залезь мне в сердце

Германн понятия не имеет, что он забыл на этом литературном вечере – точнее было бы сказать сборище. Он уже давно ничего не писал – не видел смысла, не чувствовал необходимости. Каждая новая потуга вторила дюжине предшествующих провалов. Даже сейчас он ничего не ищет – ему слышны обрывки чужих складных деклараций, доносящиеся из соседней комнаты, но он продолжает подпирать стену коридора. Лавировать между людьми, забившими собой всё свободное пространство небольшой квартирки, нет никакого удовольствия. Альтернатива – раздражённо цедить воду из сколотой чашки. Никакого алкоголя, воздух так пропитан его парами, а ещё табачным дымом и бог знает чем ещё, что голова кружится всё сильнее с каждым вдохом. Скоро будет пора на свежий воздух. Домой. Он пришёл убедиться, что это осталось для него в прошлом и получил достаточно доказательств. Перекинулся набором вежливых бессмысленных фраз со старыми знакомыми. Скромно отказался от предложения прочитать что-то из своего. «Забыл дома записи», – виноватая улыбка. Развивать мысль, что зола в раковине на кухне не годится для всеобщего внимания, он не стал, да и никому уже нет дела. Его время прошло. Ему ещё нет тридцати, но он уже переквалифицировался в молчаливые созерцатели. Ему просто нечего больше сказать. – Бремя мира – любовь. Шёпот нежно касается уха, ему буквально выдыхают в шею. Германн не делает резких движений, здесь так не принято, его устраивает режим экономии энергии. Без постоянной работы ничего другого не остаётся. Взгляд скользит по незнакомому лицу, по лукавой улыбке и искрящимся чистым весельем глазам. – Мы знакомы?.. – Под ношей одиночества, под ношей недовольства, – рука незнакомца скользит от локтя к кисти и перехватывает сигарету из пальцев Готтлиба, – бремя, бремя, что несём мы – любовь. Улыбчивый парень делает затяжку, и Германну очень хочется уйти прямо сейчас. Дело не в том, что он не любит Гинзберга, как раз напротив, и именно поэтому это ощущается так неправильно. – Кто отрицает? «Я», – думает Германн, не сводя глаз со своего собеседника, если его вообще можно считать таковым. – Во сне она касается тела... Только сейчас он осознаёт, что вторая рука незнакомца покоится на пряжке его ремня. Оу. – В мыслях сооружает чудо... Чудо придвигается ближе, пропуская проходящую мимо девушку, да так и остаётся стоять практически вплотную. Чёрт бы его побрал. – В фантазиях страдает, пока не рождена в человеке, – новая затяжка и парень буквально выдыхает дым в нелепо приоткрытый рот Германна, – смотрит из сердца, горит непорочно – ведь бремя жизни – любовь. – Дальше я помню, – бормочет Готтлиб, аккуратно протискиваясь мимо незнакомца, – сигарету можешь оставить себе. Вечерняя прохлада, хоть и недостаточно, но всё же приводит в чувства. Германн торопливо идёт в сторону дома, даже не думая оглядываться. Он уже достаточно позабавил того парня на сегодня. А другого раза уже и не будет. Новую сигарету он тоже не закуривает, довольствуясь привкусом, оставленным чужими губами. Не злиться на себя нельзя, но от чужого смеха в случайный (ли?) поцелуй буквально сводит челюсть. Стоило уйти после первой же строчки. Не стоило приходить вовсе. – А что насчёт Мандельштама? Тебе нравится? – брошенная вдогонку реплика попадает точно в цель. Не пройдя и двадцати шагов, Германн останавливается, шумно выдыхая в ладонь. Тут-то его и настигает личное проклятье на этот вечер. – Я Ньют. Пойдём ко мне? – одним небесам известно, почему в этот раз он смилостивился и остался стоять за спиной. Возможно, именно это играет ключевую роль. – Зачем? – глухо интересуется Готтлиб, и вопрос можно интерпретировать как угодно. Почему-то он уверен, что Ньют ответит на каждый возможный вариант. – Мандельштам. У меня есть его сборник, – обернувшись, Германн натыкается на лучезарную улыбку, отказать которой невозможно. Или он слишком хорошо помнит мягкость этих губ. – Веди. По пути они заходят за вином, и это точка невозврата. Германну некуда идти, он ведомый в этом нескладном дуэте, и от этого так хорошо, что он не морщится ни от кислого вкуса, ни от покусываний – Ньют приноравливается и смелеет уже со второго захода. Германн не помнит, как они заходили в подъезд и поднимались по лестнице. Он знает Ньюта два часа, и ему уже кажется вполне жизнеспособным вариант с влетанием в открытое окно. Зато он отлично помнит как за спиной щёлкает задвижка – пройден ещё один рубикон. За ним следует шумное дыхание в полном мраке коридора. Сквозь поцелуй они продвигаются в сторону комнаты. Чудом по пути страдает только нижняя губа Германна, но он тоже начинает втягиваться в это. Его всё ещё не покидает надежда, что они смогут поговорить. Только когда его руку, рефлекторно тянущуюся к стене в поисках выключателя (ему точно нужно выключить темноту), перехватывают, Готтлиб осознаёт, что чтения сегодня не будет. – Ты обманул, – выходит по-детски обиженно, когда Ньют отстраняется, и в ответ слышится только тихий смех, от которого протрезветь – минутное дело. Смеётся Ньют на уровне пояса. В ответ на новую попытку возмутиться Ньют только успокаивающе шелестит, принимаясь за ширинку брюк. Германну хочется раскаяться во всех своих прегрешениях, однако проблема искупления в том, что сейчас творится самое постыдное из них. Вместо того, чтобы остановить происходящее, он допускает, чтобы штаны вместе с бельём оказались спущены до колена, а чужое горячее дыхание ласкало внутреннюю сторону бёдер и полувозбуждённый член. Германну впервые хочется поговорить, открыться этому незнакомцу, посвятить ему хотя бы четверостишье, только бы он прекратил. Язык проходится по всей длине, губы касаются в целомудренном поцелуе головки, и Германн готов умолять, чтобы Ньют рассказал ему о том, что они несут это бремя устало, и должны найти покой в объятьях любви, в конце концов, найти покой в объятьях любви. Но Ньют берёт в рот на всю длину, и Готтлиб давится словами. Сам виноват. Он кончает две минуты спустя, его хватает только на рваное дыхание и мягкое касание чужих волос. Касаться лица он боится почти иррационально. Он и так знает, что Ньют улыбается, это сквозит в его словах: – Безумствуй или будь холодным, преследуемый ангелами или машинами... – Ты пропустил пять строчек. – Заткнись и поцелуй меня. Германн подчиняется, и новая пауза не предвещает ничего хорошего. – Ты раздеваешься? – Последнее желание – любовь – не может быть горьким. Горячее тело обжигает даже через ткань собственной одежды, и Готтлиб на пороге того, чтобы его начало знобить. Организм жаждет чужого тепла. Германн чувствует себя грязным и хочет домой. Его толкают на кровать, и секунда падения в полной темноте кажется вечностью – он теряет связь с реальностью, обретает персональное чистилище. Искупления ему не видать. Приятная живая тяжесть опускается на него сверху, принимаясь за пуговицы рубашки. Как Ньюту удаётся справляться со всем в темноте даже не вопрос. Германну стыдно за мысль, что таким образом Ньют оказывает ему услугу. Нельзя отрицать и невозможно скрыть при отрицании... – Хочу вылизать тебя всего, – хихикает Ньют в шею Германна. – Вылижи мне душу. – Груз слишком тяжёл, – снова слышится звук расстёгивающейся ширинки, вес пропадает, и Готтлиб стыдливо прикрывает глаза, сосредотачиваясь на чужом голосе, а не на презервативе, надеваемом на его собственный член. – Нужно отдать безвозвратно, – шепчет Ньют на самое ухо, словно делится самой страшной тайной. Германн отдаёт всего себя слуху, проигрывает самому себе и не сдерживает стона, когда Ньют седлает его бёдра – не одномоментно, но достаточно быстро, чтобы пришлось кусать губы в попытках хоть как-то сдерживать себя. Ньют забирает и это – наклоняется, ёрзая на члене и выпивает новый стон без остатка. – Как мысль, пришедшую в одиночестве? – горько усмехается Германн после, когда они лежат в объятьях друг друга под одним одеялом. – Во всём блеске её излишества, – счастливо выдыхает Ньют. Наутро Германн узнаёт, что сборник стихотворений русского поэта действительно имеет место быть – подпирает перекошенную полку. Слишком долго зацикливаться на этом ему не дают, как и прийти к открытию, что конца «Песни» Ньют не знает. Зато он хорош в утреннем минете, и ему нет никакого дела до того, что Германн уже давно ничего не пишет, и до золы в раковине на кухне. Ньют любит хороший секс, кусаться и совсем немного – угрюмого парня, который может обеспечить его первыми двумя пунктами. И Германн забывает дорогу домой, как если бы его никогда не существовало. Да, да вот чего я хотел, я всегда хотел я всегда хотел...