Shattered

— …если бы я была художником, то тоже рисовала бы только вас, мисс, но беда в том, я всего лишь доктор. Фрайни Фишер не надо оборачиваться на голос, чтобы предположить, кому он принадлежит — и предположить, разумеется, верно: в баре за ней весь вечер наблюдает молодая женщина в черном брючном костюме, пытаясь спрятать лицо то в кокетливом платке на шее, то за широкими полями шляпы, будто бы такой взгляд Фрайни могла пропустить. Сначала ей даже — исключительно из озорства! — хочется заказать даме чего-нибудь выпить, но та то и дело исчезает из поля зрения, и от этой идеи приходится отказаться. — Что же, «всего лишь доктор», вы даже и не попробуете? — она лукаво смотрит на незнакомку через плечо, отвернувшись от стены, которую украшают ее собственные портреты, нарисованными гостями бара — от невинных набросков новичков до совершенно откровенных картин; у той от волнения чуть-чуть дрожит нижняя губа, но она держится бодро, явно перед этим опрокинув для храбрости стаканчик-другой. Она пожимает руку Фрайни удивительно крепко, и та одобрительно, совершенно в своей манере улыбается Макмиллан; Элизабет — по словам мисс Фишер, это имя новой знакомой чрезвычайно подходит, лучше и не скажешь, лучше и не назовешь — держит ее ладонь в своей дольше, чем то позволяет хороший тон, но женщина и не думает сказать что-то против или вырвать руку. Она приглашает Макмиллан выпить завтра вечером, а потом еще несколько раз, превращая это почти что в привычку, и той очень трудно убедить себя, что это что угодно, но уж точно не свидания; от мисс Фишер пахнет чуть-чуть сладковатыми духами, она звонко и совершенно искренне смеется, на ее шее тускло блестит тонкая жемчужная нитка, а еще от нее саднит горло и перехватывает дыхание, заставляя сердце прыгать где-то в горле в неистовом ритме, в такт гремящей музыке, почти что победном марше. Элизабет всегда на прощанье целует руку новой знакомой и потом несколько секунд сжимает ее пальцы, не желая отпускать; та ласково улыбается и хлопает доктора по плечу, путаясь в ее распущенных рыжих волосах. В один из таких вечеров Фрайни сама целует ее первой, и Мак, чувствуя, насколько подруга пьяна, пытается сопротивляться, но от прикосновений мисс Фишер подкашиваются ноги и кружится голова, а в груди, в костяной клетке ребер, взрывается огромный солнечный шар. Элизабет врач, она знает, что нет никаких «солнечных шаров», но ей отчаянно кажется, что пальцы все же коснутся бесконечно горячего бело-желтого света, стоит лишь дальше вытянуть руку. Тогда ей впервые хочется оглушительно громко закричать, размазывая крик по чужим губам вперемешку с помадой и убежать прочь; последнее, что она успевает запомнить — ключицы Фрайни под ее пальцами вот-вот прорвут слишком тонкую для них кожу, будто бесполезную преграду. А потом они обе, должно быть, падают в кромешную темноту, оставляя все сожаления назавтра. Утром они одеваются молча, стараясь не смотреть друг на друга; «мне правда жаль» висит в воздухе, как звук пощечины, и никто из них не решается это озвучить. Когда женщины встречаются снова через две или три недели, Мак салютует Фрайни бокалом через толпу, и та поднимает свой в ответ, натянуто улыбаясь; Элизабет больно видеть эту некрасивую, почти жалкую гримасу, но ей хватает ума — или глупости, тут уж как посмотреть — промолчать. Тогда, еще в самом начале, Макмиллан приходит к выводу, что Фрайни разбила ей сердце, как бы глупо то ни звучало. Им обеим требуются месяцы, чтобы из отношений улетучилась вся неловкость, и бог-весть сколько лет, чтобы полностью залатать все дыры в дружбе, пусть, конечно, и не сломанной, но пустившей трещину. С сердцем Мак, вот беда, такого фокуса не выходит. ** Годы, конечно, берут свое, и Мак перерастает период дешевых драм, начиная жить дальше. У Лотты, немецкой эмигрантаки, пышные светлые кудри и голубые глаза, она похожа на девушку с рождественской открытки — маленькая, розовощекая и с ужасно холодными руками, и Элизабет греет ее ладони и своих, прижимая к губам; их роман, впрочем, не живет дольше полугода, но ни одна, ни другая о том не жалеют. Скуластая и черноволосая Одри своей короткой стрижкой под мальчика так сильно похожа на мисс Фишер, что это даже неловко — неловко, когда они втроем сталкиваются у клиники, и Фрайни вежливо, слишком вежливо ничего не замечает; неловко, насколько бледно смотрится на ее фоне такая привычная Одри-хохотушка, Одри-душа компании. Сердце Мак пропускает два удара, стоит только подруге провести руками по шее, поправляя воротничок блузки, который и без этого сидит идеально; новая пассия, верно истолковав невысказанное вслух, просто и молча уходит, не устраивая дешевых истерик — и обе женщины ей действительно благодарны. Фрайни тогда неловко и скомкано прощается, сославшись на какие-то незавершенные дела, а Макмиллан, вернувшись домой, еще час не может привести мысли в порядок. Мужчины в постели Фрайни сменяются с головокружительной скоростью, и Мак врет, что ей наплевать; мужчина в ее собственной постели — едва ли не последняя вещь на земле, которую она вообще когда-либо хотела видеть, а мисс Фишер уже ничего не исправит, говорит она своей новой любовнице, и та одобрительно кивает. Эта связь проста, мимолетна и лишена каких-либо нежных чувств; Рут — просто скучающая богатая девочка, захотевшая попробовать новое, но Элизабет сейчас плевать и на это (когда пару месяцев спустя Рут со свернутой шеей и запекшейся в волосах грязно-бурой кровью попадает к ней на стол, Мак все еще безразлично). День сменяет день, и Фрайни, беззаботно смеясь, показывает подруге очередной непристойный портрет, по традиции подаренный черт знает каким по счету воздыхателем, а стакан в руке Макмиллан — немного виски, гремящие кубики льда, боль и сожаление — вот-вот треснет. Это, на секунду думается ей, было бы даже забавно — неловко тряхнуть рукой, пронзенной осколками, ощутить на пальцах жар крови и холод виски, когда талая вода смешалась с алкоголем; «Очень красиво», — вместо всего этого говорит она, вымученно улыбаясь, и мисс Фишер старательно не замечает, как неестественно хрипит ее голос. Так или иначе, это лучшее, что они сейчас могут сделать друг для друга, и Элизабет предпочитает думать об уродливых грязных обоях в родительском доме, слезающих лоскутами, — о нуждающейся в ремонте женской больнице королевы Виктории, раненых на фронте солдатах, о чем угодно — когда мисс Фишер невесомо касается ее руки чуть-чуть прохладными пальцами. ** Все летит к чертям, когда Мак случайно ловит взгляд Фрайни, обращенный к инспектору Робинсону; ей почему-то все еще хочется кричать, будто не было всех этих лет между ними, будто не было всех этих романов что у одной, что у другой. Она бы наклеила на них двоих — подругу и детектива — ярлык «взаимное влечение» и убрала бы этот сверток на самую дальнюю полку шкафа до Рождества, подальше от чужих глаз, не позволяя никому раскрывать тот до праздника. — …вы со своим инспектором спите? — Элизабет спрашивает мимоходом и без интереса, словно бы просто из вежливости, как, бывает, одни люди интересуются у других, не собирается ли дождь, не устроили ли рабочие на заводе очередную забастовку, не убили ли там кого в перестрелке или в номере модного столичного отеля. Ей стоит больших усилий медленно выдохнуть и расслабить пальцы, стиснувшие стакан с выпивкой, и не греметь почти растаявшим льдом на его дне; они сидят вместе на диване в гостиной Фрайни, пока ночь обнимает Мельбурн одеялом из черно-синих облаков, радиоприемник тихо бормочет о вчерашних лошадиных скачках, а штопающая на кухне Дороти негромко напевает себе под нос приставшую к ней с самого утра песенку. — Пока еще нет, — Фрайни говорит медленно и лениво, будто пробуя слова на вкус, и любуется переливами электрического света на своем стакане с шерри, покачивая тот в руке, — но помяни мое слово, я уверена, что все к этому и идет. Элизабет кивает сама себе, будто ставя какую-то мысленную галочку — она прекрасно знает, что «все к этому и идет», просто ей почему-то очень нужно, чтобы кто-то произнес эту мысль вслух и облек ее в форму; в голосе подруги даже не звучит ни капли самодовольства — только лишь сухая констатация факта. Фрайни любит многих, Макмиллан любит женщин — правильнее сказать женщину — и любила все эти годы, с того самого вечера, как ее сердце увязло-запуталось в коротких черных волосах и обворожительной лукавой улыбке. Мисс Фишер беззаботно смеется, взмахивает рукой со стаканом с шерри и меняет тему, говоря что-то о новом расследовании; не смотреть на белое пятнышко ее плеча, появляющееся под полупрозрачной тканью легкого платья — проще, чем Мак думала (сложнее, сложнее, почти невозможно). Фрайни удается то, чего не делал никто и никогда: пусть и не прося, не желая этого она разбивает Элизабет сердце. Дважды.