В твоей душе только война

Месть не приносит облегчения. Глубочайшее разочарование, которое кислотой проедает в душе Касла прободную язву, заключается в том, что, сколько бы ублюдков он ни уничтожил, это ни на дюйм не делает его ближе к убитой жене и детям. Но когда он несёт свою справедливость, насаждая её свинцом, кулаками и всем, что подвернётся под руку, на короткие мгновения ему становится легче, потому что он уверен, что всё делает правильно. Багряная ярость разливается в грудине, заполняя собой звенящую пустоту разорванного на лоскуты сердца. Моральный императив Карателя донельзя прост: если человек совершает преступления, причиняющие боль невиновным, если человек грабит, убивает, насилует и по-прежнему остаётся на свободе, потому что закон не может или не хочет его осудить – человек заслуживает смерти. Фрэнк Касл является Законом, по которому ублюдки будут осуждены. Судом, который вынесет приговор. Карателем, который прикончит столько мерзавцев, сколько сможет. Никакой демагогии и переговоров, апеллирования к совести подсудимого и смягчающих факторов. Только чистая, яростная, кипучая месть. Проклятый социумом вигилант, объявленный психопатичным линчевателем. Дэвид Либерман много лет верил в пресловутую систему, в силу и веру в правомерность своих действий, которая даруется формой американского солдата, пока его не пытались застрелить из-за полученного им видеоролика, где американские солдаты пытают и расстреливают афганского офицера национальной полиции Ахмеда Зубаира. Тернистый путь, полный разбитых вдребезги надежд и идеалов, привёл Либермана к тому, чем он стал: дёрганый хакер, окопавшийся в подвале, напичканном электроникой, камерами и датчиками. Слишком пустой и испуганный, чтобы противостоять врагам с открытым лицом, ведь ему есть, что терять. Но недостаточно слабый, чтобы пустить себе пулю в сердце. Грёбаный техногенный гений, у которого руки трясутся и рвота кислым колтуном жжётся в горле, когда он видит мёртвое тело. Не верящий в своё государство, оторванный от своей жизни, умерший для всех, кого он любил, Либерман сам претворил себя в сотканный из нулей и единиц призрак по имени Микро, который может пролезть в любой код, любую систему. И который смотрит по вечерам через зрачки объективов, роняя стылую соль из глаз в стакан с мутным пойлом, как страдает Сара и растут Зак и Лео. Дэвид долго шёл к пониманию, что единственный способ бороться с преступниками – говорить с ними на их языке, на языке угроз, пыток и смерти, потому что нутро этих людей начисто прогнило и давно не воспринимает мольбы и уговоры. Тем не менее, зрачки ширились, заполняя выпученную глянцевитость глаз, когда он видел, с каким равнодушием Каратель расстреливал и вспарывал людей, которые ещё мгновение назад скалились ему в рыло. Его рвало, но он не считал, что имеет права его укорять, ведь тогда он должен предложить лучший метод воздействия, а такого в его системе координат больше не существовало. Но когда он думал, что Саре грозит опасность, он хотел только одного – чтобы Фрэнк нашёл и уничтожил любую потенциальную угрозу, заставил обидчиков выхаркивать свои лёгкие. Он почти смеялся, когда видел по домашним камерам, что Сара жива и тянется поцеловать Фрэнка. Вырубила электричество, бессильно пытаясь наказать взбесившегося сына отсутствием интернета, тем самым прервав контакт скрытых камер с мониторами Дэвида. Он не злился, потому что слишком ярко представлял, как его жена лежит с простреленной головой, и её мягкие волосы слеплены в колтуны багряной кровавой коростой. Когда Фрэнк возвращается в их логово – убежище Дэвида незаметно стало их убежищем, это было так естественно, что не вызывало вопросов – Либерман уже был изрядно пьян. Даже не столько от выпивки, сколько от облегчения, что кровавой расправы SWAT со своей семьёй, которую он успел себе представить, в доме Сары и не пахло. Жизнь в состоянии постоянного страха за своих близких ужасно выматывает. Дэвид не представлял, насколько разболтана его психика, пока не нашёл Фрэнка, который показал, что дипломатия бессильна перед дулом пистолета, что можно убить и не бояться. Их связывала их схожесть – они оба мертвы, оба будут пристрелены при контакте с представителями АНБ или ФБР, оба лишены самого ценного, что только было в их жизни, что заставляло при падении вставать и идти дальше. Фрэнка буквально, а Дэвида фигурально, но тем не менее. Но ещё крепче их связывают различия: Дэвид подспудно чувствует, когда Фрэнка надо осадить, задержать, дать ему передохнуть, потому что бешеная псина загонит себя до кровавой пены в погоне и не остановится, пока не загрызёт цель, даже если это будет стоить ему жизни. Один – выскобленный добела изнутри, наполненный неизбывной ненавистью к мудакам. Другой – хитрый пытливый лис, заменяющий чужие капканы собственными. Вдвоём они представляли бы собой тандем, угрожающий всем крупнейшим преступным кластерам города. Если бы они не считались мёртвыми. Либерман думал о злой иронии жизни, цепляя пьяными пальцами расстроенные струны гитары. – Мы с Сарой учились вместе в колледже. Она не обращала на меня внимания, пока мы не встретились на костюмированной вечеринке. Я был в костюме эскимо. Все изрядно напились, и тогда мы с ней разговорились. – Хватаешь, пока пьяна? Очень галантно, – Фрэнк улыбается, растягивая языком по нёбу маслянистую горечь дешёвого виски. В этом сыром подвале ему тепло впервые за долгое время. Он принёс смерть всем, кто им дорожил, иногда в затылок выстрелом сверла влетала мысль, что эта участь постигнет и Дэвида. Он всегда может уйти, если решит, что так будет лучше для всех, Дэвид и так мёртв, он и так всё потерял, я не смогу сделать хуже, он уже сломал себе жизнь – отвечал себе Фрэнк, немигающим питоном глядя на друга, когда тот то мечется за мониторами, то строит несбыточные планы, ещё веря, что однажды он докажет государству, которое его предало, какую-то свою правду. Идиот. Всем плевать на правду, если в твоей руке нет огнестрела. Иначе почему, думаешь, все эти танцы с бубнами вокруг второй поправки с показательными судами. Правда никому не нужна, если она не выгодна. – Хамло. Оказалось, что она просто очень стеснительная, мы оба ждали, пока второй сделает первый шаг, поэтому мы всю ночь ели тосты, когда все уснули, ели тосты и разговаривали, хотя я страшно хотел её поцеловать. – Дэвид подумал, что снова испытывает то чувство неловкости, когда двое заполняют вербальный эфир, опасаясь сделать то, что делать не надо. – А знаешь, что я тебе скажу. У меня длинный, как у лося. Так и знай. – Это конечно повод для гордости, – расхохотался Фрэнк. Глотку мягко грело виски, он привык выжидать в тени, высматривая добычу, занимая часы безделья скукой, окрашенной парами алкоголя. После смерти Марии ему было некуда спешить. Сейчас он пил, потому что это было хорошо – пить не сбегая в свои мысли, а лениво вникая в пустой трёп Либермана, которым заглушалась гудящая в висках равнодушная пустота. – Это я к тому, что хоть ты и целовал мою жену, но увести тебе её будет трудновато. Не хочу тебя задеть конечно, но поразить её тебе будет нечем. – Я тебе напомню об этом, когда ты протрезвеешь, чтобы тебе было стыдно за чушь, которую ты сейчас несёшь. Между ними повисает пауза, у неё привкус мокрой ваты и соли. Когда Фрэнк молчит, он вспоминает, погружаясь в цикличные калейдоскопы картинок, словно опуская лицо в мягкий сладкий эфир. Сейчас у него перед глазами не Мэри, танцующая с вышколенным морским пехотинцем в ослепительно-белом парадном кителе – морпех улыбается, он счастлив и ещё не похож на Карателя, он ещё не знает, что однажды его лицо изуродует ненависть. Сейчас он видит то, что снится ему каждую ночь: как Мэри кричит, умоляя не стрелять, как грохот разрывает её голову и марает ошмётками мозга красивое платье и вымытый пол. Окомёлки души шипят и корчатся, когда Фрэнк опрокидывает в рот остатки пойла из бутылки, игнорируя стакан. Дэвид лупоглазой рыбиной бился бы на суше, но по его позвоночному столбу замыкаются стальные скобы понимания, что он не имеет на это права – его тоска по Саре и детям это результат его ошибки. Он сам влез, куда не следует, отправив злополучное видео Мадани. И это жестоко – говорить, что они с Фрэнком похожи тем, что лишены своих родных. У Фрэнка нет никого. Но ведь я у тебя есть, почему я несу эту чушь, мне только костюма эскимо не хватает. Опять. – Я просто пьяный дурак, друг, не умею вовремя заткнуться, – Дэвид бормочет, глядя на опустевший стакан. Забирает у Фрэнка бутылку, вытряхивая на язык остатки виски, после чего роняет голову, упираясь лбом Фрэнку в висок. Не умею вовремя заткнуться, как тогда, на дурацкой вечеринке семнадцать лет назад. Пустая пузатая ёмкость глухо ударяется об пол, когда Дэвид слепо вмазывается проспиртованным ртом в сомкнутые губы. Шкодливым котом вытягивает ласку с сухого рта, как ластятся коты, отираясь о больное место, ты видишь, я здесь, помурчу и пройдёт, хватит уходить в прошлое, там ничего нет, кроме боли, прекрати жрать себя заживо. Либерман чувствует через смеженные веки немигающий тёмный взгляд, чувствует, что в грудь упирается широкая ладонь. Упирается, но не отталкивает. Дэвид колет неаккуратной бородой выскобленную до скрипа кожу, поддевает губы зубами, слепо тычется языком по горьким дёснам, миногой течёт между полуразжатых резцов. Давит грудью на ладонь, пусти, пусти меня ближе, я не заберу твою боль, но могу её разделить, я слишком долго живу по ту сторону от всего мира. Подталкивает пальцами за выбритый затылок на себя, кисло выдыхая привкусом палёного спирта на кожу. Фрэнк не отталкивает, но отводит его от себя крепким нажимом руки прочь. – Ты действительно пьяный дурак. Иди спать, тебе уже хватит. К чести Дэвида, он умеет принимать поражение, у него было время этому научиться. Поэтому он сводит всё в пьяную шутку, комично поднимая руки – «ранен, ранен, убит, твоя взяла, ты выиграл» – и рушится на узкую койку, зарываясь кудрявой головой в подушку. Он и правда быстро засыпает неровной пьяной полудрёмой, по кайме которой плавает понимание, что Фрэнк его оборвал, но не так быстро, как мог бы, если бы ему не понравилось. Ему понравилось.