Храм Покрова

      Гордился Федор Басманов красотой своей, откровенно гордился. Было отчего. Не сыщется во всей Москве парней краше, да и девок – навряд ли, и многому помогала та красота, да вот только иной раз страшно становилось, как и любому отмеченному особой царской милостью. Когда под ласку первый подвернешься, а когда – и под гнев; раз залюбуешься случайным отражением, а другой испугаешься. Но, стыдно признаться, просыпаться по ночам в холодном поту заставляли не тяжелые взгляды государя, то и дело достававшиеся даже самому исправному слуге, не осознание, что один неверный шаг – и его казнят. Случайно услышанная побасенка грызла душу...       Много в Москве церквей, да все же есть одна всех лепше, краше вилл италийских и пагод индийских. Ее построили всего несколько лет назад, после взятия Казани, и Федор прекрасно помнил то время. Даже люди попроще, знать не знавшие про Италию и Индию, говорили: не бывало еще на земле такой красоты. Посмотришь – и дух захватит, останется только рот раззявить и смотреть, как на чудо небесное.       Слухи про невиданную каменную красавицу ходили всякие. И вспоминалось Федору в долгие жуткие ночи одно и то же. Ум мешался: слышал ли он эту дурную басню от пьяницы в кабаке, где его каким-то чудом не узнали, или от сына своего младшенького? Дети и дураки тем и схожи, что горазды болтать о чем не надо. Так и представлялись взору ясные глазки; так и чудился уху пьяный шепот...       – А царь-батюшка велел храм выстроить самый лучший и потом мастерам глаза выколоть, чтобы и впредь красивее не построили...       Хоть и знал Федор почти доподлинно, что не было такого, что среди многих ослепленных по царскому указу не было никаких зодчих, да все равно на душе неспокойно было от этой сказки. Да какое там неспокойно – жутко до дурноты. Если красота небесная, благая может до греха довести, то куда уж ему деваться, чего ждать от своей красы земной да греховной?       С ним уже такое бывало. Иной раз – но недостаточно часто, чтобы привычку заиметь, – в царской опочивальне... Все было понятно, если можно было просто выставить себя в чужое грубое и своевольное распоряжение и не думать. А вот если эти же руки начинали тормошить его, трогать, ласкать, прости господи... Милость почище проклятия то была. Сначала вертишься, как уж на сковородке, а потом будто кто отнимает тело, и кричишь, и молишь сам не зная о чем, и выпускаешь из себя что-то, чему и на свет белый появляться негоже... Исповедаться бы, очиститься от греха, да какая там исповедь – ведь и от себя первого утаишь мысли эти. А непонятного бояться страшнее: исторгнуть жизнь чужую легче, чем остаться одному в темном лесу. Федор с каждым днем жизни своей грешной все дальше заходил в этот темный лес и конца-краю ему все не видел...       Было обидно и страшно впасть во внезапную немилость. Но – понятно, и за это он был даже благодарен.              На большой торговой площади, внутри Китай-города, стояло множество виселиц. И не только они: кого и чего там только не было. Дыбы... Котлы... Народ от мала до велика, от последнего холопа до самых родовитых царских приближенных, от осужденных до того, кто всем судьям был судья, чье слово было единственным законом на этой грешной земле...       Был там и не то парень, не то непотребная девка царская, Федора Басманов, только тем и грешный, что государя своего возлюбил сильнее самого себя, а о собственной голове не позаботился. Только тем, что душу и тело положил на служение, которое добровольно на себя принял, а остановиться вовремя не сумел и не захотел. Только тем, что даже сейчас не об уходящей жизни жалелось... а, впрочем, нет, подумал он, переводя взгляд с душераздирающе красивой церкви, невестою стоявшей над всем этим срамом, на властителя и убийцу своего, и вместо благостных до слез мыслей чувствуя внезапный прилив даже не злобы, а гнева. И, когда подошли палачи, он не о любви своей вспомнил, а отомстить за неправедный суд захотел, кровью своей умыть кажущиеся такими чистыми холеные руки государя.       Его схватили и поволокли, и поставили на виду у всех поганых зевак, и сам собою из груди вырвался крик:       – А дозвольте, люди русские, перед вами в последний час исповедоваться! Выслушай, народ, грехи мои!..       Нет. Сколько ни вилась веревочка, а все же не дозволили. Один взмах сабли – захлебнулись воздухом и кровью румяные губы, и разметались по помосту черные кудри, и отразился в синих глазах осколок высокого чистого неба...       Рассыпался глупый звон серег.       Заплакали колокола.