Never Wanted To Dance But You

У Картмана охуенная красная куртка. Она слегка мешковатая, такая, чтобы немного скрывать жир на боках и в то же время демонстрировать, насколько он большой парень. Ещё у Картмана охуенная бита, и она тоже красная. Красная куда чаще чем своего естественного белого цвета. — Сраный ублюдок. Я тебе давал день, целый, мать твою, день. Где деньги, Уильямс, м-м?.. — Картман дёргает плечом, и из-за его спины выходят трое. Не то чтобы ему самому было лень — нет, ничего подобного. Просто на территории школы, пускай и на заднем дворе, размахивать битой совершенно не хочется. И так слишком много нарушений, слишком много замечаний, слишком много жалоб его единственному родителю. — Нет-нет! Парни, боже, — тощий парень с синими волосами беспомощно хватается за дерево и трясёт головой. У него скачут зрачки от страха, а лоб вмиг покрывается испариной. Он видит не человека в этом ухмыляющемся толстом подростке с красивыми голубыми глазами, он видит зверя, привлечённого чужой беспомощностью, чужой слабостью. И зверя бесполезно молить о пощаде — не поймёт, не внемлет. Он, Джереми Уильямс, никаких денег никогда не занимает. Тем более у Картмана или его шайки отморозков. Поэтому когда утром ребята угрожающе движутся на него, он не предпринимает попытку изменить траекторию движения и даже смазанно улыбается «королю» старшей школы. Первый удар он получает под рёбра, и он слабый, предупредительный. За ним следует требование в течение учебного дня найти и передать Картману штуку баксов, и Джереми всё ещё настолько удивлён, что воспринимает всё это как непонятную шутку и, разумеется, никакие деньги не ищет и не занимает у друзей. Он вообще вспоминает о существовании Картмана и его банды лишь тогда, когда выходит из кабинета музыки и видит, что его шкафчик усердно расписывают всевозможными ругательствами, среди которых особое место занимают гомофобные прозвища. Конечно, всё дело в ярком цвете волос. Чёрт возьми, это выглядит дико, как и любое проявление нетерпимости или давления в американском современном обществе, думает он. А потом парни поворачиваются к нему, и он решает, что пришла пора положиться на свои ноги. Не позвать на помощь, не вызвать полицию, а просто сорваться с места и побежать прочь, расталкивая учеников. Скорее всего, это первобытный инстинкт, что-то вроде «бей или беги». Естественно, его догоняют на улице и хватают за капюшон, после чего толкают в сторону, и у него есть время, чтобы отползти назад, а затем встать на ноги. Когда из здания школы выходит Картман и когда он успевает достать из своего большого рюкзака биту, остаётся загадкой. Только разгадывать её нет ни времени, ни желания. Есть желание сохранить свою голову целой. Картман подходит ближе, играя мышцами шеи: их видно даже несмотря на его лишний вес. Ему доставляет жуткое удовольствие вид загнанного в тупик человека. Так было всегда, с самого раннего детства, правда раньше Картман больше получал сам, чем бил кого-то. Раньше на коленях оказывался Картман с окровавленным лицом, с пробитой головой, с трясущимися руками и выпавшими зубами. Это было необходимым этапом становления, лишний раз подогревающим ненависть к человечеству и формирующим из малолетнего толстого плаксы настоящего садиста. Власть. Эрику Картману нужна только власть. Никакие деньги, никакая слава не заменит адреналина в крови, когда очередной щуплый подросток летит носом в асфальт. Разумеется, Картман не собирается останавливаться на достигнутом. Он первый год в старшей школе, но уже хорошо знает, как и что тут устроено, какие тут люди и как с ними себя вести. Он мог бы быть неплохим психологом, на самом деле, с отличным умением наблюдать, залезать в душу, находить чужие слабости и уничтожать через них, захлёбываясь слюнями азарта. — Уильямс, ты в самом деле веришь в то, что бог придёт и спасёт тебя прямо сейчас? — Картман театрально изображает крайнюю степень жалости по отношению к своей жертве, — Бог, знаешь ли, не делал ничего подобного даже во время Холокоста… Неужели ты для него важнее миллионов евреев, замученных и убитых в лагерях, а? О да. Картман совершает ошибку, когда заговаривает об этом. Уильямс готов подпрыгнуть от счастья. Он чуть не забыл, что у него есть по крайней мере один рычаг давления, к которому смело можно прибегнуть. Это, конечно, опасно, но куда лучше, чем стоять и дрожать, а потом получить по первое число от распалённых жаждой крови ублюдков. — Постой!.. Я знаю Кайла Брофловски, и я расскажу ему… Звучит куда более жалко, чем ожидалось. Зато Картман сводит брови и багровеет от злости. Кажется, это было отвратительной идеей, вот чёрт. Уильямс буквально чувствует эту ненависть, исходящую от всей фигуры Картмана, а особенно от его холодного безумного взгляда. — Откуда ты знаешь Кайла Брофловски, мразь? — металлически-скрипуче Картман, уверенно отводя руку с битой для удара. — Я… Мы в одной команде по баскетболу… — Вот оно что, — Картман приподнимает брови словно бы совершенно спокойно, и не менее спокойно улыбается, — подкатываешь к нему? — Боже, нет! Я не гей, и… он мне не нравится! — О, парни, слышали? Ему Кайл не нравится, — Картман делает два шага назад, а его банда наоборот, и Джереми понимает, что в ещё большей заднице, чем был до. И почему он вообще решил, что это сработает, чёрт возьми?! Он в полной мере ощущает безысходность, поскольку нет ни одного выхода, который мог бы его устроить. Попробовать дать отпор? Их четверо, и они куда сильнее его. Вывернуться и убежать? Один раз уже догнали. Предложить деньги? Можно было сначала, что-то вроде отсрочки, и плевать, что это значило бы играть по правилам Картмана. Теперь уже ни во что не сыграешь, кроме как в сильную жертву, которая не издаёт ни звука, когда её бьют. Картман всё ещё чувствует сведённые скулы от злости, но первый приглушённый вскрик заставляет его улыбнуться широко и прищуриться. Занимательное зрелище. Он непременно присоединится к игре, как только кто-то из ребят устанет наносить удары. Пока что он всё ещё ничего не сделал противоправного, если не брать в расчёт угрозы, но тут уж ничего не поделать. Уильямс сипит и вскрикивает при каждом ударе, он закрывает голову руками и поджимает колени к груди в надежде защитить как можно больше опасных зон, зато теперь его лупят по хребту и почкам, и Картман вслушивается, не желая пропустить тонкий хруст какой-нибудь косточки. Вряд ли, конечно, пока он сам не возьмётся за дело, но вдруг? Картман уже готов включиться в действие — у него во рту полно раскалённой слюны, в висках стучит, а затылок заливает будто бы магмой, и эта боль отлично трансформируется в ярость, когда нужно. Сейчас нужно. — Эй, вы! Я сейчас сообщу, кретины! — парни оборачиваются на неожиданный источник звука, но обладательница тонкого голоска успевает скрыться за углом школы и через пять минут будет у кабинета директора. Стерва. Нет бы постоять, насладиться, думает Картман, это же драка, твою мать. В младшей школе это всегда было событием. В средней — тем более. А сейчас что? Надо уходить, пока в личном деле не появилась ещё одна пометка, которая негативно скажется при подаче документов в колледж. Джереми Уильямс получает ещё один удар и брызг слюней в ухо: «Скажешь, что с друзьями поссорился, понятно? Пидор». Конечно, ему понятно. У него смелости точно не хватит сообщить фамилии напавших, потому что помимо себя у него есть мама и брат, и кто знает, как далеко способен зайти ублюдок Картман. Зато второй раз они к нему вряд ли пристанут — скучно. Да и ходить он теперь решает с кем-то из класса, хотя это не является гарантией, что Картман не вдолбит нос ему в череп как-нибудь позже за неловкую фразу про Брофловски. Дёрнул же чёрт за язык… Картман успевает покинуть территорию школы и закурить, когда к лежащему в позе эмбриона школьнику спешит охранник. Картман качает головой, давится дымом и тушит сигарету о забор прежде, чем распрощаться с приятелями и убрать свою биту в рюкзак. Он не умеет курить толком, хотя исправно пытается — больше из-за упрямства, чем из-за желания. В девять вечеринка у Токена — и это один из немногих людей, кто считает Картмана другом и всегда приглашает куда бы то ни было. До девяти нужно сделать задание по мировой литературе и по искусству, и Картман припоминает, в чём состоит домашка. По искусству он точно помнит задание, потому что любит рисовать ещё с детства и всегда считает, что в этом ещё одна его схожесть с Гитлером. Он даже знает, что это не займёт много времени. А вот что там с литературой, надо уточнить. По маленьким кнопкам сложно попасть крупными пальцами, поэтому Эрик забивает на мессенджер и выбирает звонок. Ему отвечают не сразу, когда он уже успевает разозлиться, но приятный звонкий голос за секунду успокаивает его одним своим звучанием: — Чего, Картман, я на тренировке же!.. Картман не может сдержать улыбку как всегда, когда слышит его: — Я знаю, хотел спросить домашку по литературе и напомнить свой домашний адрес, потому что еврейская память такая… — Захлопнись! Всё я помню!.. Раньше пяти не приду, нас тут гоняют перед игрой, — Брофловски тяжело дышит и шумно сглатывает, прямо как когда они… Картман кивает и хмурится: возбуждение было бы не к месту и отняло бы полчаса времени на то, чтобы подрочить, а времени и так мало. — Да-да, я понял… Напомни-ка задание, еврей, я успею его выполнить до пяти? — Так у меня же память дерьмовая, я же еврей, не? — Кайл недоволен, но всё равно улыбается, судя по голосу, и сразу же мрачнеет. — Там написать эссе по биографии Джека Лондона и ответить на вопрос, переносил ли он свои качества на своих героев в произведениях, вроде. Картман, нам надо поговорить. — Эссе по биографии? Чё за дичь, кто вообще это придумал, — Картман делает вид, что не слышит последней фразы, потому что у него перехватывает дыхание и темнеет в глазах всякий раз, когда Кайл говорит эту фразу. Это самое жуткое, что Брофловски вообще может сказать, потому что это значит, что его что-то тревожит, и… На самом деле, Картман боится услышать только о том, что Кайл хочет с ним порвать. — Жиртрест, ты слышал меня? Надо поговорить. Вали домой, где бы ты ни был, и делай это долбанное эссе. Всё, увидимся! Кайл никогда не говорит слов вроде «целую» или «милый» на прощание, так что особо переживать из-за злого тона Кайла, вроде бы, повода нет, но эта ненавистная фраза, это чёртово предложение, каких-то три слова, что способны заставить Картмана чувствовать себя в высшей степени дерьмово… Как же он их ненавидит, кто бы знал. Всю дорогу Картман только и делает, что прокручивает в голове школьный день, пытаясь обнаружить там хотя бы маленький намёк, что Кайл хочет расстаться с ним, но у него не получается. Всё было как обычно, то есть, всё было хорошо, очень хорошо по меркам Эрика: они пинались ногами на уроке физики, не поделили маркер на совместной истории и сидели рядом в столовой. Кайл даже положил голову на его плечо и улыбнулся, когда Картман нашёл его руку под столом и сплёл свои пальцы с его тонкими и нежными. Как он вообще в басткетбол играет с такими?.. Снова не получается сдержать улыбку, и Лиэн думает, что сын так рад её видеть, что обнимает его и целует в макушку. Только тогда Картман понимает, что он уже дома, снимает обувь и вешает куртку на вешалку. — Поросёночек, ты в настроении? Отлично! Я испекла шоколадные печенья для тебя, сладенький! Мать приторно улыбается, впрочем, как и всегда, и Картман сразу же чувствует привычное раздражение, потому что она единственная, кто по-настоящему проявляет чувства к нему, даже если и перебарщивает слегка с проявлением заботы. Лучше так, чем «Картман, надо поговорить». Настроение вновь портится за секунду, и Картман отталкивает руки матери: — Ага, я поем у себя в комнате. — Ну, что такое, милый? У тебя проблемы в школе? Вы поссорились с Кайлом?.. — Отвали, мам! — Картман почти рычит ей в лицо, стоит ей упомянуть Брофловски, потому что она режет по живому одним только его именем. Кайл! Кайл! Кайл! Он взбегает по лестнице довольно резво и мучается от одышки последующие пару минут, пока включает музыку и достаёт чистые листы для эссе. Он совершенно не имеет представления, как писать такие штуки вроде эссе по биографии. Краткое содержание со своими комментариями? Да что, чёрт возьми, вообще можно комментировать в датах и местах проживания? В комнате душно; Картман открывает окно, чтобы привести мысли в порядок. Он не собирается потратить два часа своего времени на догадки и домыслы, о чём там хочет поговорить еврей, потому что куда эффективнее занять себя домашним заданием и не нарываться на лишние обвинения в безделии. — Поросёночек… ты печенье не взял… — Лиэн выглядит смущённой и явно не хочет мешать. Стоит за дверью, не решаясь даже постучать. Картман знает, что переживает она по-настоящему, несмотря на привычку преувеличивать свои эмоции вслух. Последствия многолетней работы в определенной сфере деятельности, уверен Картман. Он давно смирился с тем, кто его мамаша, как и с тем, что благодаря её заработку у него новая техника, брендовая одежда и гарантированная возможность не работать ради оплаты колледжа. Он даже благодарен за это. — Мам, давай сюда печенье, — Картман трёт глаза пальцами, пытаясь сгенерировать хотя бы что-то, что учитель оценит выше C балла. C — это унизительно, в этом нет ничего похвального*, учитывая, что такую оценку получает какой-нибудь Клайд или Баттерс, а уж они-то вряд ли могут претендовать на звание умных парней. Это не говоря о Брофловски с его извечной S. Эта буква напоминает Картману о том, кто такой Кайл, о его сущности, о том, что он грёбаная подлая змеюка, и от него всегда можно и нужно ожидать какой-нибудь подставы. Например, что может быть хуже забитой его нелепой фразой головы, когда нужно сосредоточиться на литературе? Ну не подлость ли это? Сам-то гоняет мяч в спортивном зале и совершенно не думает о том, как дерьмово его парню. Лиэн осторожно ставит тарелку на край стола и гладит сына по слипшимся жирным волосам. Он у неё самый красивый. Самый умный. Самый хороший мальчик. Она всякий раз с удивлением отвечает директору или завучу, что её ребёнок никак не мог нарушить устав школы. Он ведь даже почти не ругается матом, не приводит пьяных друзей домой, и ему всегда можно дозвониться, а это большая редкость для современных подростков. Её поражает и отношение Кайла, — хорошего мальчика, на самом деле, но такого странного — который позволяет себе повышать голос на её сына, хлопать его раздражённо и вообще вести себя так, словно они не вместе. И всё же она всегда с готовностью протягивает Эрику деньги, чтобы он ни в чём не отказывал себе и своему молодому человеку. Ведь если поросёночек выбрал себе пару, значит, он знает, что делает. Она сомневалась, что Эрик сможет сойтись хоть с кем-нибудь и никогда не поднимала этот вопрос, и от неожиданности даже выронила тарелку, когда впервые увидела в окно, как нежно и заботливо её сын поправляет капюшон Кайлу Брофловски, — тому, о ком говорил почти каждый божий день лет с пяти-шести в крайне негативном ключе. Лиэн думала, что Эрик ненавидит своего рыжего одноклассника потому, что он иудей, но после в её голову закралась мысль, что, возможно, всё совсем наоборот. — Мам, иди, — Картман убирает её руку со своей головы, заставляя женщину вздрогнуть от неожиданности, и продолжает мучить бумагу, дав полёт фантазии и выпуская на свободу все свои представления об эссе по биографии. К печенью он притрагивается позже, когда два листа формата а4 исписаны от и до, и желудок отправляет сигналы, что пора подкрепиться. Картман знает, что его желудок делает так слишком часто, и не потакать ему слишком сложно, поэтому зеркало и отражает то, что отражает. Не то чтобы Картману было не похер на свою внешность, просто… Брофловски окружает слишком много красивых парней, так что… приходится следить за собой, ходить в душ каждый день, пользоваться дезодорантом и подстригать ногти. Печенья вкусные, рассыпаются во рту и оставляют приятный вкус какао на языке. Кажется, мама добавила арахис — она знает, что Картман любит любые орешки. Эрик даже позволяет себе откинуть голову в своём удобном кожаном кресле и закрыть глаза, смакуя нежный шоколадный вкус во рту и причмокивая губами от удовольствия. Все проблемы как будто отходят на второй план и теряют свою насыщенность. Еда так и работает. Правда, в полной мере насладиться сладким десертом и тишиной ему не удаётся, потому что рыжий вламывается в комнату фурией и кидает рюкзак в угол. Картман открывает глаза и поворачивается к нему на стуле, внимательно смотрит, и как всегда его сознание пронизывает осознание, что это и есть подлинная красота. Совершенная красота. Та, что была постижима античными мастерами, та, о которой говорить даже неуместно, потому что речь слишком грязная и простая для этого. Брофловски тяжело дышит, скорее всего, бежал, и Картман встаёт, чтобы принести ему воды, но Кайл жестом руки останавливает его: — Куда собрался, жиртрест! Кайл рассерженно складывает руки на груди и поджимает губы. Совершенно очевидно, что он ждёт извинений, и совершенно неочевидно за что именно. Картмана мелко трясёт изнутри — это почти благоговейный трепет перед святыней вперемешку со страхом перед неизвестностью. И всё же он находит в себе достаточно решимости, чтобы сделать голос твёрдым: — Воды тебе принести хотел, неблагодарное ты существо! — А-а-а… — Кайл несколько сконфуженно морщит нос и пожимает плечами. От него пахнет свежестью и улицей, — давай, я пока почитаю, что ты тут насочинял. Картман уступает своё наиудобнейшее место и спускается на кухню, чтобы умыться холодной водой и налить в стакан. Перепад температур отрезвляет, и Картман уже почти спокойно возвращается в свою комнату. Он остаётся в дверях, изучая взглядом прямую спину и угловатые плечи Брофловски, пристально осматривает густые кудри, почти совсем закрывающие шею и уши, сжимает стакан толстыми пальцами и неизбежно чувствует, как тяжелеет в животе. Всё, что находится в пределах его комнаты, принадлежит ему. Кайл, сидящий в его роскошном мягком кресле и держащий в своих пальчиках его листы с заданием, — тоже. Это чувство постепенно завладевает его телом, и Картман раздувает ноздри. Власть. Он подходит медленно, как крадущийся хищник, и ставит стакан рядом с рукой Кайла, а потом проводит по его запястью двумя пальцами. Оно бледное в синеву с тонкими выступающими венами, и Картману хочется начать с него: зацеловать, облизать, укусить, может, и подниматься выше, чтобы полностью чувствовать еврейское тело в своих руках, чувствовать его пульс каждым миллиметром своей кожи. Кайл не убирает руку, но поворачивает голову и смотрит в глаза так, как он умеет: глубоко, сосредоточенно, прямо. Под его взглядом сложно не содрогнуться, он смотрит слишком вглубь, но Картман выдерживает: — Ну как? Отстой, а не задание, ей-богу. — Сойдёт, есть даже хорошие места, — Кайл ведёт плечом, разминая его. У него ноет всё тело после тренировки, — но это не значит, что всё в порядке, Картман. Я же сказал, что надо поговорить. Он невозмутим и непреклонен. Картман набирает воздух в лёгкие. То, что Кайл не убирает руку, хорошо. Позволяет себя касаться. — Говори, — Картман пытается перенять чужую невозмутимость, хотя получается так себе. — Какого чёрта, жиртрест? Какого чёрта ты себе позволяешь?! — Ты о чём, жидяра тупой? Я, конечно, потрясающий и обладаю некоторыми сверхчеловеческими навыками, но я, блядь, не телепат! — О чём я?! О том, что у нас игра в следующем месяце, а Уильямс притащился на тренировку, хромая и в крови! Вот о чём я! Чёрт побери, вот оно что. Картман украдкой выдыхает и внутренне улыбается. Он съел все ногти на пальцах, пока ждал Кайла, а дело оказалось настолько пустячным. — Бож ты мой, Брофловски, а я причём? — Картман сам теперь скрещивает руки на груди и садится на стул рядом. Он вполне уверен в себе, когда речь идёт о том, чтобы убеждать кого-то в своей невиновности. Если, конечно, это не Кайл. Кайл, который может взглядом пробуравить дыру насквозь, выжечь сердце не моргнув даже и уйти, оставив одного с тянущим чувством жалости к самому себе и отвращением одновременно. И Брофловски тоже знает это. Он щурится и чуть склоняет голову набок в своей детской привычке изображать удивление таким образом. У него потрескались губы от сухого воздуха в зале, и он с удовольствием бы сейчас смазал их, а потом занялся уроками сам, чем пытаться уличить Картмана в избиении человека. — А кто, если не ты? На самом деле, это очень плохой, очень непрофессиональный вопрос. Картману нельзя давать места для манёвра, если нужно узнать правду, это Кайл помнит с детства. Уильямс отказался уточнять, что с ним произошло, ограничившись упоминанием конфликта с друзьями, но это ничего не значит. Кайл прекрасно знает, что за Картманом постоянно таскаются два-три школьных мордоворота, и интересно зачем, если он не нуждается в услугах телохранителей. Картман улыбается и пытается взять Кайла за руку, но на сей раз тот сразу дёргается и немного отодвигается на стуле. Никаких поблажек, пока правда не будет озвучена. Никаких поощрений жиртресту, потому что он едва ли хорошо себя вёл. Картман качает головой и закатывает глаза: — Брофловски, твою мать. Я-то откуда знаю?.. Кайл скептически сводит брови и сопит от возмущения. Он не в выигрыше, потому что не может апеллировать к каким-либо фактам причастности Картмана. У него только интуиция и уверенность, что всё плохое, что может происходить с кем-либо на территории школы, случается по вине или, по крайней мере, при содействии Эрика Теодора Картмана. Когда нет фактов, а признание необходимо, приходится прибегать к давлению. Силовые структуры об этом прекрасно осведомлены и активно используют в повседневной работе, так что это едва ли противозаконно де-факто. Де-юро Кайла мало волнует в данном случае. Если Картман играет грязно, чем ещё ответить ему, если не более грязной игрой?.. Кайл медленно поднимается и делает шаг к Картману, чем с легкостью выбивает хриплое громкое дыхание из приоткрытого рта. Это не поощрение, а напротив, убеждает себя Кайл, опускаясь на крупные колени жиртреста и облизывая свои губы прямо перед его лицом кончиком языка. Картман дёргается и резко хватает Кайла за талию, крепко сжимает своими крупными руками, как завороженный вдыхая едва уловимый запах его тела и следя за движением язычка. Это провокация, это попытка давления, это абсолютно нечестный подход. Это то, что заставляет Картмана хрипло дышать Кайлу в подбородок, прижимая его всё сильнее и приподнимая голову, чтобы медленно коснуться его губ своими и умереть насовсем от этого трепетного невесомого контакта, от ощущения его прохладных нежных губ на своих, от желания провести так всю жизнь — держа еврея в руках и легко целуя каждую его губу по отдельности, лаская его подбородок осторожно, боясь спугнуть это трепетное чувство гармонии и покоя. Отдалённо Картман осознаёт, что возбуждение скоро достигнет своего апогея, и от нежности не останется и следа, когда заявится страсть во всей своей безапелляционности, но пока что Кайл как неуловимый ветерок, что охлаждает разум, пока что его даже не хочется раздевать, не хочется лишать возможности двигаться, не хочется полноправно подчинять. Хочется приоткрывать глаза изредка, чтобы ловить его затуманенный плавный взгляд, хочется дарить ему мгновения блаженного покоя, когда его маленькие замёрзшие губы слабо накрывают большие и тёплые, хочется чувствовать его хрупкое тело под пальцами и давить не слишком, чтобы не причинять никакого дискомфорта. Кайл отдаётся моментам полного единения так же осторожно и нежно, проводит пальцами по пухлым раскрасневшимся щекам, касается крупных ушей и мясистого подбородка, слегка отклоняясь назад и снова соприкасаясь губами. Рёбра горят от крепких рук Картмана, но это так чертовски приятно, что Брофловски сам чудом не забывает о первоначальной цели сего действа. Он с трудом отстраняется и смотрит в голубые глаза напротив — обычно небесно-чистые, а теперь тяжёлые, затенённые нарастающим желанием. — Картман… это был ты… — Кайл кашляет, чтобы привести хриплый голос в порядок, и с улыбкой победителя встаёт с чужих колен. Эрик хмурится, пытаяясь оставаться твёрдым, но его сознание уже плывёт, растопленное жаром в паху, и он обречённо качает головой: — Он сказал, что ты ему не нравишься, Ка-а-айл… Брофловски удивлённо выгибает бровь: — А что, я должен ему нравиться? Картман вздыхает и встаёт со стула со скрипом, даже не пытаясь скрыть свой стояк. Это бесполезно, и Кайл мог очень отчётливо ощутить его, пока сидел на коленях. Еврейская змея! Всегда добьётся своего! Жид пархатый! Он уже победил, глупо отрицать это. Любые слова теперь звучат как оправдание, а это выглядит жалко и бессмысленно. Картман достаёт два листа А3 из ящика и пенал с простыми карандашами и ластиками ворчливо и неловко: — Нет, не должен… Он меня просто вывел. И я его, кстати, и пальцем не тронул, Каел! Уж не знаю, что он тебе там наговорил, но… — Он ни черта не говорил. Просто я в курсе, как ты любишь подобные штуки, ага! Помнишь, мы говорили о курсах по управлению гневом?.. — Кайл ложится на пол на живот и разминает пальцы рук. Рисование он терпеть не может, потому что нет никакой разницы между его способностями к этому в детстве и сейчас. Только вот в детстве рисовать кривые домики и котиков в форме сосисок — это нормально, это вызывает умиление и восторг всей семьи, а в старшей школе как-то не очень. По счастью, задания нарисовать что-то бывают раза три за год, чаще нужно придумать дизайн-концепцию чего-либо, или слепить абстрактную штуковину из глины и раскрасить её, или вообще можно ограничиться рефератом по одному из деятелей искусства. В этот раз не повезло, хотя Картман напротив выглядит счастливей некуда. Это и неудивительно: его работы почти круглый год украшают стенды, а если нужно нарисовать чей-то портрет ко дню рождения, есть огромный шанс, что обратятся именно к нему. Картман приземляется на пол чуть поотдаль, садится спиной к стене и подкладывает твёрдую доску под свой лист: — Помню, помню. Это где всякие психи, которые не могут контролировать себя и малолетние хулиганы, что тырят шоколадки из магазинов и дерутся с бомжами от скуки, ага. — Типа того. Не знаю, к какой из этих категорий тебя отнести, правда… Кайл улыбается себе под нос и берёт карандаш в руки. Этот грёбаный ужасный предмет. Решать им примеры на черновике — пожалуйста. Рисовать — боже, за что. — Эй, я тебя счас убью! Я себя всегда контролирую, жид! — Картман морщит лоб и начинает быстро и аккуратно отмечать пропорции еврейского лица, глядя то на него, то на бумагу. Кайл сопит в жалких попытках построить вазу с цветами на полу возле двери в комнату. Овалы получаются кривыми и не по одной вертикальной линии, Кайл прикусывает губу и упрямо стирает неправильные линии. — А избиение невиновного, то есть, входило в твой план, жирножопый? — С хрена ли он невиновный?! То же мне, защитник сирых и убогих нашёлся. Жид Храброе Сердце, мать вашу! Картман практически не злится, хотя это бесит, это очень бесит: то, что Кайл пытается заступаться за какого-то кретина. Может, он ещё ему нравится?! Гнев начинает закипать с невероятной скоростью, и карандаш ломается, рассыпая грифель на чёрные крошки. Кайл косится украдкой и хмыкает саркастично: — О да, тебе не нужны курсы. И в колледж вместе со мной ты не хочешь. — Что?! — Картман опускает свой самодельный планшет с бумагой и в упор смотрит на нагло болтающего ногами еврея. Как всегда разозлил и доволен! — Кайл, это я не хочу?.. — Конечно, не хочешь, — убеждённо и спокойно кивает Брофловски и сдерживает смех. Картман бесконечно забавный, когда злится. Если, конечно, рядом нет посторонних, которые могут попасть под горячую руку. В общественных местах Кайл старается язвить поменьше, хотя у него очень редко получается. Впрочем, Картман чаще вымещает злость на нём и тем способом, против которого Кайл ничего не имеет. — Ты же в курсе, что в Нью-Йорке всем не насрать на твоё поведение в школе? Что им нужно дофига рекомендаций от учителей, справки от врачей и вся эта шняга, чтобы принять тебя в колледж? Эрик прикусывает губу и отворачивается. Он тяжело вздыхает и смотрит на Кайла тоскливо и виновато: — Я знаю… Я больше не буду делать ничего такого. — Ты уже говорил так, когда отправил Малкинсона в больницу. Или думаешь, эти олени, которые с тобой таскаются, будут тебя отмазывать, если их прижмут? Картман сжимает кулаки, потому что Кайл прав. Кайл во всём прав, а он ещё смеет злиться на него. Внезапно-горячая мысль рассекает его голову, вызывая блуждающую улыбку, когда он снова смотрит на Брофловски: — Погодь-погодь, Кайл… Ты типа… волнуешься за меня, а не переживаешь за этих дебилов, да? Кайл громко и возмущённо заявляет, что это полный бред, и всё не так, но по тому, как он краснеет и отводит взгляд, Картман прекрасно всё понимает и довольно улыбается, перебираясь ближе к своему еврею. — Ка-аел, а давай я тебе помогу? Нам ещё переодеться к вечеринке, ты ж помнишь о ней?.. Картман трётся щекой об острое плечо и смеётся, потому что ваза, скорее, напоминает текучие часы Дали, чем любой предмет на полотне художника-реалиста. И это, кстати говоря, идея. Кайл оскорблённо хмыкает и дёргает плечом, пытаясь прикрыть своё творение и заливаясь краской всё сильнее: — Отвали, жирный! Я помню. Я сам нарисую эту сраную вазу! — Да ладно, ладно, рисуй на здоровье, я просто подумал, — Картман отнимает карандаш и задумчиво меряет им пропорции вазы, — можно ж стилизацию сделать, типа под кубизм или сюрреализм… Вообще классно будет. Кайл смотрит на него с некоторой долей восхищения, потому что если речь заходит об искусстве, то Картман лучше любого справочника. Кайл даже легонько трогает его носом, от чего Картман смущается и хмурится: — Картман… Он делает вид, что крайне сосредоточен, отмечая точки, по которым Кайл сможет красиво искривить форму, чтобы это не выглядело как неумение, но всё равно тает от лёгких поцелуев в щёку. Хочется забить на долбаную домашку и проваляться с Кайлом весь вечер в обнимку, дурачась и болтая, а потом отправиться тусить к Токену. — Чего, жид? Вот, я отметил, теперь не строй, только соедини и набросай тень, как она будет, ладно? — Картман возвращает лист хозяину и отвечает ему таким же беззаботным поцелуем в губы. Всё впереди, нужно только управиться с делами и отрываться в роскошном особняке с чистой совестью. — Ага, понял. А раскрашивать буду? — Я тебе дам синюю тушь, будет очень эффектно, будет супер, я тебе клянусь, — Картман вновь принимается за портрет Кайла, хотя в полной мере его таковым нельзя назвать. Всё, что в карандаше и на обычной бумаге, скорее, набросок, хотя теперь Картман ловит себя на мысли, что пора уже в самом деле написать портрет Кайла маслом и повесить на стену, чтобы он всегда был рядом. Они рисуют под тяжёлый рок, и Лиэн с любопытством прислушивается через дверь: уж не заглушает ли музыка звуки драки или… ещё чего-нибудь, но всё в порядке, сын и его парень увлечены заданием и лишь спокойно переговариваются. Когда Кайл заканчивает своё творение и удовлетворённо осматривает его, на часах уже восемь, и Картман тихо ругается, откладывая незаконченную работу. Ему остаётся углубить тени, проработать точечный объём и чуть-чуть поработать с кудрями, потому что они требуют много времени, и он ненавидит оставлять что-то недоделанным. Кайл зато вполне счастлив: его ваза теперь выглядит не как шедевр пятилетки, а как осмысленное произведение современного художника, и он даже думает, что, возможно, этот рисунок повесят на стенд к лучшим работам. А потом он натыкается взглядом на работу Картмана и замирает, приоткрыв рот. На рисунке он словно бы лишён пороков. Идеальный мальчик. Восхищение древнегреческих мудрецов. Квинтэссенция космического совершенства. Точные пропорции его лица в сочетании с аккуратной прорисовкой маленьких контрастов, с объёмными натуралистичными скулами и бесконечным трепетом к оригиналу, который чувствуется в каждой линии, в каждом нажиме на карандаш. На него смотрит печальный, но прекрасный подросток с большими красивыми глазами, обрамлёнными длинными ресницами, и Кайл, полный внутреннего восторга, спрашивает себя, неужели это он? Неужели он — такой? Неужели тот угловатый худощавый подросток с запавшими глазами и вечно сухими губами, который смотрит на него из зеркала каждый день — это красивый нежный юноша с трагическим выражением лица? Кайл рассматривает свой образ на бумаге пятнадцать минут, пока Картман стоит сзади, едва касаясь губами его ушка и впитывая молчаливый азарт, разряды удовольствия, которые он передавал бумаге, бумага теперь передаёт Кайлу, а Кайл возвращает ему. Цепь замкнута. Бумагу можно выкинуть, тогда Картман повторит всё, что видит Кайл, словами, скажет всё, что чувствует, когда смотрит на него. Если сможет, конечно. Он не всегда красноречив, когда Кайл смотрит на него. Брофловски аккуратно кладёт рисунок на стол и закрывает глаза. Картман прижимается сзади, но не касается руками, и Кайл сам слегка подаётся назад, чтобы коснуться спиной выпирающего живота и груди своего парня. Кайлу хорошо. Кайлу очень-очень хорошо. Он хочет сказать об этом Эрику, но этого не требуется. Картман и так чувствует это. Чувствует в мятном запахе Кайловых волос, чувствует в его тихом неслышном дыхании, чувствует в дрожании его плеч, и сжимает губы, чтобы не застонать от невысказанной нежности. У них ещё будет время, непременно будет. — Кайл… пора идти к Токену… — Картман целует в висок с тихим вздохом, отмечая, что Кайл остаётся таким же недовольным как и он, и уходит к своему шкафу. — Ага, встретимся у него? Меня отец подкинет, — Кайл сворачивает рисунок вазы в трубочку и аккуратно вставляет в боковой кармашек рюкзака. Он видит, как Картман снимает футболку, и ему хочется остаться и посмотреть, но время требует поторопиться, поэтому он выскальзывает за дверь и бежит бегом до своего дома, поглядывая на часы. Картман слышит звук закрывшейся двери и улыбается, наконец-то давая себе возможность поругаться за тот глупый страх перед «неизвестностью», когда одной фразой Кайл загнал его в тёмный угол. Уникальная способность, конечно, надо будет со временем научиться проделывать такие штуки и с Кайлом, а то ему слишком хорошо живётся. Портреты вон рисуют ему какие шикарные. — Поросёночек, ты говорил, что сегодня вечеринка… Тебе помочь с костюмом?.. — Лиэн как обычно трётся за дверью, не решаясь зайти на чужую территорию в своём же доме. Картман ненавидит, когда ему предлагают помощь, но понимает, что мать просто хочет принимать участие в его жизни. К тому же, это взгляд со стороны, так что ничего категорически плохого тут нет. — Да, мам, заходи, — он прикладывает к себе чёрную шёлковую рубашку и критично смотрит в зеркало, — наверное, жарко станет. Лиэн неслышно опускается на его кровать и кивает: — Да, милый, возьми что-то из более тонкой ткани. Ты же будешь танцевать? Картман замирает, глядя на мать в отражении зеркала. Это слишком неожиданный вопрос. — Ну да, — неуверенно отвечает он, спустя несколько секунд, — я же классно двигаюсь. На самом деле, последний раз он «классно двигался» на вечеринке в четвёртом классе, и с тех пор прошло очень много времени. Его приглашали в кафе или на день рождения, но каждый раз он умудрялся избежать танцпола. Получится ли теперь?.. И нужно ли его избегать? Чёрт возьми, Эрик Теодор Картман — лучший танцор тысячелетия! — Да, ты очень хорошо танцуешь. Серый выглядит блёкло, милый… — Знаю, мам, отстань, — Картман откладывает ещё две рубашки и достает вместе с вешалкой самую яркую из всех — красную. Краплак красный прочный, если говорить на языке художников. Лиэн одобрительно кивает и прикладывает руки к груди: — Как тебе идёт этот цвет! Да, определённо, Эрик. Это лучший выбор. — Ну ещё бы, — скалится себе в зеркало Эрик. Недаром красный часто сопровождает его. Слишком энергетически притягательный. Слишком пульсирующий в венах. Слишком важный цвет. Он действительно надевает эту рубашку, с трудом застёгивает пуговицы на животе и дополняет образ ремнём с большой пряжкой и чёрными грубыми ботинками. Лиэн смотрит восхищённо и сдерживает слёзы: её поросёночек уже совсем взрослый. Ещё немного — и уедет в колледж. Ещё немного, и они будут созваниваться лишь по праздникам. Она вытирает слезу пальцем, а Картман уходит, тихо прикрывая дверь. Кайла действительно подвозит отец на небольшом джипе и что-то говорит ему через окно, на что Кайл закатывает глаза и кивает. Ну, понятно: наркотики — это плохо, алкоголь — это плохо, но всё можно, если осторожно, а девчонок совокуплять только с презервативом. Джеральд и Шейла не в курсе, что Кайл ни без, ни с презервативом не будет спать с девчонками. Кайл удерживает эту информацию, и Картман прекрасно понимает почему. Брофловски слишком заполошные, слишком нервные и старомодные, хоть и употребляют модные слова типа «толерантность» и «трансгендер» без каких-либо гневных искривлений губ. Они готовы принимать это вокруг себя, но едва ли — в своей семье. Впрочем, Кайл интересовался девочками до определенного возраста, или делал вид, что интересуется, поэтому поводов думать иначе о своём сыне у Брофловски просто нет. Они оправдывают отсутствие у него подружки отсутствием свободного времени и постоянными тренировками. Картман много раз представлял себе реакцию семьи Кайла на их поцелуй, к примеру, и не мог. Совершенно не мог. Скандал? Скорее всего. Рисковать не хочется. Только не Кайлом и его психическим состоянием. Когда Кайл выходит из-за машины, Картман вытягивается в струнку и смотрит только на него, хотя его периодически похлопывают по спине, здороваются за руку и всячески делают вид, что рады видеть. Кайл выглядит потрясающе всегда, но в этой голубой рубашке с закатанными по локоть рукавами, в чёрных обтягивающих джинсах и лакированных туфлях он просто бог. Рыжие кудри в сочетании с цветом рубашки — Картман теряет дар речи. Токен подходит сзади в своём дорогом смокинге и кладёт руку на плечо, прослеживая взгляд Эрика: — Повезло тебе, братан. У тебя крутой парень. Картмана немного передёргивает внутри от такого плоского и маловыразительного определения, но Токен говорит от души, и Картман кивает: — Ну, не такой крутой как я, конечно, но… — Это да. Ну, слушай, надеюсь, вы оторвётесь по полной… У меня там много всякого из еды, и алкоголя полно… И дурь, если надо, кхм, тоже, так что… — Отлично, чувак, не парься, — Картман знает, что Токен хочет попросить друга не устроить драку или типа того, но вежливость не позволяет ему, поэтому Картману остаётся только заверить его, — всё будет норм, Блэк. — Чёртов говнюк, — Токен смеётся, слыша свою фамилию, потому что с Картманом никогда нельзя быть уверенным, что он просто сказал её, а не указал на цвет кожи, — веселитесь. Привет, Кайл. — Здоров! Крутая туса, чел, — Кайл машет рукой приятелю и поднимается к Картману, который смотрит восхищённо и тепло, — эм, ну, ты… ничего так выглядишь, жиртрест. С твоим весом подобрать приличный прикид сложно, так что я оценил старания. На самом деле, Кайл находит Картмана чертовски горячим в любой одежде и без неё, но ярко-красный цвет слишком хорошо гармонирует с его глазами, волосами и комплекцией, подчёркивает его независимость от чужого мнения и оценок. И это потрясающе. Ещё их рубашки прекрасно сочетаются друг с другом — красный и голубой, не контрастные цвета, но всё же почти противоположные. Как и они сами: почти противоположные друг другу, но не всегда, иногда напротив, схожие во взглядах, как ни прискорбно это признавать. — Кто бы говорил, еврей, — язвит Картман в ответ, вовлекаемый вместе с Кайлом в дом неуёмной и неконтролируемой толпой старшеклассников, половину из которых ни он, ни Кайл не знает, — у вас вообще чувство вкуса отсутствует. Что это за пидорские штанцы, а? Они уже в огромном зале, где света уже фактически нет, кроме частых разноцветных всполохов откуда-то сверху. Всё, как и полагается на дискотеках. У Токена слишком богатые предки, чтобы не позволять сыну устраивать лучшие вечеринки в городке. — Пидорские, значит?.. — усмехается Кайл, ощущая тёплые руки Картмана на своих бёдрах. — Очень, — Эрик слышит музыку исключительно фоном, потому что в его руках вертит своей задницей его еврей, который, очевидно, пришёл натанцеваться на год вперёд. Картман чуть отодвигается от него, но руки не убирает, наблюдая, как Кайл разворачивается к нему лицом и поднимает руки, начиная двигаться в такт музыке и глядя в глаза хитро и жадно, захватывая такой же жадный взгляд в свою власть и принимая его скрытую энергию. Впрочем, скрытой она остаётся недолго: Картман ловит ритм ногами и танцует ничуть не хуже, только более неловко, задевая всех окружающих боками и локтями, в то время, как Кайл не касается абсолютно никого, подпрыгивая на своих маленьких ногах и вскидывая руки рядом с головой. Картман забывает, что сомневался насчёт танца — всё так естественно, этот зал, этот запах духов, духоты, алкоголя и пота, эта бьющая по мозгами музыка, это ощущение свободы и власти, когда еврей сокращает расстояние между ними и на секунду дразняще касается его губ. У него во рту, оказывается, мятный леденец, о существовании которого Картман не догадывался, но теперь цель перед ним кристально чиста и ясна: присвоить себе конфету. Кайл прекрасно видит плещущееся желание в глазах напротив и отрицательно мотает головой, приоткрывая рот в улыбке. Ничего не выйдет, жиртрест, не-а. Картман принимает вызов и резко притягивает к себе Брофловски, мягко размещая руки на его спине. Теперь они двигаются под музыку совсем вплотную друг к другу, соприкасаясь животами и наступая на ноги, иногда упираясь потными лбами и улыбаясь друг другу в губы. Кайл блестит леденцом между зубов, и Картман качает головой, готовый к следующему этапу изъятия трофея. Кайл готов тоже, потому что стискивает зубы, продолжая бешено улыбаться. Ему не хватает воздуха, но он терпит ещё целую песню прежде чем решается приоткрыть рот буквально на секунду, и Эрик совершает вероломное нападение. Он приникает к губам Брофловски и настырно просовывает язык между них, заставляя Кайла обхватить его губами и слегка прикусить, чтобы не пропустить дальше. Это всё ещё не поцелуй, хотя со стороны выглядит так. Это борьба, это битва, одна из тех, что происходят между ними постоянно с детского сада. Несомненно, битва чертовски приятная, но Картман не готов растерять свой запал так быстро. У него есть некоторые планы на грядущую ночь, а Брофловски явно преследует цель заставить Картмана кончить себе в штаны на этом танцполе пару-тройку раз и ограничиться этим. Типичная еврейская подлость. Если Кайл сегодня уже один раз одержал победу, значит пришла очередь Картмана, и никак иначе. 2:0 не случится, он себе не простит этого. Кайл сдаваться не намерен, но горячие руки на его спине делают своё дело: Картман проходится большим пальцем по его позвоночнику через рубашку, надавливая на каждую косточку, пока руки не достигают упругих ягодиц и не сжимают их властно. Картман знает, как легко смутить еврея этим движением, даже если он попытается не показать этого. И он абсолютно прав: Кайл прикрывает глаза, чтобы не видеть наглое лицо рядом с собой, Кайл немного расслабляется, поскольку активные движения всё же утомляют его, и позволяет широкому горячему языку скользнуть в его рот, пройтись по зубам, задеть язык и похитить леденец в свой прожорливый рот. Еврей возмущённо наступает Картману на ногу и обиженно вырывается: это было нечестно. Картман ухмыляется: — Соси, жидяра пархатый. — Это ты сосёшь сейчас, тупорылый! Картман тихо ругается и пытается вернуть конфету, но Кайл смеётся и утыкается лбом ему в плечо, потому что звучит медленная музыка, а они и не заметили в пылу сражения. Токен танцует с Николь, и ей очень идёт белое платье. Они похожи на короля и королеву — настолько они изящно и грациозно двигаются под музыку. Токен выглядит счастливым и умиротворённым, а Николь — возвышенной и отстранённой, и вместе они создают впечатление пары из какого-то красивого фильма. Крейг и Твик хлещут вино из бутылки по очереди, а потом громко и пьяно целуются, еле стоя на ногах. Они похожи на молодых влюблённых матросов, которые не должны быть вместе, иначе капитан-гомофоб скинет их к чёрту за борт, но они вместе несмотря ни на что. Картман смотрит на Кайла, когда тот кладёт руки ему на плечи и продолжает улыбаться так, как будто наступил мир во всём мире. Хотя, возможно, так и есть. Всё остальное не существует, пока они тут, пока они танцуют, пока они смотрят друг на друга. — Ты красивый, еврей. — Я знаю, — Кайл сияет, — я на рисунке видел. Им совершенно не нужны слова. По крайней мере, сейчас — точно нет. Рубашка Кайла струится под пальцами Картмана, но вообще Кайлу жарко от любого прикосновения, он весь мокрый. Эрик чувствует то же самое, а значит, пора перейти от танцев к чему-то более важному. Кайл кивает, хотя Картман ничего не говорит, и они медленно просачиваются сквозь толпу к лестнице, где на ступеньках сидят одиночки, уставшие парочки и те, кого уже ноги не держат. Не задеть никого — особенно Маккормика с его тремя дамами на одной ступеньке — крайне сложно, и Картман наступает всем на руки, толкает коленями, и его очевидно начинает ненавидеть ещё больше людей чем раньше. Второй этаж — это широкий коридор и множество спален, в двери каждой ключ, чтобы возбуждённые подростки могли уединиться, а не спариваться в коридоре, прямо под портретами семьи Блэк. Предусмотрительно, однако. — Давай сюда, — Кайл отрывает дальнюю дверь и проходит в комнату, чтобы осмотреться. Разумеется, она такая же роскошная, как и остальной дом: с картинами на стенах, с огромной высокой кроватью, со столиком на золотых ножках и с большой плазмой напротив кровати. Здесь, конечно, никто из семьи Токена не спит, поэтому создаётся ощущение элитного гостиничного номера. Картман подозревает даже, что небольшая дверь в углу ведёт в душевую. — Кайл, спорим, там душ?.. Брофловски валится на кровать на спину и раскидывает руки, блаженно улыбаясь. Ему так хорошо, что даже спорить не хочется. — Спорим, жиртрест. Душевую из спальни не делают... Картман дёргает изящную ручку и заходится довольным глумливым смехом: — А я говорил! Это душ, Кайл, подойди и проверь, ага. — Чего?! — Брофловски как ветром с кровати сносит. Он был уверен, что за дверью гардероб. Это же логично! — Ну? И кто проиграл? Ня-ня-ня! — Эрик дурачится и треплет Кайла за ушко как в детстве, только мягко, не стараясь причинить боль. — Я первый в душ теперь! — Эй, а тебе зачем? — Кайл хватает его за локоть, до глубины души возмущённый происходящим. Это его рубашку хоть выжимай! Картман вырывается и закрывает дверь изнури, продолжая мерзко хихикать: — Не знал, что тебя тащит от потного тела сверху. Теперь буду, ня-ня-ня!.. Шум воды перекрывает звук издевательств Картмана, и Кайл остаётся один на один со своими мыслями. До него только-только доходит, что имеется в виду под «сверху»: Картман решил, что они готовы. В общем-то да, это логично, учитывая, что за три года они не заходили дальше жарких поцелуев. Они даже не дрочили друг при друге. Не то чтобы Кайл не хотел — хотел, и даже очень, но страх первого раза, боли и смущения, которое несомненно заполнит его, как только Картман увидит его совсем голого, даже без трусов, пересиливал желание раньше. Разумеется, Кайл видел и чувствовал, как Картман возбуждается рядом с ним, как пытается потереться пахом или просто коснуться его живота, как вжимается до боли… Наверное, стоило сделать раньше хоть что-то, хотя бы потрогать его там, хотя бы понять, с чем имеешь дело. Теперь уже поздно. Картман решился, а значит, надо решиться и Кайлу, иначе это будет выглядеть, будто он струсил, а это не так. Кайл лихорадочно облизывает губы и вспоминает, что надо закрыть дверь изнутри: насмешки и пересуды в школе совершенно точно никому не нужны, как и драки, которые будут устроены Картманом, если кто-то посмеет засмеяться над ними. Кайл закрывает дверь и кладет ключ на столик, а затем смотрит в зеркало на себя. Они оба абсолютно трезвые, и непонятно, хорошо это или нет. Ему приходит в голову поискать хотя бы воды в шкафчиках, но он обнаруживает только презервативы, лубрикант с вишнёвым ароматом и чистое полотенце. Кайл испуганно оглядывается на дверь душевой, и страх накатывает на него впервые за весь вечер так отчётливо. Это точно должно быть очень больно. Не как девочке в первый раз, но всё же. А, может, и больнее… Кто знает! Он вертит увесистый тюбик в руке, читает этикетку и даже отвинчивает крышечку, чтобы убедиться, что пахнет вишней. Звук воды в душе затихает, а это значит, что сейчас надо будет сходить ему, а после… Можно там закрыться, и ничего не будет! Точно! Да нет, что за глупость… Кайл бьёт себя ладонью по лбу. Он же хочет этого. И он не дитя, чтобы сбегать от проблем, учитывая, что это и проблемой назвать невозможно. Просто необходимый этап, который нужно пройти. Кайл жмурит глаза и треплет свои волосы — это успокаивает. — Кайл? Всё в порядке?.. Картман с полотенцем на бёдрах и своей одеждой в руках выглядит абсолютно спокойно, и Кайлу становится стыдно сразу за всё. За то, что не проявлял подобную инициативу раньше, за то, что боится, за то, что ему стыдно, и за то, что он даже признаться в этом не может. Он может только краснеть и расстёгивать рубашку, решая начать раздеваться при Картмане, чтобы проще было. — Да, конечно, жирный. Что за вопрос? У него предательски дрожит голос, и он это знает. У него дрожат пальцы, расстёгивающие пуговицы, и он это видит. Картман кладёт одежду на пол и подходит вплотную, убирает его руки от пуговиц и расстёгивает сам, глядя в глаза без тени паники или сомнений. — Я знаю, что у тебя впервые, — ему хочется покровительственно соврать, что у него самого нет, но он знает, что такая шутка, скорее, ранила бы Брофловски, чем помогла расслабиться, — у меня тоже, Кайл. — Я знаю, блин, Картман! Кто с тобой вообще будет… то есть, я хотел сказать, — Кайла целуют уверенно и глубоко, чтобы закрыть рот и успокоить одновременно, пока крепкие руки аккуратно извлекают его тощее тело из рубашки и расстёгивают штаны. Это в самом деле помогает, потому что он молчит и не сопротивляется, даже сам снимает с себя джинсы и носки, разорвав поцелуй. — Там есть гидромассаж даже, прикинь! Сидишь в душе, а тебе жопу массируют, шика-а-арно! — Очень важная информация сейчас, Картман, просто заебись!.. — А то, не благодари, еврей, — Эрик показывает язык Кайлу, который зло задёргивает дверь и закрывается изнутри, а после включает прохладную воду и приводит в порядок мысли. Чёртов жиртрест. На самом деле, Кайлу легче. Картман всегда делает вид, что издевается над его слабостями, но выходит, что подбадривает и поддерживает каким-то своим способом. Кайл запрокидывает голову и окончательно успокивается, позволяя прохладной воде смывать с себя напряжение и пот. Всё будет в порядке. Что бы не делал Картман по отношению к другим, он давно уже не старается покалечить его всерьёз. Если честно, он очень заботливый, признаётся себе Кайл, неестественно заботливый даже. Брофловски улыбается, растирая тонкой мочалкой своё тело с помощью первого попавшегося геля для душа. Он пахнет по-летнему великолепно, и Кайл наслаждается этим запахом и гладкостью своей влажной кожи. Особенно тщательно в этот раз он промывает себя сзади: пробует раздвинуть дырочку шире и влить туда воды, но у него не слишком получается, поэтому он ограничивается тем, что очень старательно моет между ног и, конечно же, несколько раз проходится мочалкой по члену, который всё ещё несколько возбужден после танца и игры с леденцом. Он не чувствует времени, но раз Картман не долбит в дверь, значит, он ещё не долго. Кайл вытирается и трясёт головой, стряхивая на стенки душевой кабины уйму капель — как всегда, с кудрями иначе никак. Когда Кайл наконец выходит из душа в полотенце, Картман уже лежит в постели, взбив подушку на стороне Кайла и играя мышцами на своей жирной руке, демонстрируя то, насколько он хорош. Это выглядит забавно, и Кайл широко улыбается, теряя остатки страха. Будь что будет. — Ну, что, наложник, разрешаю возлечь рядом с Эриком Теодором Великим! — Картман подкручивает пальцем несуществующие усы, и Кайл показывает ему средний палец, но всё же залезает под одеяло. — Нифига ты не великий. Хотя если мы говорим о весе… — Завали хлебало, еврей, — неожиданно нежно произносит Эрик, практически накрывая его собой, но всё же ставя руки возле его головы, — иначе раздавлю нахуй. Картман наклоняется медленно, глядя в глаза, и целует так же медленно сначала, лишь распаляя потаённое желание, блокированное страхом, высвобождая его на свободу. Кайл не сопротивляется, он сразу отвечает нежно и нерешительно, позволяя Эрику доминировать в этом поцелуе и подчиняясь движениям его языка, которые по кругу ласкают нёбо, пока Кайл не расслабляется и не даёт волю своему языку, сплетая его с горячим языком Картмана и лаская его кончиком, возвращаясь к пухлым губам, которые так приятно сосать и которые так мягко обхватывают язык сверху, как бы насаживаясь ртом. Кайл тихо стонет, неосознанно водя руками по висячей груди Картмана, намеренно задевая и оттягивая пальцами мягкие крупные соски, замечая, как они твердеют почти моментально. Кайл всё ещё в полотенце, и он успевает пожалеть об этом, потому что он чувствует сквозь махровую ткань, как Картман прижимается своим естеством к его паху, слабо опускаясь и поднимаясь, имитируя лёгкие движения. Кайл возбуждается окончательно меньше чем за минуту и несмело отгибает край полотенца, чтобы стащить его, но Картман придавливает полотенце своим весом, и Кайл может только соприкасаться своей головкой через полотенце с огромным животом Картмана. Хочется откинуть чёртову тряпку, но разорвать мокрый громкий поцелуй Кайл не способен. Он закатывает глаза, когда Картман трахает его рот языком и затем горячо облизывает его губы, касаясь подбородка и облизывая снова и снова, уже не проникая внутрь, наслаждаясь вспухшими покрасневшими губами еврея. Картман сам приподнимается и раскрывает полотенце, и Кайл не понимает, что происходит, потому что его напряжённый пенис касается всем стволом мясистого пениса Картмана, а Картман, кажется, ласкает обе головки своей огромной грубой ладонью. Кайл скулит от удовольствия, когда чуть шершавая горячая кожа проходится одновременно его голой розовой головки и стаскивает крайнюю плоть с головки Эрика. Кайл хочет потрогать там сам, но он только гладит и надавливает на живот Картмана, отмечая, что ему нравится это, и крепко держит его за шею другой рукой. Картман трёт их члены друг о друга и о свою руку, пачкая её смазкой, и смотрит в глаза загнанно, полупьяно, жарко. У Кайла дрожат ресницы, и в уголках глаз собираются слёзы от невыносимого удовольствия, от невероятного чувства единения, ведь они почти одно целое. Ещё нет, не совсем, но дышат вместе, одновременно, хотя Картман и чаще — он задыхается от реальности Кайла, от его близости, от восхитительной мягкости его кожи, от его хриплых осторожных стонов. Картман хочет ласкать его везде, ежесекундно, лишь бы Кайл взглядом, стонами, изгибами своего тонкого тела демонстрировал то, насколько он во власти своего Картмана, насколько он вверяет ему себя и насколько ему хорошо. Картман оставляет их члены в покое, потому что ещё минута — и оба взорвутся оргазмом куда раньше, чем нужно, не вкусив самого главного. — Подожди, Кайл… боже… секунду… Картман тянется к тюбику смазки, отстраняясь от еврея всего на чуть-чуть, но Кайла касается холодный воздух, и он обиженно сопит, не желая отпускать горячее тело ни на миг. — Сперва я тебя растяну, Кайл… — Картман говорит куда более хрипло чем обычно и осторожно упирается указательным пальцем в сжатый тёплый анус. — Расслабься, жид, а то будет больно. Картману приходится распрямиться и сесть между ног Кайла, чтобы иметь возможность дрочить ему левой рукой и трогать его зад правой. Кайл чувствует себя полностью открытым, и прикусывает губу: Картман видит его со всех сторон, а скоро узнает ещё и изнутри. Брофловски охает и жмурится, чтобы не видеть и не думать, что там происходит, потому что палец горячий, а смазка холодная, и это надавливает на сжатый анус, массирует по кругу весьма умело и методично, в то время как другой рукой Картман слегка оттягивает член, играется с яичками и не даёт расслабиться и сконцентрироваться на том или ином ощущении. Кайл не замечает, что на выдохе всё же перестаёт контролировать свои ягодицы, и толстый палец преодолевает напряжение стенок, проникая внутрь его попки на пару сантиметров. Кайл дышит ртом, потому что Картман наклоняется к его пенису и облизывается, глядя на головку. Этого достаточно, чтобы Кайл сжался и застонал, открывая для себя неведомое ранее удовольствие. Массивный палец немного двигается из стороны в сторону, пока мышцы пытаются избавиться от инородного предмета в попке, и не могут, потому что Картман скользит пальцем чуть глубже и двигает им взад-вперёд, немного вытаскивая его и возвращая на место несмотря на сопротивление ануса. Когда широкий язык смазанно проводит по головке и играет с дырочкой, Кайл вскидывает бёдра, постыдно раздвигая ноги и насаживаясь самостоятельно. Это невыносимо. Кровь как будто закипает в венах. — Жиртрест! П-пожалуйста… К… Картма-а-ан… Кайл протяжно стонет, и этого хватает с лихвой, чтобы Картман вытащил палец и приставил к мокрой измученной дырочке свой торчащий член. Ему почти больно от возбуждения, и он совершает несколько движений рукой по своему венистому стволу, пока Кайл елозит и явно не понимает, как больно ему будет, если войти резко. — Тихо, еврей… Ну же… Сладкий… Сейчас… — Картман вводит в уже немного разработанный анус только головку, помогая себе пальцами и немного растягивая кожу вокруг дырочки с членом внутри, который пролез глубже, распирая стенки сфинктера, и Кайл зажмуривается крепче, пытаясь не стонать от боли и странного пограничного удовольствия. Когда головка Эрика касается простаты и начинает биться в неё, ритмично двигая внутри и скользя толстым горячим стволом в кишечнике, Кайл запрокидывает голову и прогибается в спине. Он возбуждён до предела, и Картман плюёт на свою ладонь, возвращая её на торчащий истекающий член, который всё же размягчается от боли в заднем проходе, и начиная сжимать его в такт своим размашистым движениям. Внутри еврея крайне тесно и до головокружения мягко, он расслабляется и полностью принимает член в себя, лишь изредка сжимаясь для большего удовольствия, и Картман целует тонкие колени, покрывает их смазанными частыми поцелуями — больше он не достаёт ни до чего в такой позе, но Кайлу и так хорошо, он на пределе. Его прекрасный юноша с кудрями царя Давида громко стонет, сжимая пальцами простынь, пока он входит в его растянутый анус до конца с легкими хлопками. Картман ускоряет движения руки на его члене, потому что ещё немного, и он взорвётся. — Картман… Боже мой! Боже! Картман!.. — Кайл извивается под ним и подаётся бёдрами, насаживаясь на член и выгибаясь в спине чуть ли не до хруста. У него в голове миллиарды разноцветных салютов, и сейчас они все разом разорвутся в небе так, что он потеряет сознание. Кайл не боится этого. Он ничего не боится. Он открывает глаза, чтобы видеть покрасневшее разгорячённое лицо жиртреста. Картман ловит его взгляд и кивает, с силой сжимая член Кайла у основания: — Да… Да! Кайл! Еврей… Блядь! Боже! Кайл!.. Картман резко изливается, словно увеличиваясь внутри Кайла ещё сильнее, толчками выплёскивает сперму в пререзерватив и ещё двигается рефлекторно, слушая всхлипы Брофловски и собирая его вязкое семя в руку. Кайл продолжает стонать и после, потому что приятный жар всё ещё наполняет его тело, потому что Картман тяжело опускается сверху и находит его губы, чтобы прошептать в них: — Как я тебя ненавижу, жидёнок… Кайл слабо целует его, медленно моргая и пытаясь успокоить свой пульс и конечности, которые ещё дрожат, и тихо просит: — Не выходи. Давай останемся так. Картман кивает и утыкается горячим лицом в потную шею Брофловски, лениво проводит языком, собирая солёную жидкость, и мягко целует туда же: — Останемся. Обещаю, Брофловски.