысль о том, что и Хэнк теперь может ощутить то же жгучее наслаждение, что и он, чуть не доводит Коннора до внеплановой перезагрузки.
Он так хочет скинуть кожу, коснуться Хэнка так, как Маркус не раз касался Саймона — пластиком к пластику, огнями к огням, напрямую через связь в их головах, — но боится, что, если сползёт его кожа, точно так же отреагирует и кожа Хэнка. Вдруг для него станет слишком тяжёлым откровением то, что он теперь не человек, хотя самосознание у него полностью человеческое? Коннор издаёт мучительный стон, понимая, что ладонь Хэнка легла ему на позвоночник и нежно вдавила остистые отростки внутрь.
— Ну же, Коннор, покажись таким, какой ты есть.
— Нам нельзя, — отчаянно трясёт головой Коннор, пытаясь отогнать слишком сильное желание подчиниться словам Хэнка. — Иначе я потеряю контроль, иначе… Иначе ты поймешь.
— Пойму что? Что я теперь такой же андроид, как и ты, а не человек? — наверное, ошарашенный взгляд Коннора говорит сам за себя, потому что Хэнк вдруг хлопает себя по лбу. — О Господи. Слушай, парень, я прекрасно всё осознаю, и зря ты пытаешься щадить мою нежную психику, думая, что для меня эта новость может оказаться шоком. Но я, вообще-то, лейтенант полиции с двадцатилетним стажем, так что засунь-ка свои дебильные попытки вести себя как мудак и перестань притворяться.
— И как давно ты знаешь?
— С самой активации. Сложно, знаешь ли, не заметить, как мир вокруг тебя прорисовывается треугольными полигонами, будто сраная игрушка в дополненной реальности; но, даже если бы я не понял этого тогда, думаешь, лампочка на виске меня не насторожила бы?
Коннору кажется, что он спит человеческим сном, вот только не понимает до конца, что же ему снится — видения счастья или явленный кошмар.
— Тогда… Можно, мы?.. — он не договаривает, просто поднимает ладонь и деактивирует кожу; лазурные огоньки перемигиваются на костяшках его искусственных пальцев нервной дрожью, но Хэнк только улыбается и прислоняет к нему такую же белую с проблесками голубого ладонь.
***
Они не могут оторваться друг от друга всю ночь, и для Коннора долгие часы длящейся почти бесконечно ноябрьской темноты теряются за чередой ярких оргазмов. Под утро он устаёт настолько сильно, что ему приходится уйти на пару часов в энергосберегающий режим, просто чтобы восстановить истощённые аккумуляторы.
Когда он приходит в себя, в комнате уже светло, и слышно, как во дворе ворочается на холостых оборотах мотор старого седана Хэнка. Выглянув в окно, Коннор понимает, что ему не показалось — за те часы, что он спал, Хэнк сумел разыскать свою машину и пригнать её к дому; может, теперь он и не был тем человеком, которого называли Хэнком Андерсеном, но трепетное отношение к своей вороной старушке он всё же сохранил. Наспех одевшись, Коннор выходит из дома — Хэнк уже ждёт его за рулём, — и, устроившись на месте пассажира, наклоняется за поцелуем; он не решается протянуть ладонь, но Хэнк сам берёт его запястье выцветшей до белого пластика рукой и несильно сжимает, касаясь губами его губ.
Они приезжают на авеню Лафайет ровно в полдень.
В разноцветных глазах Маркуса, который почему-то оказывается дома один, вспыхивает неподдельное удивление, граничащее с ужасом, когда он открывает дверь и видит посетителя:
— Коннор! — он бросается на шею Коннору, крепко сжимая в объятиях. — Где ты был? Целых три месяца прошло, мы обшарили весь город в попытках тебя найти, думали уже, что ты самоуничтожился.
Коннор смущённо потирает ладони, как будто раздумывая над ответом.
— Я… не могу сказать, где я был, да это и не важно уже. Мы пришли за Сумо.
— Мы?
Только теперь Маркус замечает стоявшего за плечом Коннора андроида. Он недоверчиво окидывает его взглядом и произносит так, будто боится поверить в собственную же догадку:
— Хэнк?
— И тебе здорóво, Маркус, — фыркает Хэнк, откровенно наслаждаясь реакцией предводителя Иерихона, когда тот замечает сверкающий на его виске диод. — Что, нравится цацка, а? Да, теперь я один из вас, и подбери челюсть с пола, ради всего святого.
Маркус не успевает ничего ответить — откуда-то из-за его спины, заслышав голос хозяина, выскакивает сенбернар и со скоростью торпедного снаряда сбивает Хэнка на припорошенную тонким слоем снега лужайку; Хэнк хрипло смеётся, треплет Сумо за ушами, а тот крутит хвостом точно пропеллером и радостно ухает в ответ на ласковые ругательства, которыми осыпает его хозяин. Коннор счастливо улыбается, наблюдая за этой картиной, так что даже не сразу замечает лёгшую ему на плечо ладонь Маркуса:
— Пожалуй, я не буду ничего больше спрашивать. Скажи мне только одно.
Мгновенно помрачнев, Коннор всё же с готовностью кивает — в конце концов, его друг имеет право знать, что именно с ним произошло за эти долгие три месяца, — но вместо этого Маркус вдруг ухмыляется:
— Моё предложение написать вас вместе ещё в силе?
***
Коннор с гордостью вешает картину над камином спустя всего две недели — на холсте он и Хэнк на фоне лазурных драпировок, красивыми бликами оттеняющих их бело-серые лица; Хэнк сидит, а Коннор стоит за его спиной, держась ладонью за его ладонь, и даже Сумо поместился, вальяжно раскинувшись у их ног всеми своими ста килограммами. Система сканирования выдает ему определение natura morta, когда его взгляд задерживается на очерченных уверенными мазками лицах, но он беззаботно смахивает его и видит картину уже без назойливо мигающих по углам слов.
