Fixsed (Неподвижная)

Дом был не то что маленький, но длинный и узкий, точно пенал, с низким потолком. Снаружи единственное окно загораживал кряжистый дуб. — Вот, — Пердикас, хозяин дома, обвёл руками по кругу, — смотрите. Габриэль смотрела, чувствуя бессилие и опустошение. — За такую цену лучше всё равно не найдёте, — проговорил Пердикас, будто отвечал на её мысли. — А у меня, сами видите, чисто, уютно. Для молодой девушки в самый раз. Вы ведь одна? А то я смотрю, кольцо на пальце… — Это… память. — Габриэль сжала руку в кулак. Пердикас сочувственно вздохнул: — Ну, бывает… Что ж, соседи тут тихие, беспокоить не станут. — Почему так холодно? — Габриэль передёрнула плечами, с трудом подавив зябкую дрожь. — Опять топка не работает, ну, что ты будешь делать… Да это бывает иногда, прочистки давно не было. До утра-то не замёрзнете? А нет, так я завтра приду и починю. Габриэль коснулась стены. Кто додумался наклеить здесь эти жуткие обои под атлас кремового цвета? И потолок… Почему он тоже кремовый? Омерзительно. — Пойдёмте, я вам санузел покажу, — Пердикас вышел и без него Габриэль сделалось ещё холодней. Стены, пол, окно — отовсюду тянуло стылостью, будто в этом домике лет сто уже никто не жил. А может, и не было здесь никогда ни единой живой души, хозяйский, и тот наведывался мельком… «Остановись, хватит! — Габриэль в сердцах дёрнула себя за прядь рыжеватых волос. — Перестань накручивать. Это и вправду не худший вариант». …полфунта мяса, но ни капли крови. Вздрогнув, Габриэль оглянулась, но рядом никого не было. Проклятье! Когда же это кончится? — Оставь меня в покое, — шёпотом попросила она. — Пожалуйста. «Бери ж свой долг, бери же свой фунт мяса… но, вырезая, если ты прольёшь одну хоть каплю…» Габриэль со свистом втянула воздух сквозь белые ровные зубы и зажмурилась. Это невыносимо! Она открыла глаза и чуть не вскрикнула — на полу перед её лицом шевелила усами жирная коричневая крыса. Судорога отвращения пережала ей горло. Не сводя глаз с мерзкой твари, Габриэль попятилась, сорвала с ноги сандалию и со всей силы запустила в стену. На шум прибежал хозяин. — Что такое? — К-крыса! Там, у стены! — Да где? — Вон она! — Да нет ничего, — хозяин нахмурился, разглядывая оставленный сандалием отпечаток. — И сроду не было… Соседи, наверное, травят, вот и забрла случайно. Да вы не волнуйтесь так, она, если и была, уже сдохла. — Я… не волнуюсь, — Габриэль вновь затрясло. — Просто замёрзла… — Горячая вода есть. Душ примите, согреетесь. Ну, так как, остаётесь? Полфунта мяса, но ни капли крови… Беги отсюда, беги со всех ног! — Остаюсь, — ответила Габриэль. Она долго стояла под горячей водой, вымывая озноб из тела. Потом надела пижаму, толстый свитер, шерстяные носки, перетащила диван на середину комнаты, чтобы не касаться холодных стен, легла и натянула одеяло до самых глаз. За окном шумели кроны дуба. Спутанные тени метались по потолку, ненадолго замирая, и под их тревожное биение Габриэль представлялось, как её руки и ноги немеют и истончаются, будто ветви под ледяным ветром. Она чувствовала себя старой и иссохшей, словно поваленная колода, и такой же беспомощной, не способной даже пошевелиться. *** К утру закоченевшее тело едва могло разогнуться. Починить камин хозяин не пришёл, как обещал. На улице оказалось теплее, чем в доме. Габриэль долго ходила по двору, разгоняя застывшую кровь, потом бесцельно побрела вдоль шумной улицы. Мимо проносились телеги с загнанными лошадьми, их ржание и топот обдавали её, словно прибой, и как прибой, отступали, чтобы оставить в минутной тишине. На перекрёстке двух дорог Габриэль несмело тронули за руку. — Девушка, помоги перейти через улицу. — Да, пожалуйста, — она вежливо подставила локоть. Старик вцепился в него сразу двумя руками. Под чёрным капюшоном половину его лица скрывала заляпанная повязка, грязно-чёрный плащ с шуршанием тёрся об Габриэль. На тонких стариковских ногах красовались мешки из плотной чёрной ткани, крепко примотанные верёвками к щиколоткам. За перекрёстком дорог старик встал столбом, не торопясь разжимать руки. — Спасибо, девушка, дадут тебе боги здоровья! — Не за что. — Добрая ты душа, помогла дедушке… — Мне не трудно. — Габриэль вдруг стало не по себе. Она с усилием высвободила локоть и заспешила прочь. — Мужа тебе хорошего! — долетело вслед, чуть не заставив её перейти на бег. …полфунта мяса… «Нет, нет, нет! — Она схватила себя за рыжые волосы и дёрнула, будто надеялась вырвать их из головы вместе с мыслями. — Замолчи! Хватит!» «Итак, готовься мясо вырезать, но крови не пролей. Смотри, отрежь не больше и не меньше…» — Девушка, вам плохо? — Женщина участливо склонилась над ней, закрыв своей высокой тенью. Взгляд Габриэль упёрся в чёрную потёртую накидку и беспомощно скользнул выше. Чёрный плащ. Серый военный костюм. Бронзовая кожа. Синие глаза. — Вам помочь? — Не надо, — чуть слышно ответила Габриэль. — Мне не нужна помощь. — Вы уверены? Габриэль попятилась. Чужой холодный дом вдруг представился ей единственным возможным укрытием. Она развернулась и побежала. Тишина накрыла, словно ватным одеялом, и под её защитой даже холод казался не таким пронзительным. Обои сменили цвет, стены раздвинулись и потолок поднялся, сравнявшись высотою с дубом. Тихий свет вливался в окно, лаская лицо и плечи. За окном чинно и неподвижно сидели птицы в ожидании подачки. Габриэль поставила на подоконник тёплую кружку и помедлила, зажав крошки в горсти. Птицы безмолвно следили за ней оранжевыми глазами. Затишье… покой. То, чего ей так не хватало. «…Гармония подобная живёт в бессмертных душах; но пока она земною, грязной оболочкой праха прикрыта грубо, мы её не слышим». Габриэль нахмурилась, но тихий шёпот развеялся, едва коснувшись её уха. Она вздохнула. Когда это кончится, она, наконец, заживёт своей жизнью. Какой угодно, но своей — той, в которой только ей будет дано решать за себя. Первый шаг сделан, и пусть это нелегко, она справится со всем сама. — Так и будет! — Габриэль решительно вскинула подбородок и бросила крошки птицам. Карниз затрясся от мгновенной вспыхнувшей суеты, птицы зашумели, отталкивая друг друга, в пылу борьбы заплёвывая оконное стекло. Габриэль досадливо поморщилась. Внезапный переход от смирного ожидания к яростной схватке — из-за несколько сухих крошек! — вызывал в ней прилив бесшабашного веселья, смешанного с глухим раздражением. — А ну, прочь! Пошли прочь! — Она замахнулась, отгоняя всю стаю. — Вон отсюда, помоечники! Они сорвались все разом, заполошно хлопая крыльями — все, кроме одной. Эта ещё кружила по карнизу и топала, победно раздувая зоб. Между перьев на её груди виднелись какие-то мягкие белесые полосы. Габриэль пригляделась и отскочила, зажав рот ладонью — с птицы, будто уродливая бахрома, свисали черви. Сглатывая подступивший к горлу ком, Габриэль отступала до тех пор, пока перед ней не захлопнулась входная дверь. Ноги сами понесли на улицу, и, только добежав до пересечения дорог, она остановилась в отчаянной растерянности. Что теперь делать? Куда идти? В сером воздухе повисла неподвижная плёнка дождя. Телеги с мокрыми лошадьми прорывали её, словно акулья стая, плотоядно стуча копытами, оглушая надменным ржанием. Что делать?.. Куда идти?.. Лошади насмешливо подмигивали Габриэль в лицо. — Деточка, помоги. Этот старик был похож на ком бурой ветоши. Плащ в неопрятных клочках, — Габриэль заморгала, отгоняя воспоминание об изъеденной паразитами птице, — побитый молью воротник, капюшон, тёмный от влаги, и между ними — крохотное лицо, собранное из одних морщин. — Помоги, деточка, дорогу перейти… — Старик тянул дрожащую жёлтую руку, будто выпрашивал милостыню. С тоскливой обречённостью Габриэля вернулась к перекрёстку. Чёрная дорога дрожала и билась под ногами, словно покрытая рябью река. Затёртые зелёные полосы травы расплывались, как лунная дорожка. — Спасибо, спасибо, милая, да хранят тебя боги, — бормотал старик, семеня рядом с Габриэль. — А ты чего ж раздетая-то совсем? Замёрзла вон как. И голова-то мокрая… На, хоть плащ мой возьми. — Ничего не нужно. — Неверными пальцами Габриэль отцепила от себя сморщенную руку. — До свиданья. — До свиданья, милая, до свиданья. Боги дадут, свидимся. — Да, — сказала Габриэль то ли ему, то ли самой себе. — Нет. *** В таверне приятно пахло свежесваренным чаем и мясом. Но откуда-то незримо просачивался холодный душок дезинфекции — в углу, где присела Габриэль, это чувствовалось даже сильнее. Она никак не могла взять в толк, чудится ей это или нет? В самом деле, какая хлорка здесь, среди гладких деревянных стен светлого дерева и так уютно скрипящего пола? Среди тяжёлых тёмных деревянных столов и таких же скамеек, а ещё — плетёных стульев и растений с жёсткими листьями и гроздьями крошечных цветов, похожих на звёзды? Среди блестящих древних сахарниц, чистых салфеток, меню в древних папках? Среди быстрых улыбчивых официантов и разнеженных посетителей? И всё же Габриэль готова была поклясться… — Хотите чаю? — Что, простите? — Она растерянно глянула на севшую напротив женщину. — Это вы мне? Она кивнула. — Вам нужно выпить горячего. Вы вся промокли и дрожите. — Спасибо, я как-нибудь сама! — Габриэль решительно отгородилась от неё раскрытым древним меню. Словно они были знакомы всю жизнь, высокая женщина сняла плащ и набросила ей на плечи. — Что вы делаете, не надо, — Габриэль стало неловко. — Надо, надо. Смотрите, у вас уже губы синие и руки тоже. Брюнетка потёрла глаза и посмотрела на неё сверху вниз. Её лицо было смуглым, будто загоревшим, а взгляд — то ли злой, то ли смертельно уставший. Но где-то в глубине зрачков подспудно тлело невысказанное, отчего Габриэль вдруг бросило в жар. — Спасибо, — чуть слышно выдавила она. — Пожалуйста. — Женщина по-хозяйски придвинула к себе древнюю папку. — Так что, будете чаю? Или, может, горячего супа? — Нет, ничего. Брюнетка подозвала официанта и сделала заказ на двоих. Габриэль не знала, смеяться ей или злиться. — Вы вообще слышите? — Она с досадой стукнула по столу древней сахарницей. — Я же сказала, что ничего не буду! — Не надо упрямиться, — спокойно произнесла женщина, будто разговаривала с ребёнком. — Надо поесть горячего, иначе совсем разболеетесь. — Что вы тут диагнозы ставите? Вы врач? Брюнетка кивнула. — Я — врач. — Правда? — Габриэль вдруг растерялась. Нет, она не могла быть врачом. — Вы шутите? — Военный врач, — уточнила женщина. — Лечу раненых на полях сражений. …полфунта мяса. — Да? — повторила Габриэль, невольно касаясь груди. — И давно? — Достаточно. Вам моя помощь не помешала бы. — Знаете, я не ранена и на полях сражений уже не участвую, — огрызнулась Габриэль. — У всех воинов есть раны. У одних большие, у других маленькие. А у вас… — А у меня всё в порядке! — Её узнала она, как слепая— кукушку, по голосу дурному и злому… — Женщина откинулась на спинку стула и примирительно улыбнулась: — Давайте не будем спорить. — Конечно, о чём речь? — Габриэль до боли прикусила губу. Её слова впивались ей в лицо, как крохотные жала. Хотелось стереть их с кожи, но руки будто отнялись. — Что вы можете? Что вы вообще знаете? Тем более о ранах… — К примеру, сердце, вам известно, что сердце — это единственная мышца, которая продолжает работать, когда все остальные уже отказали? — с нажимом произнесла брюнетка. Габриэль не хотела этого знать, но вопрос вырвался сам собой: — Почему? — Потому что человек живёт, пока бьётся сердце. — Даже если всё уже отказало? Что это за жизнь? — Неважно. — Что?! — выкрикнула Габриэль и расхохоталась. — Это ответ военного врача? Женщина резко перегнулась через стол, и Габриэль замерла, прикипев взглядом к её исказившемуся лицу. Коротко выдохнув, Зена попросила: — Успокойтесь. — И вы тоже, — пробормотала Габриэль. — Конечно, — Зена опустилась на стул и устало провела ладонью по лицу. — Давайте поговорим о чём-нибудь приятном. — О чём, например? — Ну… хотите я вам военные байки расскажу? «Постой немного; есть еще кой-что. Твой вексель не даёт ни капли крови…» Габриэль поспешно замотала рыжей головой: — Нет, не хочу! — Не любите военные байки? — удивилась Зена. — Вообще ненавижу! Я как-то болела, и одна… особа всё время рассказывала мне военные истории. — О римских лигионерах? — Римские лигионеры, императоры, короли— всё подряд. У нас дома, к сожалению, было полное собрание историй… И вот меня пытали ими день и ночь, — Габриэль поёжилась. — Ужас какой-то! Та… особа думала, что так я скорее поправлюсь. Верила в силу слова. Считала, что если сидеть рядом, читать вслух что-то, что обладает большой силой, то можно передать больному свою энергию. И он сразу выздоровеет. Жаль, что та… особа не была врачом. — Она, наверное, очень хотела, чтобы вы поправились, — заметила Зена отстранённо. — Да, так хотела, что если бы я вдруг решила умереть, она бы этого ни за что не допустила. Всё отдала бы — жизнь свою, здоровье, про деньги вообще молчу… — Вас это как будто не радует? — Мне не нужны жертвы. На самом деле это страшно — когда тебя так заставляют. Есть, дышать, жить… Это неправильно. — Та особа очень сильно вас любила. — Да, — Габриэль мотнула головой, вытряхивая из глаз непрошеные слёзы. — И я её тоже. Но невозможно любить, когда тебя так заставляют. Она съёжилась, вдруг ощутив на себе невыносимую тяжесть. Чужой плащ давил на плечи, под ним едва можно было шевельнуться. Она принялась выпутываться из него, но чем больше старалась, тем неподъёмней становился груз, и ей перестало хватать воздуха. Из последних сил она подалась вперёд, упала и поползла, рывками проталкивая непослушное тело. А плащ никак не хотел её отпускать, цеплялся всеми отворотами, длинной. Не уходи… Отпихнув его ногой, Габриэль с трудом поднялась и побрела к выходу. Впереди были километры пустоты. — Постой! — Зена выросла на пути, словно высокая скала, и положила руки ей на плечи. — Останься. — Пусти меня, — жалобно попросила Габриэль. Куда бы она ни отворачивалась, Зена была уже там, всё теснее и жарче. Её лицо приблизилось, мягкие губы завладели её ртом, нежная щека прижалась к ноздрям, и Габриэль с ужасом ощутила, как клокочет, с силой прорываясь в неё, её дыхание. Жёсткие тонкие пальцы впились ей в грудь, и Габриэль представила, как они рассекают кожу, раздвигают рёбра, добираются до сердца и двигаются в нём, будто раскалённые клишни. Перед её глазами была тонкая длинная шея, а на ней— бронзовая полоса кожи с трепещущей жилкой. Если бы у неё был нож, Габриэль воткнула бы его прямо сюда… она даже не удивилась, ощутив в пальцах холод металла. Как во сне, она подняла руку и опустила, потом ещё раз. Что-то треснуло, как линялая тряпка, и внезапно всё прекратилось — и жар, и удушье. Зена смотрела на неё, словно не верила своим глазам. — Габриэль?.. Та оттолкнула её и вышла под дождь. …полфунта мяса, но ни капли крови… ни капли, ни капли! Слышишь, ты?! — Габриэль, вернись! — крикнула Зена с мучительной тоской, следуя за ней. Та замотала головой и зажала ладонями уши. И хотя Зена шла быстро, а Габриэль едва шевелила ногами, расстояние между ними становилось всё больше. — Вернись… Габриэль оглянулась. Никого не было ни вблизи, ни вдалеке. Она стояла одна на пустой деревенской улице, и тёплые факелы таверны размывались, шипели и таяли под шуршащими струями дождя до тех пор, пока не исчезли вовсе. Она уже не чувствовала своего тела. Холод… нет, не холод. Пустота… нет. Неподвижная, вот кем она стала. Нестерпимый гнёт, бремя, которое человек не в силах вынести. Но сердце ещё билось, и от этого становилось только хуже — хотя казалось, что хуже быть не может. Полфунта мяса — что делать с ним? «И мясо можешь вырезать из груди; так повелел закон, так суд решил». — Судья — мудрец… Вот приговор… готовься, — пошептала Габриэль, приближаясь к холодному дому. Темнота вокруг шевельнулась, выпуская навстречу сгорбленную фигуру. С круглого благообразного лица по-совиному блеснули огромные выцветшие глаза. — Девочка, впусти ты нас, — тонким голосом попросил старик. «Идите», — хотела сказать Габриэль, но вместо этого оттолкнула протянутые к ней руки. Высоко над ними раскачивалась незапертая дверь, с глухим стуком ударяясь о косяк. Габриэль поднималась по ступеням, и стены со скрипом сдвигались вокруг неё, выпуская струи влажной извёстки. А дверь всё раскачивалась, выстукивая сбивающийся ритм: тук-тук, тук-тук… тук… Из дома дыхнуло неотвратимой пустотой, и Габриэль заплакала. Она опустилась на колени, поползла через порог и так же, не поднимая головы, в комнату, длинную и узкую, точно гроб. Не раздеваясь, Габриэль забралась под одеяло. Холодные кремовые стены сдвинулись ещё теснее, потолок опустился почти к самому её лицу, и она закрыла глаза и замерла в неподвижности. Тихими шуршащими шагами в комнату один за другим вошли старики и встали рядом. — Девочка, согрей ты нас, — прошелестел круглолицый, забираясь под одеяло. От невыносимой тоски и ужаса Габриэль хотелось завыть, но из онемевшего горла вырвалось только слабое мычание. — Не плачь, дитятко, не обижу, — ласково произнёс старик, гладя грудь Габриэль холодными руками. — Я тебе песенку спою. И затянул без слов: — А-а-а… а-а-а… а-а-а… …И когда мне закрыли глаза, я продолжала всё видеть даже лучше, чем прежде. И слышать, и ощущать, но не как раньше — по отдельности, а всё вместе, будто одним общим чувством. Я слышала, как вокруг ходили люди и говорили шёпотом, видела, как незнакомый мужчина взял мою любимую под руку и попытался увести. Но она молча высвободилась и села в углу, неподвижно глядя перед собой. И хотя Зена не произнесла не слова, я слышала её крик, бьющийся об меня, точно хищная птица: — Вернись! Не уходи! Зена продолжала звать и тогда, когда надо мной опустили крышку, и гроб понесли к телеге. И потом на кладбище, когда крышку опять сняли, и люди стали подходить по очереди, чтобы со мной попрощаться. — Вот беда… Такая молодая, а ведь случилось. Паралич на поле боя, да… Уж три года… Три или четыре? Боги, помилуйте… А Зена-то, Зена, совсем извелась, бедная… Всё надеялась, что Габриэль встанет, а ей только хуже… Ох, смотреть больно… Но теперь, слава им, богам, отмучилась. И Зене полегчает, а то ведь три года всё только с ней, только для неё. Три или четыре? И вот крышку опять закрыли, теперь уже навсегда, а я продолжала видеть над собой пронзительную синеву ясного неба, не омрачённого ни единой тенью. И ещё — собаку, рыже-желтую, как та куча земли, у которой она растянулась, блажённо высунув язык. Вот уж кому действительно было всё равно, что со мной случилось. Когда же это произошло? И отчего? Может, я ударилась головой? Или что-то лопнуло во мне в тот дождливый день в тихой таверне, где запах чая смешался с запахом хлорки? Или хлоркой запахло потом? Не помню… Помню, что упала вдруг среди дыма и криков, и не смогла подняться, и испугалась так сильно, что отзвук этого страха жил во мне даже тогда, когда всякая жизнь ушла. И моим последним словом, когда я глядела на тебя снизу вверх, было: — Помоги мне, Зена. Как потом я жалела, что сказала тебе это! Как я жалела тебя, а ещё — себя… И вот я слышу твой низкий голос сквозь мерный стук комьев о деревянную крышку, и ничто во мне не откликается… я полностью неподвижна. Я одна, в тишине, в темноте. Надо мной и вокруг меня земля. Я чувствую её движение, как будто древнее чудовище шагает через доисторический лес. Я слышу, как шумит моё сердце, как токи пробегают по нервам и сокращаются гигантские мышцы, как воздух пронизывает клетки. Оно движется, а я неподвижна. Оно лежит во мне, словно в желудке у чудовища, которому нет никакого дела о проглоченном походном куске мяса. Очень скоро оно сомкнётся вокруг меня, пропитает своими соками, и этот кусок будет поглощён без остатка, как были поглощены другие. Я не боюсь этого. Страха уже нет. Есть неподвижность, худшее из зол. Но скоро всё изменится. Движение земли перейдёт в меня, и я уже не буду неподвижна.