Последствия

Всё было чуждым, как во сне, Мне кажется с тех пор, Что жизнь моя приснилась мне И снится до сих пор. И значит темная вина, Лежащая на мне, — Лишь тень, мелькнувшая на миг В счастливом детском сне. И значит, скоро я проснусь И, выпив молока, По тропке вниз туда помчусь, Где плещется река… © Калугин. Das Boot

      Пить… Губы пересохли, стянуло коркой. Пить нельзя, но безумно хочется. Рана в живот — ни один лекарь не позволит. Как же ее уговорить-то, что все равно помирать, что разницы никакой… Лайла, душа моя, стерва ты мелкая, дай глоток, мне уже все равно, что дальше, но даже приговоренные имеют право на последнее желание. Глупая девчонка, надеется на что-то, шарится в болоте, пытается выжить и его, полудохлого, вытащить. А небо так и манит, хочется птицей обернуться и нырнуть в эту бескрайнюю синь, такую спокойно-безмятежную, туда, где никто не догонит, или в землю зверем зарыться, уйти от преследователей. Дай воды, Лайла.       Исенгрима встряхнули за плечи, и он с трудом разлепил глаза. Губы холодил край поднесенной к ним кружки с кристально чистой водой — Лайла сидела тут, живая и здоровая, в накрахмаленном передничке, с косой через плечо, в расшитом платье с широкими рукавами по моде Дол Блатанны.       — Ты опять стонал во сне, — проговорила она. Исенгрим взял стакан из ее рук и отвернулся. Он знал, что малышка любит его, но даже у нее мелькало во взгляде нечто, когда она смотрела на пересекавший его правую щеку жуткий шрам. Она вздрогнула, смутилась, закусила нервно губу, и он в очередной раз проклял свою мнительность. Тысячу раз обещал не отворачивать морду, и все равно — стеснялся. Там, в лесах, на разбойничьих тропах или на военном поле он гордился своим шрамом, но в мирное время этот шрам напоминал о том, что Исенгрим Фаоильтиарна чужд этому миру.       — Духота, — шепотом ответил он, морщась и отхлебывая воду. — Костры жгут в деревне.       Рука его дрожала. Сейчас можно было пить вдоволь, но воды больше не хотелось. Как же так — куда подевались мухи, гнилое болото и та жуткая рана в животе? А может, это игра больного разума, а настоящая реальность там, просто затуманенное предсмертным бредом сознание выдает картинки мирной жизни? И вот он очнется от забытья и услышит чужую речь где-то там и частое прерывистое дыхание Лайлы над ухом, увидит блеск ее больных запавших глаз. И не будет ни речки, ни сына, который пропадал днями и ночами в кузнице ювелира Филавандреля, выплавляя украшения — Мастер готовил преемника, а Фаоильтиарна не возражал. Хорошее ремесло, созидательное, не то, что у него.       Исенгрим не знал, какой из этих миров реальный, и это его угнетало.       Лайла сжала его запястье, и Исенгрим по взгляду понял: помнит. Все до единого — как они выбирались в очередной раз из цепких лап смерти, как бежали через болота, как она волокла его, сцепив зубы и упрямо копаясь в полувывалившихся наружу кишках.       — Продолжаешь воевать, — Лайла ссутулилась, глядя в камин. — Не можешь начать жить иначе.       Он усмехнулся, провел жесткой ладонью по ее волосам.       — Не за что и не с кем воевать. Не со всем же светом.       Она нервно кивнула в ответ, медленно поднимая на него большие печальные глаза, в которых жили отголоски той жизни, когда они прятались, подобно лесным зверям. Исенгрим скорбно опустил длинные ресницы. Он чувствовал вину — от этого ему некуда было деться — перед ней и остальными детьми, которых он увел на бессмысленную бойню, убедив в необходимости борьбы за мертвую землю, которую в итоге разорвали на части политиканы вроде Францески, кинув своих сородичей на заклание во имя высокой цели.       Лайла поцеловала его коротко, легко мазнула по губам.       — Постарайся заснуть, любимый.       Исенгрим послушно закрыл глаза, сжимая ее хрупкую тонкую ладонь — и не поверишь, что эта девчонка резала глотки нильфгаардской солдатне — и надеясь, что теперь будет спать без сновидений.       …Он старается не стонать, лишь шумно втягивает воздух, раздувая ноздри точеного носа. Еще больше он старается не смотреть на располосованный ниже ребер живот. Ох, боль, вот она, боль. Цепкие лапки мухи опять задевают кожу, и эльф слабо отмахивается от насекомого. Повернув голову наблюдает за оборванкой Лайлой, снующей туда-сюда. Зря она за ними увязалась. Девчонка-то не виновата вовсе. А они с самого начала обречены были. Бывший офицер бригады Врихедд шарит по плечу, нащупывая место, где крепились знаменитые серебряные молнии, болезненно кривит искусанные в мясо губы. Скашивает глаза — лицо Риордаина восковое, с брызгами грязи. Мертвое лицо, красивое в своей иности. Исенгрим криво усмехается с горечью. Малышку жаль, вон как на бледном лице лихорадочно горят глаза, долго не протянет.       Он все же хрипит что-то, понимая, что зря — услышат же, царапает ногтями грязь. Она подскакивает, пытается что-то сделать с раной.       — Пить… — беззвучно шепчет он, ловя ее беспокойный взгляд.       — Нельзя же, — растерянно отвечает Лайла.        — Да ладно… Мне недолго осталось, дай глоток.       Она раскручивает фляжку дрожащими руками с обломанными ногтями. Он смотрит на вздрагивающие пальцы и усмехается горько, обреченно, вслушиваясь в звук приближающихся шагов.       — А мне сон снился. Хороший сон.       Он был странно спокоен. Теперь он знал наверняка, где реальность. И умирать уже было не страшно.