Из прошлого

***

      Приходя в какое-то определенное место где-то на протяжении двух лет, начинаешь невольно смотреть на лица, осознавая, что многие из них уже стали знакомыми.       И сидя где-то в дальнем углу дыры со светло-песчаными стенами, названной таверной, Оби-Ван ненароком наблюдает за ними — теми, кого видит уже так давно. Какой-то тви’лек, который совсем скоро напьется в очередной раз и будет вышвырнут из заведения за пьяные драки, а вскоре опять вернется, ведь пусть он и пьет — платит всегда по счетам, зелтронка с потухшим взглядом, всегда мирно сидящая где-то вдалеке и опускающая взгляд в полный стакан янтарной жидкости, и группа контрабандистов, размахивающая стаканами и ругающаяся на различных языках этой Галактики. Кеноби же просто сидит и наблюдает, изучает судьбы тех, кого занесло на Татуин, судьбы тех, кто приходит в старую таверну определенно не потому, что в их жизнях все прекрасно. Примерно таких же, как и он сам.       И новые лица появляются редко, обычно это лишь те, кого Кеноби видит каждый раз, когда приходит сюда с желанием побыть среди таких же живых как он, а не в небольшом пустом доме, что затерян в песках пустыни.       И как-то невольно взгляд падает за барную стойку, а после на фигуру, облаченную в черное. Голова скрыта под капюшоном плаща, какие обычно носят охотники за головами. Мужчина осторожно присматривается, пытаясь понять, что же вдруг случилось, что он заинтересовался этой фигурой. На вид худощавая, а на поясе, там, где кончается короткая накидка, два бластера с выгнутыми ручками. Какое-то странное, отдаленное напоминание об алых клинках, ручки которых тоже были искривленными. Клинки, один из которых Оби-Ван использовал как оружие.       Давно. Слишком давно, только он отчего-то помнит детали. И под контролем чего-то неведомого мужчина поднимается со своего места в самом дальнем, на удивление тихом углу, направляясь к этой фигуре, отмечая, что прямо рядом есть свободное место. Он садится медленно, ненавязчиво, заваливаясь и опираясь руками о стойку, отмечая, что этот некто даже не повернулся в его сторону. Лишь продолжил сидеть, сжимая рукой, облаченной в грубую перчатку, почти опустевший стакан.       Оби-Ван, стараясь не коситься в сторону соседа, чье лицо невозможно разглядеть под темнотой капюшона, окликает бармена, заказывая первую пришедшую на ум выпивку. И вдруг слышит, как где-то совсем рядом стеклянный стакан ударяется о барную стойку с соответствующим звоном. А следом хрип — незнакомец прочищает горло перед тем, как что-то сказать. Мужчина напрягается. — Поверить не могу… — по телу словно проходится разряд тока. Затем — мгновенный паралич. Этот хриплый, грубый, низкий голос мог принадлежать только одному существу в этой Галактике.       И словно в подтверждение всем опасениям бывшего джедая, собеседник одним движением сбрасывает с головы капюшон, повернувшись к Кеноби также резко. Бледная кожа с узорами багровых, уже более блеклых татуировок, которые, казалось бы, выглядели ярче в их последнюю встречу. И эти пронзительные, холодные, суровые глаза цвета неба. Раньше они пылали огнем ненависти, сейчас — стали льдом. Это заметно невооруженным глазом. — Магистр, рыцарь-джедай и генерал Оби-Ван Кеноби, — как-то надтреснуто, разбито. — Какая встреча! — она демонстративно поднимает полупустой стакан, но потрескавшихся губ не касается та ухмылка, на которую мужчина отчего-то рассчитывал.       Бывший джедай сидит, остолбенев, и не то, чтобы шокировано, скорее удивленно вглядывается в пустые глаза. Последняя, кого он ожидал увидеть, и даже не в этой дыре, из которой за километр несет перегаром и дешевым табаком, а в своей жизни, ставшей безвольным существованием среди раскаленного песка и боли. Та, что была врагом ровно до тех пор, пока несколько лет назад не вложила алый клинок с изогнутой рукоятью в его руку, не боясь стоять спиной к спине. — Вентресс… — обычно он произносил имя этой датомирской ведьмы обреченно, будто заранее зная, что та сбежит с поля боя в очередной раз. Опять и опять, по маленькому кругу, а ее имя срывалось с его губ все более уставше, Оби-Ван каждый раз был уверен в том, что та сбежит от него, криво усмехнувшись на прощание.       Что-то отчаянно бьется где-то в груди.       В прошлом слишком много больного, чтобы спокойно сидеть, смотря на болезненное напоминание. Смотреть на такую же отчаявшуюся и опустошенную Асажж, осушивающую стакан отвратного на вкус пойла, и Кеноби даже не отрицает, что она уже давно не враг для него. — Ожидал увидеть кого-то еще? — она поворачивается к мужчине с той самой ухмылкой, играющей на блеклых губах. Выжидает, изучает, пытаясь понять, что же стало с тем самым Оби-Ваном, которого она знала. И она будто бы даже знает, что случилось с ним на самом деле, но не решается надавить на больное. Она — не конченая мерзавка, между ними нет вражды, а азарт потух, только угли едва-едва тлеют. — Думал, что ты мертва, — Кеноби отводит взгляд в сторону, только бы очередной раз не напороться на эти ледяные глаза. Признаваясь себе в том, что он действительно недооценил ее, мужчина все же поднимает взгляд.       На деле же он понятия не имел о том, что случилось с Вентресс, он даже не помнит, когда именно видел ее в последний раз. Бывший джедай слышал что-то о том, что датомирская ведьма погибла от руки графа Дуку, а убедиться в этом не было возможности.       Вентресс решила о себе напомнить. Шутка Судьбы, не иначе. — Думала, что застану тебя другим… — копируя манеру Кеноби, мрачно произносит Асажж. — Разочарование? — брови подпрыгивают вверх, а вопрос звучит скорее как попытка понять, не ослышался ли он только что. Оби-Ван в очередной раз убеждается в том, что никогда не сможет ее понять. — Разве не ты, как враг Республики, должна радоваться тому, что ее больше нет? Как и Ордена, как и всех тех, кого ты так рьяно желала уничтожить… — медленно, несвойственно для него самого произносит бывший джедай.       А Вентресс не злится за подобные слова. Она, кажется, даже понимает неприязнь Оби-Вана к ней, столько лет пытавшейся убить не только его, но и тех, кто дорог ему. Но слова задевают за что-то едва живое там, в груди, где должно быть почерневшее, заледеневшее и исписанное кривыми полосами шрамов сердце. Пустой стакан с грохотом ударяется о стол, но звук заглушается на фоне всех остальных, раздающихся со всех сторон. Скривившись, она заглядывает прямо в глаза собеседнику: — Я не была одной из них и ты это знаешь! — подобно змее шипит Асажж, а челюсть сжата так, что можно услышать скрежет зубов. Он смог задеть ее за больное в ответ на ее колкие слова. — Как ты здесь оказалась? — с завидным спокойствием задает вопрос Оби-Ван. — Так же, как и ты, Кеноби, — девушка окидывает взглядом пространство вокруг, а после переводит его на бывшего джедая. — В этой дыре безопаснее, — непрямой намек на то, что происходит за пределами преступного, бедного, пустого Татуина, на котором никогда не бывает войск Империи. Поэтому Асажж и прячется в подобных местах — там, где не станут искать предателя. Даже если Дуку мертв — есть достаточно людей, желающих найти ее и убить. В этом они с Кеноби похожи. — А ты, я смотрю, времени зря не теряешь, не опускаешь рук, — ухмыляется датомирка. — Снова твои игры? — пресекает ее саркастичное замечание бывший джедай. — Не я к тебе подсела, не так ли? Я бы скорее спросила… что нужно тебе?       Вопросом как током по телу. Он ведь не знает, зачем это сделал, на что надеялся, подходя к незнакомцу, скрытому под плащом. Вот только себя не обмануть — подсознательно Оби-Ван знал о том, чье лицо увидит как только подойдет ближе, знал, что это Вентресс, аура которой ощущалась в Силе иначе, чем другие обитатели дешевой таверны. Он знал, но не испугался подойти ближе, позволяя прошлому проводить ножом по едва-едва начинающим затягиваться ранам. И вот острое лезвие вспарывает тонкий слой кожи, под которым скрывается рана.       Оби-Ван каким-то образом чувствовал, что не просто так его потянуло к таинственной фигуре, и он даже не отрицал того, что его именно манило к ней — к болезненному напоминанию о том, кем он был и что с ним стало. Она является частью того, что мужчина отчаянно пытается забыть, просыпаясь ночью от кошмаров. Асажж была лишь трусливым противником, бегущим с поля боя, но ровно до того дня, когда они сражались спина к спине. Когда она спасла его не ради того, чтобы убить, а потому что хотела спасти. Могла бы — убила бы его, лежащего без сознания, но она этого не сделала. И она заслужила его благодарность, ведь у Саважа и Мола были все шансы убить его тогда. Асажж не позволила.       И вот она вновь появляется в его жизни — единственная, которая, наверно, не желает его убить и единственная, от кого он не ждет подвоха и удара в спину. Такая же опустошенная и отчаявшаяся, пытающаяся не показывать своей боли. Но Кеноби-то видит.       Но он об этом не скажет, протянув лишь: — Стечение обстоятельств. — А вот я так не думаю, Оби-Ван, — впервые назвав его по имени, датомирка поднимается со своего места, а после бросает деньги на барную стойку. И уходит куда-то неторопливо, будто давая мужчине время все осознать, будто зная, что он просто так ее не отпустит. Асажж слишком хорошо знает его — того, кто не сдается до последнего и использует все возможности, способные остановить врага.       Кеноби несколько секунд наблюдает за исчезающей фигурой, но после понимает, что не сможет просто проводить ее взглядом. Поднимается с места, следуя ее примеру, и идет за Вентресс, которая, к его удивлению, направляется совсем не к выходу, а к лестнице, ведущей на второй этаж этого заведения, именуемый жалким подобием отеля. Загипнотизированный, неспособный себя контролировать, Оби-Ван осторожными шагами идет за девушкой, осознавая, что она опять затеяла какую-то игру. Он осознает это сразу, как только видит, как та останавливается в мрачном коридоре, а после поворачивается к нему. Даже в темноте можно разглядеть какую-то недобрую искру в глазах Вентресс, замершей на месте.       Что-то заставляет молча подходить ближе, не прерывая зрительного контакта, что-то пробуждает нечто на первый взгляд незнакомое, а прочувствовать — так будто бы родное. Слово, вертящееся на языке, слово, способное перечеркнуть разбитые войной строки забытого Кодекса, слово, как нельзя лучше подходящее для человека, знакомого с сухостью раскаленного песка и мечтающего порой лишь об одном-единственном глотке воды. Жажда. Может, в голову ударяет один маленький, почти что никакой глоток того мерзкого пойла, которое бармен опустил на стол перед ним ранее, может, Оби-Ван просто сходит с ума, умирая от извращенной, тяжелой и такой неправильной жажды, но именно он срывается первым, вжимая худощавую фигуру Вентресс в неровную, шершавую каменную стену, прислонившись настолько близко, насколько это возможно.       Руки уже как почти три года не скованы грубыми, тяжелыми цепями Кодекса, а любовь — даже самая сильная — забывается, теряясь в золотых песках Татуина, приносящих лишь боль и одиночество, и напоминающих о горечи всех утрат.       Жажда остается всегда.       В темноте изгибы стройной фигуры гипнотизируют, а тишина тяжестью давит на плечи. — Уходишь? — в нем говорит опьяненный желанием человек. Одно слово шепотом срывается с губ, растворяясь в тяжелом и напряженном дыхании девушки. Он не даст ей уйти, просто не позволит сбежать так, как она сбегала с поля боя. — Уйду — догонишь… — на выдохе произносит Асажж, выдыхает в нескольких сантиметрах от его губ, но не придвигается ближе. — Найдешь, как всегда находил, Оби-Ван… — Ты всегда возвращалась…       Он целует ее не думая, ведь стоит об этом подумать и осознать реальность происходящего… прочем, зачем? Губы девушки оказываются слишком податливыми, будто бы датомирская ведьма ждала именно этого — какого-то смазанного, но все равно желанного поцелуя, ждала этого порыва со стороны мужчины, знала, что он не отпустит ее просто так. Он бы не отпустил, даже не предполагая, каким будет исход. Именно «будет», Оби-Ван на сто процентов уверен в том, что это — не тот самый долгожданный конец их тяжелого, сбитого и сухого разговора, это является лишь пугающим началом того безумия, в которое он втягивается, утонув в океане скрытых желаний.       Не существует никаких «правильно». Есть только «необходимо».       Все какое-то слишком однотипное, одинаковое, серое. Но на его сером, затянувшем всю жизнь, являющуюся жалким, одиноким существованием, отчетливо вырисовываются блекло-бордовые контуры замысловатых татуировок.       И на таких на удивление мягких губах не чувствуется ни злорадной ухмылки от удавшейся игры, ни отвращения, Асажж лишь отвечает в той же манере — резко, быстро, пытаясь утолить и свою жажду тоже. Она задыхается, сходит с ума, ощущая, как руки, сжимающие ее плечи, начинают не очень уверенно исследовать ее тело. Выступы неровной стены врезаются в спину, а Вентресс невольно отмечает, что хватка Кеноби сильнее, чем она могла подумать. А он сам требует большего, проводя языком сначала по нижней губе, потом вынуждая приоткрыть рот. Асажж не поддается — позволяет. Поцелуй становится глубже, медленнее, а языки сплетаются вместе.       Вентресс хочет чего угодно вместо серого существования в постоянной опасности. А тут столько красок за раз — еще немного и ей сорвет крышу под напором глубоких и требовательных поцелуев, и сильных рук, исследующих ее тело быстро и проворно. Да и вообще, все происходит как-то слишком быстро, будто обоим не хватало друг друга.       Чтобы открыть комнату Оби-Ван даже не отстраняется, они вдвоем наваливаются на не закрытую на замок дверь такой же пустой и темной комнаты, — маленькой, тесной, душной — а Вентресс весьма кстати закрывает ее, умудрившись неведомым для бывшего джедая образом повернуть маленький ключ в скрипящем замке. Никаких слов, в воздухе растворяются только тихие, протяжные стоны и вздохи вместе с шелестом ткани — короткий плащ Асажж летит на пол, куда-то в сторону, только Оби-Вана встречает разочарование в виде толстых слоев другой одежды, наверняка предназначенной для того, чтобы защитить кожу от солнца. Чувствуется, как девушка ухмыляется сквозь поцелуй.       Вскоре кофта из плотной ткани оказывается где-то рядом с плащом, в неизвестном углу, и уже почти обнаженная, Вентресс прижимается еще ближе к мужчине, ощущая, как грубая ткань светлой туники трется о кожу, едва-едва скрытую под тонкой майкой. Кожа у нее нежная, как-то на автомате отмечает Кеноби, когда ведет рукой вниз от ключиц до живота, а после поднимается вверх, осторожными движениями надавливая на грудь, но не проникая под такую ненужную сейчас ткань. Кожа у нее действительно на удивление мягкая, нетронутая жестким песком и солнцем, делающим ее сухой и грубой.       Оби-Ван, кажется, сходит с ума, понимая, что именно происходит, где он и кто рядом с ним, вот только отчего-то его не беспокоит ни один из этих вопросов, лишь то, что он чувствует, как его жажда уходит — чем он ближе, тем быстрее.       Для него существует только полуобнаженная девушка в темноте маленькой комнаты, а остальное отходит на второй план. Если ничего нет — разве есть что-то, что он может потерять, попытавшись насладиться уже не запретной близостью? Пустота заполняется с каждым новым поцелуем.       Становится еще жарче. Словно Мустафар с реками лавы. Жарко, душно, тяжело дышать. Голова кружится, а мысли, кажется, отключаются. Оби-Ван жадно припадает губами к длинной шее девушки, оставляя короткие поцелуи-укусы. В это же время ее проворные пальцы тянутся к кожаному ремню и слышится звон металлической застежки. Вот и все, туника с тихим шелестом падает на пол, открывая девушке взор на подкачанный торс, широкие плечи и грудь, исписанную сетью шрамов — она чувствует, прикасаясь к каждому миллиметру кожи Кеноби. И под припухшими губами чувствуются эти шрамы. Она осторожно скользит выше, опять к губам, в то время как пальцы перебирают пряди рыжих волос. Каждый поцелуй, каждое прикосновение, тот едва различимый из-за сбившегося дыхания шепот — Асажж наслаждается всем этим, позволяя всей боли, представляющей из себя огромную кровоточащую рану, просто остаться на втором плане.       На это у нее будет время потом. Потом можно будет обо всем жалеть, а сейчас, когда начало положено, а точка невозврата пройдена, остается продолжать жадно целовать друг друга, срывая одежду.       Она все еще чувствует стену — уже более гладкую — спиной, а руки бегают по крепкому торсу мужчины. Ей хочется быть ближе, почувствовать хоть что-то вместо болезненного осознания, что во всей Галактике нет больше ничего, за что хотелось бы бороться. Руки опустились. И Оби-Ван такой же отчаявшийся в жизни, такой же разбитый и одинокий как она — им не нужны слова чтобы объяснить, что эта близость желанна. Спустя годы, спустя столько времени, проведенного порознь с человеком, который всегда проявлял к ней какой-то странный интерес — больше, чем как к врагу, о котором нужно знать все, они, наконец, подошли к логической развязке.       Кровать, предусмотрительно стоящая в комнате, оказывается жесткой, вот только никого это не волнует, когда они вместе буквально валяется на нее, попутно какими-то резкими, порывистыми и хаотичными движениями срывая друг с друга остатки одежды. И даже в полумраке комнаты Оби-Вану удается разглядеть то, как поблекшие линии татуировок обвивают все тело девушки в разных местах. Он не удерживается и прикасается к одной из таких линий — той, что начинается в районе бедра. И ведет прямо по ней, впиваясь пальцами в мягкую кожу. Замысловатая линия заканчивается под грудью, а рука Кеноби поднимается ближе, сжимая сначала осторожными движениями, а потом, будто бы получив разрешение, касается куда более уверенно. Руки хаотично бегают по всем доступным участкам обнаженного тела, а губы скользят по длинной шее, на которой отчетливо виднеются покрасневшие пятна, идущие дорожкой до ключиц.       Вентресс, даже не пытаясь как-то это скрыть, уже стонет в открытую как только губы добираются до груди, осторожно смыкаясь вокруг ставших вдруг до ужаса чувствительными сосков, прикусывая и оттягивая чуть вперед. А по телу дрожь после каждой подобной манипуляции с чувствительными местами. Асажж вжата в жесткую постель и лишь позволяет Оби-Вану так жадно исследовать ее тело. Ее ноги обвивают его торс, а руки теряют контроль, прикасаясь к каждому доступному миллиметру кожи. А стоит бывшему джедаю медленно, словно дразняще провести ладонью по внутренней части бедра и переместить руку еще выше, так девушка хочет выть от возбуждения, от острого желания, завязывающегося тугим узлом внизу живота. Один тихий стон обрывается глубоким поцелуем, превращаясь в блаженное мурлыканье, не хватает только прикрыть глаза от удовольствия.       Кажется, удается, наконец, принять это извращенное, пугающее, абсолютно ненормальное нечто, бывшее между ними на протяжении всех тех лет. И вместо слов, объяснений, зачем они спасали жизни друг друга вместо убийства, достаточно лишь этого безумия. Оно объясняет все красноречивее любых слов.       Ему хочется прикасаться к каждому сантиметру бледной и исполосованной шрамами кожи. Оби-Ван скользит губами по длинной шее, осторожно прикусывает кожу, и словно оставляет свои собственные метки на до безумия желанной Асажж, которая, в свою очередь, покрывает его спину сетью царапин. И она охотно делает шаги ему на встречу, и с наслаждением на лице разводит ноги в стороны, позволяя рукам мужчины спускаться ниже. Он словно дразнит ее, прикасаясь сначала лишь только подушечками пальцев к горячей, влажной плоти, и с каждым прикосновением желание окончательно сорваться, и разбить на осколки эти дурацкие прелюдия, только нарастает. Нарастает вместе со жжением по всему телу.       До костей. До чувств словно до оголенных проводов, которые нельзя трогать, но дотронуться хочется именно из-за того, что это запретно.       Похотливые длинные пальцы девушки бегают по его торсу и постепенно она ведет рукой все дальше, дальше, желая доставить удовольствие и ему. Ее рука плавно двигается вверх-вниз по крайне возбужденному члену, в то время как на губах датомирки играет хитрая, азартная ухмылка. Кеноби прикусывает ее губу, его пальцы резко впиваются в ее бедра, сильнее, чем раньше, но Асажж не останавливается. И вновь она чувствует жадные поцелуи-укусы на своей шее, понимая, что следы, схожие по цвету с ее татуировками, обязательно останутся. Постепенно ее руки опять перебираются на плечи мужчины.       Кеноби не спрашивает ее разрешения только потому, что знает, что боли датомирка не боится, а хочет его также сильно, как и он ее. А он едва ли не на грани. Все получается как-то резко, как-то слишком неожиданно, когда он входит в нее, когда он чувствует ее горячее, пульсирующее желание. Он похотливо сминает ее грудь, кусает за шею, даже не пытается соблюдать законы приличия и девушке это нравится. Тугой узел сильнейшего возбуждения постепенно сменяется желанной разрядкой. Асажж в промежутке между очередным рваным, каким-то даже диким, животным поцелуем криво усмехается, отметив, что зря в свои годы магистр Кеноби держал себя в руках. А она ведь знала настоящего его — страстного, неудержимого, и в то же время моментами нежного с ней.       И каждый толчок, каждый новый синяк на ее бедрах — все это в полсилы. Оби-Ван все еще боится сделать ей больно.       Вентресс не больно чувствовать его внутри, не больно от резких движений, ей охота кричать и стонать в голос, но требовательные поцелуи не дают девушке этого сделать. Она хотела бы кричать о том, как же хорошо от каждого толчка, когда Кеноби проникает все глубже и глубже, доводя ее до состояния эйфории. Она хотела бы стонать в моменты, когда его пальцы касаются клитора и поглаживают чувствительную точку медленными, дразнящими движениями.       Дышать становится тяжело, воздух воспламеняется, кожу обжигает ощущение острых ногтей на спине, Асажж исполосовывает его вдоль и поперек, в то же время двигая бедрами ему навстречу. Она извивается в его руках, сбивчиво шепчет это «да», что звучит для него словно через толщу воды. Оби-Ван не помнит себя, слетает с тормозов, и двигается все быстрее, быстрее, поняв, что можно не бояться причинить боль датомирке. Ее выражение лица, ее тихий шепот, ее действия — Асажж этим наслаждается, желая лишь, чтобы момент не заканчивался. Он чувствует себя сорвавшимся с цепи зверем, который желает утолить свой голод.       Словно дикие животные, для которых не существует ни законов приличия, ни правил, ни норм, только резкие движения навстречу друг другу, только тяжелые вздохи и стоны, только дикая, слишком дикая, звериная страсть.       Не доходя до того самого пика наслаждения, Вентресс отстраняется от мужчины проворным движением, заставляя его принять сидячее положение, и она садится сверху. Даже сейчас хочет почувствовать себя выше, хочет управлять. И в то же время она блаженно прикрывает глаза, позволяя Кеноби творить с ней все, что вздумается, а она будет лишь получать удовольствие. И она медленно привстает с колен, и также медленно опускается обратно, не удерживаясь от того, чтобы томно простонать от приятности ощущений. И постепенно темп ускоряется, девушка скрещивает длинные ноги за спиной Оби-Вана, в то время как его губы терзают ее, а языки сплетаются вместе. Он кусает ее за нижнюю губу, оттягивая чуть назад, и в то же время толкает обратно на кровать, нависая сверху.       Вентресс зарывается пальцами в рыжие пряди волос, и блаженно запрокидывает голову. Дыхание сбивается, и дышать тяжело, в маленькой и темной комнате становится слишком, просто невыносимо жарко. И высшая точка наслаждения приходит резко, неожиданно, как волна тока, которая поражает каждую мышцу в теле девушки, заставляя ее, забывшую, как правильно дышать, упасть на кровать. Глаза бегают в разные стороны и в какой-то момент она ловит затуманенный страстью взгляд Оби-Вана. Он валится на жесткую кровать через пару минут после нее, отчаянно пытаясь восстановить дыхание, в то время как в глазах словно мелькают искры. Он не может взять свое тело под контроль, и может лишь смотреть на блаженно прекрывшую глаза Асажж, лежащую повернувшись к нему лицом.       Девушка невесомо - непривычно нежно, несмело - касаетсяего его губ дрожащими своими, и первая поднимается с кровати, наскоро стирая капельки пота со лба, и принимаясь водить взглядом по комнате в поисках одежды. Кеноби только молча за этим наблюдает, пытаясь более-менее трезво оценить ситуацию, но у него не получается. Тяжело осознать, что из серого существования его жизнь всего лишь на несколько часов превратилась во что-то яркое, настоящее, то, что можно назвать именно жизнью.       Но отчего-то он даже не знает что сказать, не знает, что делать и не знает, нужно ли вообще что-то делать. Он не думает о будующем, которого на самом деле нет и быть не может, и он не думает о том, останется ли Асажж здесь, или вновь исчезнет, и на этот раз навсегда. Оби-Ван сознается в том, что хотел бы, чтобы датомирка осталась, ведь впервые за годы одиночества он почувствовал себя живым, а сейчас чувствует, как в груди кровоточит очередная рана, на этот раз оставленная этой ведьмой. Она не знает о том, как долго мужчина сдерживал в себе желание подобраться к ней ближе, ведь тогда она была врагом. А сейчас это уже абсолютно неважно. — Спасибо, — хриплый, севший голос вырывает его из размышлений, но бывший джедай не решается ответить ей.       Вентресс с горечью проглатывает все остальные слова и открывает дверь, не оборачиваясь в сторону лежащего на кровати мужчины. Ей есть, что сказать, но она просто не находит в себе сил этого сделать. Может, однажды, но не в этот раз.       Она просто уходит, понимая, что Оби-Ван не остановит ее. И пусть ей не свойственны эмоции, пусть чужда привязанность, но ей хотелось бы иметь хоть одну причину чтобы остаться здесь — там, где ее, в общем-то, никто не ждет, но где она смогла почувствовать хоть что-то, кроме пожирающего любые другие чувства одиночества. Она всегда уходила, не прощаясь, а он никогда не гнался за ней сломя голову. Он просто отпускал.       И ей остается только уйти, закрыв за собой двери темной комнаты, не сказав больше ни слова. Она уходит без прощаний и сожалений о том, что случилось за этими дверьми.       Но Асажж Вентресс всегда возвращалась к своему заклятому врагу Оби-Вану Кеноби. А Оби-Ван… … всегда ждал и всегда дожидался ее