Февраль

Медленно падают часы. Ходит вокруг меня печаль. Снова в душе моей живет Февраль… февраль…

***

Наш февраль был непривычно холодным для мягкого климата Йокогамы. Приходилось утепляться неудобными пуховиками и кутаться в толщу шарфов, чтобы не превратиться в ледышку. Но, несмотря на злой трескучий мороз, ты не изменял традициям и носил свою забавную шляпу. Тебя, по колено утопающего в снегу, с красным носом, одетого ужасно легко в минусовую температуру, явно пробивал мороз. Незаметно подкравшись из-за спины, я накинул свое меховое пальто на твои продрогшие плечи. Синие глаза удивленно уставились на меня. Недолго простояв в недоумении, ты тихо выругался и проворчал, что не нуждаешься ни в чьей заботе. С первого взгляда, такой же, какой и был: гордый и неприступный. Я улыбался и шутил, словно кретин, словно ничего не произошло. Словно не решался на тот роковой поступок, в корне поменявший наши жизни. Что-то звонко тараторил, в то же время пытаясь приметить изменения в тебе. Рядом со мной неторопливо шагал низкорослый парень с рыжими чуть вьющимися волосами. Лицо его как будто бы осунулось, щеки впали, а полумертвые глаза, прежде излучавшие уверенность, подернулись мутной пленкой. Утонченное запястье левой руки, выглядывающее из-под широких рукавов пальто, было покрыто слоем бинтов — таких же, как у меня. В ответ на мои шутки обескровленные губы искривлялись в дрожащей усмешке, но взгляд не выражал ничего. В нем сгущалась безжизненная пустота, поглощающая прекрасный, но утративший свой блеск голубой цвет. Что с тобой стало, Чуя? Ты был сам не свой: равнодушный, усмиренный, какой-то уставший, несколько заторможенный. Пылкий юноша, которого я покидал, точно бы набросился на человека, три года пропадавшего бог-знает-где, выбил бы из него всю жизнь, отомстив за потраченные нервы, исколотив, одарив парой ласковых. Но ничего из этого не сбылось. Парень, ковыляющий возле меня, измученный с виду, болезненно худой, лишь угрожающе сжимал кулаки, чертыхался, злясь не по-настоящему, через силу. Казалось, ты слишком вымотался, чтобы выражать хоть какие-то эмоции. Неужели в людях могут произойти настолько масштабные изменения меньше, чем за пять лет? — Скучал? — лукаво спросил я, остановившись. — Я о тебе и забыть успел, — пренебрежительно фыркнул ты. — П-правда? — почему-то сразу расхотелось улыбаться. — Ни одной мысли о бесящем напарнике-предателе. Ах, я был так счастлив после твоего ухода, что выпил самое дорогое вино! — ты презрительно хмыкнул и сложил руки на груди. — Оно и видно, — я кинул на тебя укоризненный взгляд, намекая на неважный внешний вид, и издал разочарованный вздох, все-таки сохраняя надежду на то, что меня ждали. Заметив, как резко мой задорный настрой сменился тоскливым молчаньем, ты разразился гневной тирадой:  — А чего еще можно было ожидать, Дадзай? Того, что я буду скорбеть по самому ненавистному человеку? Или побегу за ним в это… пф, агентство? Очень самонадеянно с твоей стороны. Слова, наполненные бесчувственностью и едкостью, тысячами мелких иголок вонзились в тело. Больно понимать, что приходишься никем человеку, который стал вселенной для тебя. За время существования Двойного Черного, после всех неубедительных демонстраций псевдо-ненависти друг к другу, впервые я почувствовал, что реально презираем тобой. Строгий холодный взгляд прищуренных глаз пронзал насквозь, пробирал до мурашек, тревожно отзывался на сердце. — Чуя, прости меня… — отчаянно вырвалось из груди, но ты лишь отмахнулся. — Заткнись. Холодом был овеян не только февраль. Чувства ко мне, доселе теплые, зачерствели, сгнили, изуродовались. Изысканная шляпа повалилась на снег, когда я заключил тебя в крепкие объятия и уткнулся подбородком в рыжую макушку. Ты выбивался, недовольно мычал, пытался оттолкнуть меня, но скоро сдался, бессильно опустив руки. — Я так долго ждал, когда смогу прикоснуться к тебе, — с моих пересохших губ сорвался тихий шепот. Ты молчал и больше не дергался, встав неподвижной статуей, а затем крупно задрожал. Что-то влажное пропитало мою тонкую рубашку, обожгло кожу, разрослось мокрым пятном на ткани. Ты плакал, а значит, ждал меня, глупый врунишка. В первый и последний раз я обрадовался твоим слезам. — Три года, — всхлипнул ты, — три года я пытался тебя, мерзавца, забыть, выбивая мысли алкоголем. Оправдывал в голове твое гнусное предательство, оставлял дверь в нашу квартиру открытой на ночь, ожидая, что ты завалишься пьяным в стельку. Я терпел твои выходки, лю… — рваный вдох, — бил, а ты просто так бросил меня, никому ничего не сказав. — Прости, — я ласково гладил тебя, захлебывающегося в злости, по голове. — Ненавижу тебя, — сцедил ты, неуверенно соединив руки на моей спине и стиснув в ответные объятия. Облегчение теплом прошло по телу. Я свободно выдохнул и искренне улыбнулся, зная, что значит твое «ненавижу».

***

С нашей встречи прошло немало времени, прежде чем мне было дозволено жить с тобой. Пришлось объясняться, что агенство по всему городу разыскивает исчезнувшего самоубийцу, а мне просто так взбрело в голову удрать посреди рабочего дня, теперь нужно было найти надежное убежище. — И поэтому ты приперся просить защиты у человека, который с большей долей вероятности тебя ненавидит? — Именно так, — беззаботно подтвердил я. — Сам посуди, какой гениальный план. Никто и предположить не сможет, что меня покрывает член Портовой Мафии! К моему великому сожалению, вместо восхищения, последовал усталый вздох. — Какой же ты ребенок. Бегаешь от ответственности, от жизни… От чего ты, блять, бегаешь? — Пожалуйста, Чу-у-у-уя. — О господь, — ты с досадой покачал головой. — Ну ладно-ладно. Удивительно, но ты почти без сопротивлений впустил меня на порог своей квартиры, выделив комнату и показав, что трогать нельзя. Да, доверие ко мне явно было подорвано. На каждое касание ты реагировал агрессивно, не позволял обнимать, вел себя, как непокладистая кошка. Вот тогда-то и было введено то проклятое табу, согласно которому мне запрещался любой тактильный контакт, даже самое безобидное прикосновение — иначе окажусь на улице. А возвращаться в агентство не очень-то хотелось. Но, бывало, пропасть между нами затягивалась, и надуманная вражда ненадолго отступала. — Я не хочу жить эту жизнь! — ты с грохотом ворвался в квартиру, охваченный неистовой яростью, смахнул со стола пустые бутылки от вина, осколки которых, разлетевшись, чудом не попали в меня, и забился в угол, подобрав колени и уткнувшись в них лицом. Я минуту просидел в оцепенении, не зная, что и думать, потому что впервые видел тебя таким взбешенным. Это был настоящий неукротимый гнев, который можно было использовать в качестве орудия убийства. Даже на меня не обрушивалась такая злоба. Комната наполнилась тишиной, к которой подходило только одно описание — «мертвая». Отвратительное чувство, когда топишь боль в себе, уверенный, что никто не поможет, и молчишь, сжимая зубы, жмуря глаза до вспышек белого света под закрытыми веками. Я боялся, что, если подойду, ты взорвешься эмоциями и устроишь погром. Но лучше кричать, чем безмолвно переживать внутренний апокалипсис. — Хэй, Чуя, — я осторожно подступил к тебе, сел на корточки и накрыл ладонью сжатые до покраснения на колене пальцы. — Отъебись, — прошипел ты, дернувшись. — Мы могли бы поговорить, — неуверенно продолжал я, убрав руку. — Тебе повторить? — ты поднял голову и, грозно сверкнув глазами, снова опустил ее. Бессмысленно было толкать мотивирующие речи, когда выставлены железобетонные блоки, отражающие любую поддержку. Тем более, что поддерживал я неуклюже, не умея подбирать правильные выражения и не зная, как действовать в таких ситуациях. Мой язык создан для шуток и подколов, а не для советов отчаявшимся. Меня не считали способным на человеческие поступки, нарекали бессердечным убийцей, но в жизни этого «убийцы» все же нашелся тот, перед кем он не боялся предстать настоящим: уязвимым, ранимым и умеющим любить. Я устроился рядом, прислонившись к стене, запрокинул голову и бросил на тебя задумчивый взгляд. Есть вещи, которые невозможно наблюдать со стороны, безучастно, каким бы закаленным ни был характер. При виде тебя, содрогающегося в беззвучных рыдания и беспомощно всхлипывающего, у меня обливалось кровью то, в существование чего никто не верил. Мы оба привыкли не показывать свои истинные личности и оставаться в глазах посторонних безжалостными эсперами, и только друг перед другом прощали себе минутную слабость, пуская боль наружу. — Знаю, тебе страшно этой ночью, — неожиданно запел я, обхватив подтянутое к груди колено. Голос непроизвольно отдавал хрипотцой, звучал тихо, срывался на шепот, но на звание отменного певца никто и не претендовал. — Я никогда не покину тебя. Могу поспорить, что в тот раз ты хотел усмехнуться и сказать: «Да неужели?», но вместо этого лишь вздернул голову и уставил на меня воспаленные глаза. Светлые ресницы намокли от слез, взгляд потух, разомкнутые губы дрожали. — Верится с трудом, — язвительно подметил ты, влажно всхлипнув, и снова спрятал лицо между острыми коленками. Только непрерывное тиканье настенных часов нарушало эту невыносимую тишину. — Когда в мире станет хо-о-олодно, — продолжал я тягуче проговаривать, усиленно игнорируя пронизывающий холод стены и пола, которые были, вообще-то, не самым подходящим местом для посиделок в феврале. — Я буду твоим убежищем… — Уму непостижимо, — сдавленно сказал ты, опять оторвав голову от колен и вытянув ноги. По припухшим губам скользнула улыбка. — Осаму Дадзай слушает Мадонну. Вот Мафия удивится, если узнает. — Н-не смей, — я жалостливо сдвинул брови к переносице. — Это мое криминальное прошлое! — Еще скажи, что Бибера слушаешь. Звучало, как вызов. Провокация. Я поглубже вздохнул. — Мне жа-а-а-аль… Про-о-ости-и… прости-и-и… прост- — Все, все, перестань! — взмолился ты, не выдержав. — Это же сарказм был, дубина. — У-у-у, я нашел то, чем еще можно тебя позлить, — обрадованно воскликнул я, уяснив, что кое-кто не переносит творчество Бибера. — Только попробуй — и я вырву тебе язык. Мне нравилось, когда в твоих прищуренных глазах мелькала угроза. Но не когда в них блестели слезы. — Чего плачешь? — серьезным тоном спросил я. — Не твое собачье дело, — рявкнул ты и словно от неловкости отвел взгляд. Я с минуту разглядывал твой прелестный профиль. Только гребаное табу да остатки совести не позволяли чмокнуть тебя в горящую щеку. — Не скажешь? — в моей интонации проскальзывали нарочитые нотки обиды. — Ну ла-а-адно. Тогда… — я втянул воздух через рот и заголосил специально громко и раздражающе пискляво: — Бэ-э-эйби, бэ-э-эйби, бэ-э-эйби, а-а-а. — Блять, заткнись! — перекричал меня ты и зажал уши ладонями. — При условии, если скажешь, что стряслось, — я надменно улыбнулся. — Это негуманно, Дадзай! Я угрожающе вдохнул, намереваясь закончить начатое, вновь продемонстрировав свои вокальные данные, да так, чтобы у тебя из ушей кровь пошла, но ты вовремя опешил, замахал руками и выпалил: — Ладно-ладно! Все скажу! — Хе-хе, раскололся-таки, — злорадно произнес я. — Рано или поздно на моих пытках все раскалываются. Ты замялся, весь съежился и вжал голову, пряча заплаканные глаза. — Всем на меня плевать. Я никому не нужен такой… без способности. Неважен. Мори заставляет использовать Порчу, зная, чем она для меня чревата. Без твоей аннулирующей способности я не могу ее контролировать, но, видимо, Босса это не волнует. Для него я всего лишь рабочая сила, машина, которой не может быть больно. Да и не только для него. И если немного подумать, то я действительно никому на этой чертовой планете не нужен, — ты испустил нервный смешок и отвернул голову, стесняясь своей честности. У меня появилось непреодолимое детское желание доказать обратное. Уходя, я и не думал, что Огай продолжит требовать с тебя применения практически неконтролируемой способности. Безрассудность моего поступка зашкаливала, но я до последнего не понимал этого. Глупо, глупо, глупо. — И поэтому ты плачешь? — переспросил я. Ты коротко кивнул. — Чу-у-уя, а хочешь, тайну открою? — с энтузиазмом протянул я. — Кроме людей, которым все равно на тебя, есть, как минимум, один человек, который не представляет без тебя жизни. — Ха, — ты недоверчиво ухмыльнулся и поморщился, — с чего такая уверенность? С того, что я — тот человек. Без лишних слов и объяснений я оперся руками о пол, потянулся в сторону, выгнувшись в спине, и трепетно поцеловал тебя в податливые губы. Никто из нас не вспомнил про запрет, или просто не хотел вспоминать. Я позволил себе это мимолетное счастье — снова касаться тебя, снова запускать пальцы в рыжую осень волос, снова встречаться хищными, горящими взглядами и любить, любить до дрожи и сбившегося дыхания. Сердце неистово колотилось, замирало и опять пускалось вскачь. У тебя были гладкие тонкие губы, вкус которых я не забывал ни на миг. Они страстно впивались в мои, сухие и обветренные, исступленно прикусывая. На языке чувствовался металлический привкус. Ты закрыл глаза, и по нежной коже покатилась крупная прозрачная слеза. Я вытер ее подушечкой большого пальца и вжал тебя в стену, обхватив перебинтованное запястье левой руки и подняв его над рыжей головой. Моя коленка уперлась тебе между ног, ты вздрогнул и шумно выдохнул. Тягучий поцелуй стал напористей. Рукой я соскользнул с твоего запястья, провел по тонкому предплечью, на котором четко ощупывались жесткие повязки, огладил выпирающие ребра, плоский, втянутый от прикосновения живот и, поддавшись вожделению, нырнул под полупрозрачную рубашку. Ты закусил губу, ощутив холод моих пальцев на покрывшейся мурашками коже, и вдруг уперся тыльной стороной ладони мне в грудь, отталкивая. — Я… не могу, Дадзай. Не так быстро, хорошо? — Тебе было больно? — Нет. Мне просто непривычно, — ты опустил взгляд. — Три года… — Понял, — прервал я и перебрался обратно к стене, приняв изначальное положение. Хотелось по-детски фыркнуть, скрестив руки на груди, но это было бы нечестно. Нечестно возмущаться после совершенного мной поступка, нечестно напрашиваться на ласки, нечестно считать нечестной бдительность по отношению ко мне, которая вполне себе справедлива и оправдана. Нечестно вообще было являться сюда, возрождая неприятные чувства, подавляемые тобой на протяжении трех лет. — Жить на светлой стороне тяжело и скучно, — неожиданно признался я. — Слишком долго до тебя доходило, — равнодушно отозвался ты. Нелегко заставить такого бесстыдного человека, как я, испытывать муки совести, но, как оказалось, не невозможно. Я винил себя за темные пятна под твоими тусклыми глазами, за кривые царапины на запястьях, о происхождении которых мне, бывалому самоубийце, догадаться несложно, за бессонницу, с которой ты вынужден был бороться снотворными, мечтая проспать хотя бы три часа глубоким и нерушимым сном. Ты охладел к людям, стал жестоким и колючим. В порыве неконтролируемой злости забивался в угол, зубами стискивал край подушки, чтобы не закричать и не разнести квартиру к чертям, когда нервы сдавали. Всеми фибрами души я возненавидел человека, который сделал это с тобой. Он причинил столько страданий, превратив некогда живого, энергичного парня в ходячий ком напряженности. И как же мерзко сознавать, что тем человеком был я.

***

Ты спал уже около пяти часов. Длинные ресницы накрывали синеву на нижнем веке, лицо выражало не привычную хмурость, а умиротворение и банальную усталость, рукав задернулся, обнажив изогнутые шрамы и ожоги на правом запястье, безвольно свисающем с дивана, волосы разметались по подлокотнику, на который была уложена голова. На установленном рядом столике дымилась сигарета — еще четыре догоревших лежали в той же пепельнице. Это печальное зрелище я наблюдал с подоконника, на котором устроился, чтобы полюбоваться красотой летающих снежинок. Чего сделать не удалось. Один и тот же сценарий повторялся каждый вечер: ты, разозленный, безмерно уставший, возвращался из Мафии и курил, пока не достигал святого спокойствия, а затем укладывался спать, отвечая на мои расспросы неизменной фразой: «Мне плохо». И я отставал. Лучше сон, чем истерика или выход в окно. Каждый багровый след на твоем теле говорил: «Это ты виноват»; каждая пророненная слеза, выкуренная сигарета, выпитая бутылка, таблетка принятого тобой снотворного напоминала: «Это ты его сломал»; каждый твой срыв, «случайный» порез, растерянный взгляд вторил: «Умри». И каждый день я отчаянно боролся с желанием последовать этому совету. Внутри словно воевали две личности. Одна убеждала, что без меня будет лучше и единственное, что заслужил такой богомерзкий человек, — смерть. Мучительную. А другая противоречила, внушая, что я — единственный, кто может что-то исправить, и моя смерть не принесет облегчения, став лишь очередным ударом и еще одним шагом для тебя в эту бездонную пропасть саморазрушения. Вторая чаша весов с более разумными доводами все-таки перевешивала. Как говорится, «сам сломал — сам чини!». Я пересиливал себя, с трудом затыкая вину, пристрастился к курению, к которому раньше относился строго негативно, и — вот ирония — отговаривал самого себя от суицида, находясь в шаге от приглашающе распахнутого окна. Подумать только, после стольких попыток уйти из жизни я впервые сказал себе четкое «Нельзя», аргументируя это тем, что еще не все закончил здесь, что нужен одному рыжему пареньку, который вот-вот сопьется, если его кто-нибудь не остановит. Мысли бушевали, кипели, не давали покоя. Невыносимо, невыносимо тяжело было балансировать между «Я должен вернуть его к жизни, потому что люблю» и «Я не заслужил ни его, ни эту жизнь, и лучше мне удавиться», но еще тяжелее было существовать под гнетом чувства разъедающей изнутри вины. Нет, так больше продолжаться не могло. Сверху вниз разглядывая твое искалеченное тело, я тяжко вздохнул и присел на корточки перед диваном. Стрелки часов пробили три ночи. Подходящее время для пробуждения уставшего от жизни человека. — Чу-у-уя, — протянул я шепотом, сложив губы трубочкой. Ты поморщился, что-то невнятно промычал и отвернулся. — Чу-у-у-уя. — Чего тебе, суицидальное бревно? — не открывая глаз, злобно пробубнил ты. — Проснись, Чуенька. — Не хочу. — Ясно, — я немного помолчал. — А когда мой принц соизволит проснуться? — Хм-м, дай-ка подумать, — ты сощурил приоткрытые глаза, изобразив, будто решаешь очень сложный вопрос. — Никогда, — перевернулся набок, улегшись ко мне спиной и обняв подушку. Я положил руку на твое ссутулившееся плечо, которое тут же дернулось. — Пожалуйста, Накахара. Это важно. — Осаму, шел бы ты на- — Пожалуйста. Мольба в моем голосе не была проигнорирована. Послышалось недовольное рычание, означавшее поражение и смирение с тем, что желанный сон — демо-версия смерти — был беспощадно нарушен. Ты обреченно вздохнул, выместил свою злобу на ни в чем не повинном диване, ударив по нему, и кое-как встал на ноги, однако, с подушкой не расставшись. — Что такого важного могло произойти, что ты потревожил меня в, — гневный взгляд устремился на настенные часы, — охуеть, три ночи? — я мягко улыбался, пряча руки за спиной. — Землетрясение? Извержение вулкана? Блять, может, вторжение инопланетян? — С Днем святого Валентина. На вмиг переменившемся лице отразилась растерянность, когда я протянул тебе ярко-красную коробку в форме сердца. Она была перевязана желтой ленточкой, сверху красовался пышный бант. По сравнению с этим моим жестом вторжение инопланетян показалось бы не таким уж и необычным явлением. — Это… мне? — Кхм, ты ведь тот рыжий депрессивный карлик, обладающий моим гнилым сердечком? — я нервно кашлянул и приглушенно добавил: — а еще такими же печенью и легкими, но сейчас не об этом… Чуя, все нормально? — А? Д-да. — Ну так возьми! — я передал подарок тебе в руки и снисходительно улыбнулся. Ты с неуверенностью дернул за ленточку и снял картонную крышку, двигаясь медленно, словно предчувствуя подставу — «Ну не способен этот эгоистичный ублюдок на такие… ванильные поступки!». Способен. Я вообще личность непредсказуемая. Кто мог ожидать, что человек-ходячая катастрофа испечет шоколадный торт? Однако, испек, да еще и вывел кремом в центре надпись «Прости» — криво, но разборчиво. — Называется «От чистого сердца», — торжественно представил я свое детище, мысленно уточнив, что сердце-то у меня отнюдь не чистое. Стоило признать, что я никогда не был настолько ответственным, как при приготовлении сего шедевра. — Это так мило, что аж блевать хочется, — после долгого гнетущего ожидания отозвался ты. — Подожди, еще не все, — я вынул руку из-за спины и потряс в воздухе бутылкой вина. — Восемьдесят девятого года! — восторженно вздохнул ты, даже не взглянув на кольеретку. Я не сдержал усмешки: истинный алкоголик способен распознать год изготовления любимого напитка за километры. — Возмещение ущерба, — пояснил я. — Если бы не мое дезертирство в тот раз, твоя самая дорогая бутылка осталась бы цела.   Этот подарок больше всего тронул тебя и смутил. Ты крепче сжал подушку, поднял ее, прикрыв пол-лица, и отвел глаза в сторону. Щеки налились краской, трепещущие ресницы повлажнели от слез. — Почему ты плачешь, Чуя? Разве так реагируют на подарки? — утешающим тоном заговорил я, выдавливая улыбку. На белой наволочке, прижатой к покрасневшему лицу, проявилось мокрое пятно. — Давай сегодня будем счастливы, хорошо? — Но… это ведь не так, Дадзай, — возразил ты, сипло вздохнув. — Мы не счастливы. — Будем. Обязательно, — на горячую от слез щеку легла моя ладонь, о которую ты стал по-кошачьи тереться, мурлыча, на время закрыв глаза. — Будешь. Не сегодня, не завтра, но когда-нибудь точно станет лучше. Плохое рано или поздно закончится. Веришь? Не думал, что когда-нибудь скажу что-то настолько оптимистичное. — Если честно, — ты грустно усмехнулся, — нет, не верю. Но спасибо. На самом деле, не все так плохо. — Правда? — с поддельным удивлением улыбнулся я. — Ну, говорить, как все плохо, с кем-то — все-таки лучше, чем думать об этом в пустой квартире, верно? Так что да, могло быть и хуже. — Божечки! Чуя нашел плюс в моем обществе! Все. Теперь можно помирать! — актерствовал я, приложив руку к сердцу. Ты закатил глаза и пихнул меня в бок. — Не обольщайся. Я все еще тебя ненавижу. И имеешь на это право. Перевязанная рука потянулась за вином, предусмотрительно оставленным на тумбе сзади меня, поэтому перехватить запястье в воздухе на полпути к цели не составило труда. — Нет-нет-нет, Чуя. Только после того, как мы выполним план. Ты непонимающе сощурился. — Какой еще план? — Как давно ты выходил гулять? — заложив руки за спину и опустив глаза в пол, я прошелся по прихожей. — Не помню. Месяца два назад… К чему ты клонишь? — А к тому, мой милый принц, — я наклонился к тебе и как-то не по-доброму улыбнулся, — что погодка на улице-то распрекрасная. И Йокогама в свете ночных фонарей, и ее снег должны быть увидены нами, — ненадолго замолчал, надеясь заметить понимание в голубых омутах. — Пошли гулять, Чуя? Прошла минута мучительного раздумья, прежде чем до тебя дошел смысл предложения. — Что, блять? Ты обкурился? — Нет. Я мыслю здраво, в отличие от некоторых. Гулять — полезно для здоровья, — бодро произнес я, оголив зубы в ослепительной улыбке. Судя по широко распахнувшимся глазам и вздернутым вверх бровям, с этим умозаключением согласен ты не был. — В три часа ночи? Это у тебя-то здравые размышления? — возмущенно выпалил ты. — Так ты идешь? — Да, конечно, с разбегу! Только оденусь, — саркастически воскликнул ты, всплеснув руками. — Уно моменто, — я шустро снял с крючка короткое светло-коричневое пальто и неаккуратно набросил тебе на плечи. В одно движение достал с верхней полки вязаный зеленый шарф и, пользуясь твоим замешательством, обвязал вокруг шеи поверх черного кружевного чокера. И последняя деталь — шляпа — с такой же скоростью была водружена на твою голову. — Все, — с чувством выполненного долга сообщил я, пока ты, рассеянно моргая, пребывал в несколько шоковом состоянии, раскинув руки в стороны и согнув их в локтях. Осматривал свой в считанные минуты сменившийся вид, — теперь можем идти. Я развернулся к двери и решительно шагнул к ней, но тишина позади смутила. — Чего стоишь? — вполоборота посмотрев на тебя, я безнадежно вздохнул. — Там снег, Чуя. — Никуда я не пойду, — угрюмо заявил ты, сорвав шляпу с головы и швырнув ее на тумбу. Подозрительно небрежное отношение к любимой вещи, без которой рыжего мафиози в свете не видел никто. Я закатил глаза и подступил к тебе, застыв в шаге с чрезвычайно важным видом, выражавшим немой упрек. Как будто от того, пойдем мы гулять или нет, зависела судьба всего человечества. — Уверен? — Абсолютно, — мотнул головой ты. Для меня это был сигнал к наступлению. Я обогнул тебя, невозмутимо пройдя за спину, и остановился, решаясь на задуманное. — Точно? — Точно, — сцедил ты. — Как скажешь, — лучезарно улыбнулся я и подхватил тебя на руки, подперев под спиной и коленями. — А ну пустил, мудак хренов! — завопил ты, кулаками ударяя по моим плечам. В голове невольно зародился вопрос, попадает ли в твой желудок что-то помимо алкоголя, потому что вес миниатюрного тела почти не чувствовался, а предплечьем я мог нащупать каждый выпячивающий позвонок. — Когда выберемся из этой клетки на свободу, пущу с превеликим удовольствием, — я сжал тебя сильнее. — Заткнешься — еще и куплю какао. — Нахуй мне твое какао сдалось! — не прекращал ты. — И вообще, запрет не нарушай. Пусти, Осаму. Я не хочу выходить отсюда. Игнорируя гневные ворчания, ярые сопротивления, боль, сковавшую мое многострадальное плечо от сцепившихся на нем ногтей, я все-таки вытащил тебя на свежий воздух, не пропахший сигаретным дымом и терпким вином. В моих руках постепенно обмякал парень, видимо, смирившийся со своей участью. Ты держался за мою шею, чтобы не упасть, и периодически раздраженно выплевывал: «Отпусти, не то задушу твоими же бинтами». — Очень страшно, — с напускным испугом протянул я и погрузил ногу в небольшой сугроб, шагнув вперед. Над нами простиралось седое небо с прорезью собирающегося рассвета на горизонте. Тихое и безбрежное, оно вбирало в себя тысячи мельчайших звезд, беспорядочно разбросанных по широкому своду мрака. Пронзая тьму, в нем рассеивалась белесая пыль. Беспрестанно сыпался снег, устилая асфальт и крыши многоэтажек белоснежным ковром. Подергивающиеся на легком ветру ветви деревьев накрылись серебром. Ночной воздух ударял в нос, заряжая бодростью. — Красивая ночь, да? — на моих губах играла полуулыбка. — Йокогама в это время особенно прекрасна. Тихая, пустая, безжизненная. Посмотри, какое волшебное небо. — Да я бы с радостью, — приглушенно отозвался ты, — вот только кое-что мешает. Я удивленно посмотрел на тебя и засмеялся. Мой длинный шарф упал на твое лицо, закрыв весь обзор. — Ой, прости, — виновато улыбнулся я и язвительно продолжил: — совсем забыл, что принце-е-есска у меня на руках. — Захлопнись, — нахмурившись и подняв голову к небу, ты зачарованно вглядывался в блеск ночной темени и будто оживал, освобождаясь от оков тоски, в которые заточил себя на три года. Руки, крепко сжатые на моей куртке, ослабили хватку, напряженное тело расслабилось, выражение лица стало мягче, потеряв былую сумрачность, его черты — нежнее. Волосы цвета мандарина колыхал ветер, и какую очаровательность придавали им осевшие на прядях белые хлопья! Ты рассматривал звезды, а я с таким же интересом и восхищением рассматривал тебя. Мою звезду. И так нелепо захотелось показать тебе мир без боли и отчаяния, чтобы почаще видеть на этих пылающих губах улыбку. — Знаешь, чего не хватает в такие моменты? — я с серьезным видом уставился вдаль. — Ш-шапки, — ты поежился и плотнее прижался ко мне, уложив голову на мех на плече. — Почти, — хмыкнул я, философски нахмурившись. — Какао. — Если поставишь меня на ноги, приготовлю, — нехотя пообещал ты и пристыженно отвел взгляд. — И выпьешь его со мной, — поставил ультиматум я, хитро улыбнувшись. — Вместо вина. — Что-о-о-о? — от одной фразы планы алкоголика рухнули. Впрочем, этого-то я и добивался — полного избавления от алкоголя и восстановления подорванного здоровья. Прости, мне нужно было сохранить твою жизнь. — Иначе не пущу, — с обольстительной улыбкой предупредил я, вскинув голову и прикрыв веки. — Пусти. Ну, — от осознания собственной беспомощности захныкал ты, — пожалуйста, Осаму. — Не пущу. Ты насупился, втянул голову и сузил глаза, демонстрируя, что зол, обижен и «вообще, это нечестно!». — Ладно, твоя взяла, — последовал тяжелый вздох. — Какао вместо вина. Только, бога ради… пусти! — Какие мы злые, бубубу, — актерствовал я, расплывшись в самодовольной улыбке. Честно говоря, отпускать тебя не хотелось, но, коль сам условие поставил, надо выполнять. Ты спустился на хрустящий снег и сразу же смачно долбанул меня. — Осаму Дадзай, ты непроходимый идиот. — Такой мелкий, а бьешь больно, — потирая ушибленное место и кривясь, пожаловался я. И зря, потому что травмированной теперь оказалась нога. — Да это же безобидные шутки! За что ты меня так? — «За что»? — вскипел ты, уставив вытаращенные глаза в мою сторону. — Раздражаешь. Причем постоянно. Я сдавленно усмехнулся и направился по заснеженной улице, сам не зная куда. — Ты вообще странный. И чувства к тебе странные, — продолжая свое откровение, ты двинулся следом. — Находясь рядом, вечно шутя, паясничая, — раздражаешь. А когда вот так вот просто съебываешь на три года, кажется, что чего-то, мать его, не хватает, — устроившись на скамейке подле меня, перевел дыхание, и выдохнул: — и вроде ненавижу, но эту ненависть испытывать привык. Без нее как-то странно. Без тебя… — Ты не чувствуешь себя нужным, — подхватил я, натужено улыбаясь и глядя куда-то в сторону. Рядом что-то щелкнуло, заставив меня обернуться. Загоревшаяся в твоих руках сигарета испускала густой дым. — А курить — пло-о-охо, — заметил я с умным видом. — Говори это своим дружкам из агентства, — фыркнул ты. — Я не на светлой стороне. Воцарилась глухая тишина, не нарушаемая даже гулом проезжающих мимо машин. Круговорот снежинок замедлился. Складывалось впечатление, что они замерли в воздухе, а время остановилось. Какао. Чертовски хотелось, чтобы оно, только что заваренное, разлилось во мне теплом. Выдохнув пар изо рта, я приблизился к тебе и уложил голову на чужое плечо, поневоле закрыв глаза. Ожидал, что с твоих губ сорвется что-то вроде «Обнаглевший, не нарушай табу», но ты даже не вздрогнул, не отпихнул, продолжив недвижно сидеть на краю скамейки. — Как думаешь, Чуя… существует ли вообще эта светлая сторона? — Нет, — ответил ты, не раздумывая. — Вот и я так считаю, — короткий кивок. — Даже Куникида — идеалист, борец за честность и правду — и тот когда-нибудь да оступался, делая что-то «неправильное». Невозможно быть идеальным в неидеальном мире. — Как думаешь, Дадзай, — судя по мягкому тембру и ласковому говору, ты улыбался, — если бы я свалил на три года на светлую сторону и вернулся бы, осознав, что ее не существует, ты бы меня простил? — Да. — Почему? — Потому что, — я задумался, — ты мне нужен. — Но я поступил подло, — возразил ты. — Ты не хотел этого. Не хотел никому сделать больно. Не хотел, чтобы из-за тебя запирались в одной комнате и выпивали лошадиное количество вина. Не хотел, чтобы, — я тяжело сглотнул, взглянув на бинты, покрывающие твое запястье. Страшно увидеть, что под ними, — из-за тебя пытались умереть. — Тогда зачем же я ушел? — Чтобы стало легче, — безжизненно ответил я. — Возможно, на светлой стороне от ме… тебя был бы какой-то толк. Возможно ты, — раздраженный вздох, — да к черту… я научился бы жить. Без самоубийств, без ненависти к себе, без крови. Я всего лишь хотел отыскать счастье. Хотя бы ма-а-аленькое. Невольно в глазах сверкнули слезы. Я моргнул, и одна из них покатилась вниз по щеке, обжигая заледеневшую кожу. Холодно. Ужасно, блять, холодно. Неважно, на улице или на душе. В тот момент казалось, что даже какао уже не согреет. Внезапно твоя рука, к которой я зябко жался, коснулась моей, и наши пальцы переплелись. От неожиданности я замер и расширил глаза, как будто осознал что-то невероятное. Жгучие мокрые дорожки безостановочно текли к подбородку, и сдерживать их становилось все труднее. — Глупый, — снисходительно улыбнулся ты и крепче сжал мою руку. Твоя ладонь была такой же холодной, но почему-то стало намного теплее. — Знаешь, Дадзай. Совсем необязательно переходить на другую сторону, чтобы найти счастье. Гораздо легче раскрыть глаза и поискать его рядом с собой. Если постараться, можно заметить прекрасное в самых мелких вещах: вон, например, снег. Обыкновенная замороженная вода… но, сука, красивая. Посмотри, как он блестит на свету от фонарей, как тает, — ты вытянул руку вперед и поймал пару снежинок, которые тут же исчезли, превратившись в капельки влаги. — И ведь не везде есть снег. Ты наблюдаешь настоящую сказку. Разве это не счастье? Пусть и маленькое. Оно здесь и сейчас. Не надо гнаться за ним, достаточно просто оглядеться. Я долго и пристально всматривался в летающие в воздухе хлопья, пытаясь восстановить размытую из-за слез картинку. Чуть ниже твоего запястья ощущалась шероховатость бинта. Горькая усмешка застыла на моих губах. Два перебинтованных придурка нашли друг друга. — Мне понадобилось три года, чтобы это осознать. — Вот как? — удивился ты. — Значит, нашел-таки это счастье? Я кивнул и нервно ухмыльнулся. — И какое оно? — с любопытством поинтересовался ты. — Действительно ма-а-аленькое. Всего сто шестьдесят сантиметров. Ты только раздосадованно вздохнул, но уже легко, выпуская тревожность. Второй рукой я обхватил твое тонкое плечо, к которому теснился, словно боясь, что ты куда-то убежишь. Естественно тянуться к теплу в такую мерзлоту. — Холодно, — ты судорожно сжал кулаки и поежился, склонив голову к моей макушке. — Пошли домой. — Какао? — озвучил я заманчивое предложение, неслышно шмыгнув носом. — Теперь и мне кажется, что оно бы не помешало. — Рад, что ты согласен, — я бодро вскочил со скамейки и уверенно зашагал в обратном направлении. И только достаточно отдалившись, певуче добавил: — Я пригото-о-овлю! За спиной послышался вздох, полный отчаяния. — А вот эта идея мне не нравится, — вслед крикнул ты. — Хотя, кого это волнует? Невесомые снежинки завершали свой танец, спокойнее кружась в пространстве. Быть может, когда-нибудь мне станет так же легко, как и им.

***

— Ты уверен в своих силах? — Не сомневайся, — заверил я. — Честно говоря, я предвкушаю катастрофу вселенских масштабов, — флегматично признался ты, подперев стену ногой и скрестив руки на груди. — Да ничего не случится. Это всего лишь какао. Что я, насыпать порошок в молоко не смогу? — самонадеянность в моем голосе почему-то не внушала спокойствия. Ты томно вздохнул, покачав опущенной книзу головой. В кастрюле, под которой полыхало синее пламя, закипало молоко и уже начинало подниматься. Когда оно достигло краев, я сунул в него ложку с темным порошком и принялся мешать, растворяя какао в белой кипени. Но, по неведомым мне причинам, молоко не опускалось, шипя и выливаясь из кастрюли прямо на чистую плиту, растекаясь по ней шоколадной смесью. — Что и следовало ожидать, — с едкой ухмылкой прокомментировал ты, пожав плечами. — Лучше бы вино пили. Его варить не нужно. — Когда ты говорил про вселенскую катастрофу, я почему-то не подумал про вселенский потоп, — размешивая густоватую жидкость, протараторил я, охваченный легкой паникой. — Потому что думать нечем, — злорадная усмешка. — Ну Чу-у-уя. Ради тебя же стараюсь! — Просто отключи гребанный газ, Дадзай, — устало вздохнул ты, наблюдая мои тщетные попытки остановиться вытекающее какао. По плите расползалась лужа коричневого напитка. — И в каком смысле «ради меня»? Я и сам мог приготовить. Безопаснее бы было. — Да ты бы даже до верхнего ящика не дотянулся, чтобы какао достать, — осклабился я. — Пошути мне тут еще, суицидник хренов. — Ты теперь мало чем отличаешься, — напомнил я с нервной усмешкой, наконец, управившись со злополучным какао. Вместо ожидаемой язвительности в ответ, повисла напряженная тишина. Наверное, впервые за карьеру горе-шутника я пожалел о легкомысленно отпущенной шутке. Поняв свою оплошность, я притих и неловко застыл перед готовым напитком. Хотелось воздеть руки к небу и воскликнуть: «Ну почему я такой идиот?», но смог лишь стыдливо закусить губу и глубоко вдохнуть сквозь зубы. И только собрался в сотый раз произнести осточертевшее «прости», как вдруг ты оттолкнул меня и, взяв прихватки, поднял кастрюлю с заляпанной в результате моего кулинарного эксперимента плиты. — Когда ты тот торт пек, интересно, как сильно пострадала твоя кухня, — насмешливый тон несколько успокоил. Я умолк и облегченно выдохнул, обрадованный тому, что неудачная шутка тебя не задела. Ты разлил горячее какао по глубоким чашкам, не проронив ни единой капли мимо. Мне бы твои руки, Чуя: нежные, аккуратные и, хах, очень женственные. — Не тронь, — цыкнул ты и отвел в сторону левую кисть, не позволяя мне дотянуться до какао. — Сам донесу. — Ты мне не доверя-я-яешь? — нарочито обиженно заныл я. — У меня есть тысяча причин не доверять тебе, — раздраженно выплюнул ты. — С этого дня прибавляется и тысяча первая — моя бедная плита, — не зная, куда ты так стремительно идешь, я шел тенью. — Назови хотя бы одну причину доверять тебе, криворукому безответственному созданию. — Ну, ты меня любишь, — беспечно улыбнулся я, загнув руки за спину. — Ха, не будь так уверен в этом, — чашки на весу слегка дрогнули, когда ты перешагнул через порог балкона, но жидкость не расплескалась. Еще раз поразившись твоей ловкости, я ступил на холодный, местами облупившийся пол. Колючий мороз не отступал даже тогда, ближе к утру, когда стрелки часов пробили пять. На мрачном небе расступались дымные тучи, сквозь которые сверкали маленькие светящиеся точки. Рядом скрипнул пластиковый стул, передвинутый тобой для удобства. Я повторил то же самое, усевшись с правой стороны от тебя, и взглядом отыскал оставленную на подоконнике чашку. От какао веяло сладким ароматом, создавая атмосферу уюта и спокойствия в этот трепещущий холод. Ладони обожгла горячая керамика, поднесенная к губам, и я сделал первый глоток. По телу разлилось расслабляющее тепло. Я взглянул на тебя краем глаза и не смог сдержать язвительной усмешки, заметив, что чужая чашка уже наполовину пуста. — Оценил-таки. Правда, лучше вина? Идеальная замена алкоголю. — Завались, — рыкнул ты. Голубые глаза завороженно уставились на блеклую луну, растворяющуюся в сером тумане неба. — Но какао действительно вкусное. Кто бы мог подумать, что такая замечательная вещь, как какао-порошок, все это время лежала в верхнем ящике. Да я же лишал себя непередаваемого наслаждения. А еще… Ты прервался и покачал головой. — Чего? — Да нет, неважно. — Важно, — настаивал я. — Скажи, потом ведь не отстану. — Приставучая липучка ты, Дадзай, — из твоей груди вырвался тяжелый вздох. — Я хотел сказать, что у тебя глаза цвета какао. Коротко усмехнувшись, я подумал, что именно поэтому ты бы не смог пить его во время моего отсутствия. Взгляд ненароком упал на чужую руку, перевязанную бинтами. Без пиджака, оставленного где-то в прихожей, было видно, что все твое предплечье покрыто этими белоснежными повязками. Гадкими, ненавистными мне повязками, которые занимают почти все пространство на моем теле. Отставив чашку с недопитым какао, я незаметно протянул руку к твоей, свисающей у подлокотника стула, и обхватил изящную кисть; провел подушечками пальцев по узкому запястью, натыкаясь на шершавость бинта, и, приподняв, подтянув к себе, коснулся молочной кожи влажными губами. Ты наблюдал за моими неторопливыми движениями из-под полуопущенных ресниц, чуть приоткрыв рот и мелко вздрагивая. Кажется, мы опять забыли про существование табу. Кончиком указательного пальца я нежно очерчивал круги на твоей маленькой ладони, левой рукой оглаживал костяшки длинных пальцев. — Судьбой нам предначертано быть рядом, — ворковал я, грустно улыбаясь. — Сольется боль, срастутся раны. Не глядя, я знал, что ты улыбаешься: через страх, через боль, но улыбаешься. И, черт подери, когда хмурость на твоем лице сменялась наивной нежностью, этот мир обретал хоть какие-то краски. Моя жизнь обретала хоть какой-то смысл. Твоя ладонь утонула в моей. Мы опустили сжатые руки между стульев, чувствуя, как соприкасаются тонкие слои бинтов, и синхронно подняли чашки с остывшим какао. Снова полетели снежинки, хрупкие кристаллики льда медленно падали вниз. — Я тут подумал… звезды и люди до черта похожи, — твой тихий голос нарушил тишину ночи. — Ведь люди так же, как звезды, горят, когда в них есть свет, и уничтожаются, когда он гаснет. — Да, — согласился я. — Но есть между ними одно большое различие. Если звезда потухает, то навсегда. А человек еще может загореться и не раз.

***

Я дурак, Чуя. Потому что оставил, любя, и любил, оставив. Мы оба были погружены в чтение, удобно устроившись на противоположных диванах. Выглядя прелестной девчонкой с растрепанными после сна волосами и бледными веснушками на щеках, ты лежал, откинув голову на кожаный подлокотник и вытянувшись вдоль широкой спинки. Светлые пушистые ресницы, чуть подрагивая, обрамляли полуприкрытые глаза, отбрасывали тень на матовую кожу. Даже изможденным и заспанным ты казался мне интересней книги, смысл которой упрямо ускользал от внимания. Я то и дело бросал на тебя изучающие взгляды и в какой-то момент невольно загляделся: водил глазами по птичьим запястьям, тонким кистям, в которых ты удерживал какой-то сборник стихотворений, костлявым пальцам… и внезапно наткнулся на твой хмурый удивленный взор. Упс. — Чего пялишься? — Да… ничего, — с неловкой улыбкой сказал я. — Просто хотел задать вопрос. Ты пожал плечами и устало бросил: «Валяй». — Твои родители случайно не бомбисты? — повисла неловкая пауза. Ты неуверенно качнул головой. — Тогда почему у них такая бомба? Судя по тому, как ты закатил глаза, впечатление завоевателя сердец произвести не получилось. Не повод отчаиваться. — Чуя, а тебе не бо-о-ольно? — Эм, а с чего мне должно быть больно? — С того, что ты ангел, свалившийся с небес! — воскликнул я с лицом человека, знающего толк в пикапе. — Что за бред ты несешь, кусок идиота? — пытаясь скрыть зардевшие от смущения щеки, ты выше поднял книгу, а затем что-то буркнул себе под нос. Останавливаться я не собирался и, набрав побольше воздуха в легкие, выпалил: — А вашей маме… — Завались! Полетевшая в меня подушка, целью которой было заткнуть мой говорливый рот, угодила мне в грудь, и захотелось по-детски дразнящим тоном выкрикнуть: «Косо-о-о-ой!», но я вовремя прикусил язык. Пришлось бы извиняться по второму кругу, а фантазия у меня не безграничная, особенно если направлять ее в русло человеческих взаимоотношений. — Ну улыбнись, Чуенька! У тебя такая красивая улыбка… Ты снова опустил книгу на уровень подбородка и вопросительно вскинул бровь. — Чего ты добиваешься, скумбрия? — в голосе слышались предупредительные нотки. — Твоего смеха. — Зачем? Так прощения все равно не заслужить, Дадзай. — Знаю, — я невозмутимо пожал плечами, — но хотя бы попробую вернуть то, что забрал. Радость, например. Жизнелюбие, светлые чувства… улыбку. А то ходишь напряженный вечно. Настолько напряженный, что натянутая струна моей гитары нервно покуривает в сторонке. Ты скользил скептическим взглядом по моему лицу, будто выискивая подтверждения произнесенным мной словам, и вдруг рассмеялся. — Ура! — не сдержался я. — Пора организовывать свой стенд-ап тур! — Из тебя стендапер такой же, как из меня волейболист, — усмехнулся ты. — Да ла-а-адно, — с деланной обидой протянул я, — нормальные у меня шутки. На тебя похожи. — В каком смысле? — Такие же плоские. — Дадза-а-а-а-а-а-ай! Не знаю, откуда взялась вторая подушка, но она полетела прямиком за первой и на сей раз попала в точку, заткнув мое раздражающее хихиканье. А затем и ты разразился смехом, напомнив, какой весенней нежностью обладает твоя улыбка. Она заставляет чувствовать себя счастливым и чуть менее сломленным, а в отношения наши привносит некую непринужденность. И, кажется, смотря на нее, можно забыть даже о конце света. О конце собственного света. В плоских шутках ничего плохого нет. Без них «Двойной черный» уже не тот. Мы — это, прежде всего, смех, стеб друг над другом и показная ненависть. Эту цепочку нарушать нельзя, иначе искорка, связывающая своим сверканием совершенно разных людей, потухнет. И пока она не угасла, и пока ее неяркий свет не рассеялся во тьме реальности, я старался поддержать ее и превратить в пламя, вечно пылающее, разрастающееся со временем, согревающее сердца обоих. Все, что нужно мне для счастья, — видеть обнадеживающий свет в грустных голубых глазах, которые навсегда остались в памяти самым чистым небом. А небо прекрасно в любом виде: будь оно хмурое, или безоблачное. Однако я хотел видеть его озаренным лучами восходящего солнца, потому что пасмурная, покрытая тяжелыми тучами синева одинока. Люди прячутся в теплых домах от надвигающейся грозы, ожидая, когда свет вновь пробьет серость. Я не хотел, чтобы ты вновь испытал такое же одиночество, как в те три года… — Обними меня, — попросил я, почувствовав себя беспомощным и слабым. Ты покосился на меня, пронзив отчужденным взглядом, словно бы считал низким жалким созданием без права на существование, словно бы и вправду ненавидел. Впервые в жизни такого хладнокровного человека, как я, сковал невыносимый страх, комом подступив к горлу. Так же больно, как быть сломанным кем-то, — понимать, что сломал кого-то. Улыбка отказывалась растягиваться на губах и получалась какой-то фальшивой и вымученной. В тот момент твой отказ я заведомо приравнял к смерти, потому что он бы означал потерю единственного человека, которого я, черт возьми, любил, ради которого жил. Такое же тяжелое чувство, как обида на кого-то, — обида на самого себя. И оно бы точно выплеснулось в детские рыдания, если бы чья-то забытая нежность не окружила меня. — Возможно, — убаюкивающий шепот раздался у уха, когда ты обвил мою шею руками, — ты дерьмовый человек, который совершил дерьмовый поступок, — я закрыл глаза и прерывисто вздохнул, не смея прижать тебя в ответ, — но знаешь… даже монстр имеет право на объятия. Какой был толк от моих «прости»? Возможно, это слово ничего не значило для тебя. Возможно, его святой смысл был перечеркнут тремя годами злости и обиды. И все потеряно. И ничего уже не исправить и, тем более, не вернуть… Но вот ты обнимаешь меня, как прежде, словно не боишься обжечься вновь. Если самоубийца мог ценить что-то в жизни, то это было твое доверие. Я добился его, а значит, в моих маленьких «прости», кричащих «я… я не опасен! Прошу, поверь мне снова! Не бойся!», был толк. Среди многочисленных побед эта стала самой значимой.

***

Февральский воздух сводит с ума своей свежестью и отрезвляющим холодом. Крошечные снежинки грациозно ложатся на подставленные ладони и, встретившись с теплом, мгновенно тают, оставляя в руке лишь след-напоминание об ушедшей радости. Пальцы ноют от мороза, и приходится заламывать их, тереть друг о друга, разгоняя кровь. Но почему-то это ощущение мне приятно. Нос и щеки багровеют, на волосах тех, кто, по забывчивости своей или не боясь простудиться, не надел шапку, красиво оседают крупинки снега. Февраль — это лед и пожар одновременно, страх и решительность, чашка горячего какао, обжигающая ладони, и твоя исчезающая во тьме улыбка. В феврале я чувствовал себя живым. Комната объята темнотой, заснеженные улицы за окном — еще и холодом. Взгляд ледяных глаз непривычно теплый, впервые за долгое время в них проскальзывает что-то помимо вечной стужи. Рыжие, как пожухлые листья, волосы пропускаются сквозь мои пальцы. Удивительно, как гармонично ты можешь сочетать в себе и зимнюю хрупкость, и осеннюю грусть, и весеннюю нежность, и летнюю легкость. Сучья голых деревьев издают треск, стучат в замерзшие стекла. Там страшно и холодно, а передо мной улыбается солнце, которое все так отчаянно ищут в эту безжалостную пору. — Целуй уже, придурок, — как бы нехотя позволил ты. — Правда? — наклонившись ближе, я лукаво поднял уголки губ. — Думал, мне нельзя. — Считай, король смилостивился над твоей гнилой душонкой, грешник, — скрестив руки на обнаженной груди, ты гордо вскинул голову и закрыл один глаз, вторым наблюдая мою реакцию. — Це-луй. — О, вы приказываете? — подыграл я, расплывшись в хищной ухмылке, и горячо выдохнул в твой приоткрытый рот: — Как скажете, Ваше Высочество. В жуткой ночи свистела вьюга, а я страстно впивался в твои губы, проталкивая язык глубже, проводя по деснам. От пьянящего чувства победы сердце, казалось, готово было проломить ребра, стуча с бешеной частотой. Ты зарылся пальцами в мои вьющиеся волосы и несильно укусил за нижнюю губу, отстраняясь и тяжело дыша. В грудной клетке вспыхивал пожар. Я накрывал беспорядочными поцелуями твои веснушчатые щеки, спускаясь вниз до худой шеи, приближаясь к тонким ключицам. В исступлении ты оттягивал мои волосы, запрокидывал голову, глотая ртом воздух. Грудь рвано вздымалась, что-то в ней яростно колотилось, трепыхалось птицей, загнанной в клетку, и мне лестно было осознавать, что причина твоих стонов — мои касания. Подо мной лежала сама неприступность, губы которой припухли от моих поцелуев. Уязвимый и такой развратный Чуя полностью в моей власти. За окном, кружась в бесконечном вальсе, опадали снежинки. — Дадзай, — тихо позвал ты, опалив мое лицо жарким дыханием. — Да, принцесса? — я блаженно улыбался, нависая над тобой и по обе стороны упираясь руками в простынь, и вдруг айкнул, получив коленом в живот за новое прозвище. — Ну хорошо. Да, господин? — Можно просто «мой король», — ехидно улыбнулся ты, но тут же нахмурился и отвернул голову, подставляя мне щеку. — Скажи, Дадзай, — тон резко сменился на серьезный, — когда я завтра проснусь, ты будешь рядом? Мой внимательный взгляд блуждал по вспыхнувшей краской щеке, и, не удержавшись, я поцеловал тебя за ушком. — Буду. Ты снова обратил ко мне лицо и скептически сдвинул брови к переносице. — А послезавтра? Я утвердительно кивнул. — А через неделю? — Буду. — А через месяц? — Бу- — А через год? — голос стальной, ни разу не дрогнувший. Ты задавал вопросы, заглядывая в душу, как будто мог различить пустоту. — Чуя… — А через, — следующим словом ты захлебнулся, потому что я накрыл твои губы ладонью, заткнув этот безостановочный поток подозрений, и наклонился к тебе, соприкасаясь лбами. — Даже через вечность моя тушка будет валяться рядом, раздражая своим плоским юмором тебя и соседей. Еще будешь мечтать избавиться от меня. Но на сей раз я ни за что тебя не оставлю. Никогда. Прозвучало твердо, и ты, кажется, расслабился. Я вновь упер руку в смятую простынь, позволив тебе вымолвить тихое: «обещаешь?». — Обещаю. Ласково улыбнувшись, я припал к твоему плечу и уткнулся в него носом. Послышался облегченный вздох, и ты стал перебирать мои пряди, накручивать на пальцы. Рыжие волосы пахли лавандой — это был особый запах, который теперь всюду напоминает о тебе. А в комнате витал аромат парафиновой свечи. За окнами — темнота, распахнувшая свои широкие объятия, но я… я предпочел солнце.

***

Я помню наш февраль, Чуя. Я сохранил его где-то под ребрами, а он, взамен, сохраняет мне жизнь, напоминая о себе каждым глотком вина восемьдесят девятого года и каждой каплей разлитого на плите какао. Он был окутан теплом и такой сладкой, пробирающей до костей грустью, отголосок которой таил в себе даже смех. Мы согревали тот февраль, не давая друг другу разбиться. Под боком всегда был человек, который мог отвлечь непринужденной беседой и одним своим присутствием внушал доверие. На месяц я почувствовал, что еще не конец, что обреченных среди нас нет. Как будто все в одночасье лишилось смысла, потерявшись в том хрустящем снеге и моем бесконечном «прости». И странно, что зимой было теплее, чем в июне. Каждый раз ты возвращаешься с февралем, и я по-новому влюбляюсь, о чем, к сожалению, не расскажу тебе уже никогда. Тот месяц — нечто утраченное и недостижимое сейчас, больше похожее на несбыточную мечту. Казалось, переживали мы нелучшие времена, пожираемые гнилым чувством вины и обиды, но иногда проскальзывающие моменты нежности все-таки перекрыли их, оставив сладкое послевкусие, заставляющее улыбнуться теперь, когда все безнадежно рушится…