Могильные цветы

      Перед тобой пустая дорога, вокруг на многие километры простираются поля, зелёные, свежие, ароматные, усыпанные блеском утренней росы. Ты мчишься, под колесами закручиваются крохотные ураганчики, движение мотоцикла рождает бурю. Твою — и его — собственную маленькую пыльную бурю. Непостоянную, лёгкую, отрывающую песчинки от земли и уносящую куда-то вдаль, на восток, где сереет небо, где солнце разгоняет такую звёздную ночь, и на смену приходит яркое утро. Дотянуться бы до края светящегося шара, прижаться к нему, втягивая тепло. Растянуть бы это мгновение навсегда.       Он не обнимает тебя и не целует. Он слишком сосредоточен на дороге. Но всё же шепчет, всё же говорит так тихо, будто его лицо прямо у уха. Ты вслушиваешься, с трудом различаешь слова — и когда до тебя доходит их смысл, ветер как будто стихает. Вы всё несётесь и несётесь вперёд, рассекая просторы степей около города. С каким трудом ты уломала его взять тебя! И теперь вцепилась в его куртку, вжалась лицом в его спину и несёшься, чувствуя, как цветы клонятся к твоей коже под порывами ветра. Он хохочет, хохочет во всё горло. А ты думаешь, что, наверное, он был бы куда тише, не будь тебя рядом. И ты благодарно обнимаешь его за талию, смеёшься, пытаясь дотянуться до его уха, пытаясь заставить его услышать твой смех. Пытаясь заставить его понять, как ты благодарна.       Он чуть поворачивается — за тёмным стеклом ты едва различаешь блеск глаз и золотого зуба в его белоснежной улыбке. Ты смеёшься в ответ.       Лишь краем глаза успеваешь заметить, что мотоцикл вдруг кренится в сторону.       Едва успела вскрикнуть.       Тело катиться по земле, сдирая кожу, ломая кости, сминая цветы, напарываясь на куски металла. Свет мелькает, тухнет, гаснет — и вспыхивает с новой силой. Глаза режет вспышками, что-то тёплое и липкое течёт по лбу и рукам. Что-то тёплое, липкое и мерзкое стекает по стеблям цветов прямо под кожу, втекает в вены и начинает свой долгий путь к сердцу. Яд умел ждать.       Тело вывернуло наизнанку, голова вновь с силой ударилась об асфальт.       А перед глазами опять тёмная комната. Сон отступает.              Фэлл проснулся. Проснулся, стоило только тоненьким бледным ручкам обхватить его руку, а миниатюрному тельцу — прижаться к его боку. Фэлл спал чутко, словно сторожевой пёс. Фэлл знал, что меньшего нельзя допускать.       Его голубка спала. Спала, прижавшись к своему защитнику, отчаянно пытаясь не казаться слабой. Фэлл тихо вздохнул и осторожно стёр с её щеки слезу. Фриск поморщилась во сне, сильнее прижавшись к спасительному теплу.       Фэлл осторожно положил руку ей на живот. Он стал гораздо больше — прошло уже четыре месяца. И там не было ничего, кроме гладкой кожи. Цветы как будто обходили стороной это сокровенное место, это новое существо, нового человека. Они страшились той силы, что была заключена в этой малышке. Они (словно эти паразиты обладали сознанием, а не просто пожирали всё, что могли) страшились парадоксальной силы духа, заключённой в слабеющем теле. Фриск могла храбриться сколько угодно. Врачи могли сколько угодно тыкать Фэллу в лицо улучшающимися показателями.       Фэлл знал, что для любой болезни характерна периодичность.       Сейчас она, такая слабая, такая хрупкая, словно хрустальная ваза, она вынашивала под сердцем ребёнка. Его ребёнка! Это уже сам по себе был подвиг.       Фэлл не просил от неё подвигов. Он не хотел её геройства, не просил её жертвы! Неужели, чёрт вас всех дери, она сделала недостаточно, чтобы заслужить… каплю счастья? Неужели за те галлоны яда, что сахарок вливала в себя каждый день, она не заслужила хотя бы капельку спокойствия? Без блядской боли, без сраных цветов, проникающих корнями всё глубже и глубже, пускающих свои мерзкие отростки всё дальше, всё ближе к сердцу!.. Заворачивающиеся вокруг её горла, словно поводок, и тянущие прочь от счастливой жизни.       Крепко прижать к себе. Крепко и осторожно. Так, чёрт возьми, нежно, как возможно. Чтобы она почувствовала покровительство и безопасность. Чтобы почувствовала его грубую, неуклюжую ласку. Чтобы сквозь тяжёлую завесу дрёмы поняла, как сильно он не хочет отпускать.       Горячее дыхание Фриск на груди Фэлла. И аромат, этот прекрасный запах… Цветы не могли так пахнуть. Так пахла она, его голубка, его сокровище.       Фэлл её не отпустит. Что бы ни случилось.              И он не отпустил её. Весь тот день он сжимал её руку, сжимал так, что едва не продавил нежную бледную кожу. Сжимал так, что самому стало больно. А Фриск, бедная Фриск всё рыдала. Не было нужды объяснять, что произошло, а спокойный, пускай и сочувствующий, но слишком спокойный голос врача лишь волновал море их общих чувств. Лишь вновь поднимал на поверхность их разрушенные страдания, их переломанные судьбы, их отравленные жизни. Врач был просто ещё одним «Если бы…»       Весь тот день он сжимал её руку. Фэлл был у койки, шептал слова утешения, любви и просто какой-то бессвязный бред — глупый, грубоватый, как он сам. Но искренний, искренний, как сам Фэлл. Когда его выставили из операционной — он сидел там, на полу, прижав ладонь к стене, уронив голову на грудь. Как будто одним этим жестом он пытался прорваться сквозь стену, вырвать ту единственную из чужих рук, прижать к себе — навсегда. Навсегда слиться с нею. Навсегда стать единым.       И он не отпустил её руки, когда услышал страшной слово. Фэлл не упал. Фэлл знал, что теперь, когда всё уже случилось, только он и может выстоять. Если Фэлл упадёт — упадёт и Фриск.       Он не услышал — прочитал по губам врача. И Фэллу оставалось лишь утопить рыдания сахарка в своих объятиях.       «Выкидыш».       В тот день в больницу зашли трое. Лишь двое вышли.              Фриск увядала на глазах. Фэлл знал, что она прячет слёзы, что тихонько прижимает к лицу подушку, когда он уходит. Слышал, что её голос надламывается, когда она смеётся. Чувствовал, как дрожат её руки — когда бы ни сжал ладони.       Видел, что проклятые цветы растут, крепнут… распускаются. Злорадная насмешка над беспомощностью. Злорадный, неправильный, ненавистный смех над смертью. Они питались не её жизнью, но страданиями. Цветы уничтожали Фриск, чтобы впитать корнями как можно больше боли и горечи. Скоро они прорвут кожу, впиваясь в глаза и уши, высасывая последние жидкости.       А Фриск всё храбрилась. Как она, прямо как она! Всё повторялось слишком точно, чтобы быть обычным совпадением. Фэлл думал об этом, когда сидел у кровати голубки. И с каждым бессознательным всхлипом всё яснее сознавал себя пешкой — в очередной раз. Только сейчас никто не появится, чтобы спасти его. Какой толк от жертвы, если смерть не так горька?!       Какой смысл?..       Фриск смогла подарить ему надежду. А Фэлл не смог её оправдать.              Росток появился в тот самый день.       Зачем? Зачем все эти ебучие мытарства? Зачем старания? Зачем песнопения? Неужели недостаточно крови высосано из них обоих? Фэлл не смел подойти — не на глазах у всех.       А ведь он часто представлял себе этот день. Каждую ночь, в каждом сне. Во время каждой минуты тишины — не мог отделаться от навязчивых мыслей. Знал, что разорвёт кого угодно и что угодно, подражая Третьему. Знал, что прижмёт к себе, вонзит в себя тонкое, слабое тельце и больше никому и никогда не отдаст. Не отдаст этому миру! Он недостоин её! Он недостоин его голубки!       Ведь… если достоин, почему отвергает?       Фэлл знал, что будет ненавидеть и рыдать. И ошибался.       Тело, пронзённое стеблями цветов, погрузили в гроб. За сучьми лепестками не было видно глаз, не было видно и закрытых век! Они забрали всё, всё, что было. Оставили после себя звенящую пустоту. Оставили после себя не человека и даже не монстра — пустой сосуд. Треснувший, обратившийся в пыль сосуд, бесполезный, бессознательный. До боли беспомощный. До ужаса ничтожный. Абсолютно бессильный.       Фэлл стоял на коленях, не в силах подняться — никто и не пытался его утешать. Бесполезно и бессмысленно. Ушла та, кто мог это сделать.       Люди стали расходиться. Фэлл не чувствовал на себе взглядов друзей. Не понял, когда Папайрус похлопал его по плечу. Брат вздохнул, сжал губы и ушёл. Лишь тогда Фэлл выдохнул.       Он пытался рыдать. Пытался плакать — но его организм перестал подчиняться. Слепой монстр лежал у крохотной могилки, уткнувшись лицом в свежую землю, взрывал её, ломал ногти, стирал пальцы, вгрызался зубами в камни. Бил кулаками по земле, словно пытался достучаться до запертой. Не мёртвой — это ошибка, грёбаная ошибка! Она не могла умереть! Его сахарок… Его Фриск…       Слёз не было. Не было горечи. Была пустая боль. Было желание умереть.       Он облажался. Похерил всё. Всё уничтожил. Снова! Снова, мать вашу!       Именно тогда Фэлл и почувствовал страшную боль и паралич. Почувствовал, как разрывает грудь, как рёбра раскрываются, подставляя беззащитное сердце под удар.       Именно тогда Фэлл и почувствовал, как в груди раскрывается первый цветок.