Your Flowery Soul

Тина всегда носит на правой руке широкий черный браслет. За долгие годы эта безделушка стала для нее чем-то вроде личного талисмана, и только Куинни знает, что под таким нехитрым прикрытием, на светлой коже ее запястья бесстыдно цветет шиповник. Всем остальным эта информация, разумеется, совершенно ни к чему. Годами Тина тщательно оберегает свое одиночество, лелеет свою независимость - хрупкую и драгоценную. И ничто не должно разрушить ее собственный, относительно спокойный мирок, в котором ей вполне комфортно и безо всяких там, черт бы их побрал, родственных душ. Персиваль Грейвс, напротив, даже не думает ни от кого ничего скрывать. Он демонстративно закатывает рукава своей безупречно-белой рубашки, презрительно игнорируя несводимую татуировку на собственном правом запястье. Ярко-лиловый ирис, который раздражающим пятном мелькает у Тины перед глазами по десять раз на дню. Голдштейн не может - не хочет - сказать даже самой себе, почему проклятый цветок каждый раз так приковывает ее внимание. В конце концов, все это невероятно, невообразимо глупо. В конце концов, она не единственная женщина на свете, горячо обожающая ирисы. Верно? Когда Персиваль быстрым шагом проходит мимо нее, когда они вместе бесшумно поднимаются в лифте, Тина зачем-то упорно повторяет себе, что ей хорошо-хорошо-хорошо одной. Грейвс только бегло оглядывает ее и чуть заметно усмехается, отворачиваясь. Должно быть, его жутко веселит ее вечно напряженный вид. Должно быть, она катастрофически нелепа и смешна. Но однажды взгляд Персиваля чуть ли не впервые становится непривычно пристальным и заинтересованным. Он так странно смотрит куда-то вниз, когда Голдштейн отчитывается перед ним за прошедшую неделю, и Тина запоздало понимает: сегодня она оставила свой браслет дома. Прежде чем нужные слова приходят в голову, Грейвс с необычайной осторожностью берет ее за руку и медленно, задумчиво произносит: - Я всегда терпеть не мог цветы. Но эти - исключение. Да, из любого правила бывают исключения. Тина всем своим существом понимает это, когда ее сердце проваливается куда-то, пальцы холодеют, а ладони становятся влажными. Голдштейн покидает кабинет в спешке, в сумбурной растерянности, судорожно комкая прощальные фразы. Кажется, что правое запястье нестерпимо жжет, а тонкие черные шипы впиваются прямо под кожу. Вечером Тина обнаруживает на своем столе огромный букет лиловых ирисов. "Они почти такие же, как на моей руке", - гласит вложенная записка, и в дополнительных разъяснениях, пожалуй, нет никакой нужды. В отличие от Тины, Персиваль никогда ни в чем не сомневается. Этим вечером Голдштейн почти физически чувствует, как ей передается эта уверенность. Ведь у родственных душ не бывает по-другому. Ей ли этого не знать?