Крик

mazzy star - into dust Его нет. Тони понимает это не сразу. В первые секунды он не понимает ничего, он только дышит – глубоко и ровно, без перебоев. Он ничего не чувствует, он – счастлив. Счастье не греет, от счастья мерзнут пальцы, кровь булькает в груди и в горле, он не верит до конца, каждая его клетка умирает в агонии, кричит – таких чудес не бывает. Но они появляются, чудеса – из ниоткуда, из пыли и травы, из неба и горечи на губах появляются люди, люди, люди. Живые. Ему не хватает сил стоять – он падает, чьи-то руки хватают, не позволяя разбиться. - Мистер Старк, – и голос, рвущийся, настоящий. Чьи-то глаза – грецкий орех и перебитые каштаны. Слишком много – есть предел для чувств, Тони его перешел, он только стискивает мальчишку в судорожных, сломанных объятиях – вечность. Он ничего не делает, ничего не говорит – только слушает этот голос. - Это шок, – пытается объяснить Роуди, глядя на него со смесью тепла и горя, прошедшего, несостоявшегося горя, которое успело покалечить, успело изуродовать. Непоправимо – Питер умер у него на руках – непоправимо. Питер улыбается и плачет, не стесняясь, плачет ему в плечо, живой, живой, живой. Потом он понимает – что-то не так. Это приземляет, в голове разрываются мысли, он словно машина, он снова машина – анализирует и лихорадочно ищет ошибку, что еще надо исправить, за что еще надо вцепиться судьбе в горло и не отпускать. Так он умеет жить. Так он возвращается. - Где Стрэндж? – никто не отвечает. Недоумение и страх написаны на лицах, на каждом лице – напряженное ожидание еще одной катастрофы. Но катастрофы не происходит – все остальные на месте, весь мир вернулся на свои места, забился слезами и кровью, только одного не хватает. Одного в целом мире. Тони кажется, его разорвали напополам. Он ищет, ищет, ищет – больницы, морги, храмы, города, горы, места, которых нет на карте, места, которых нет нигде. Стрэнджа нет нигде. Тони злится, Тони раздражен, почти обижен – это какая-то досадная насмешка, недоразумение, это – Тони не спит: стоит закрыть глаза, как внутри поднимается холодный ужас. Он вымерзает. Вонг смотрит исподлобья, немного растерян. - Я не знаю, где он. В последующей тишине разбивается – не вопрос и не ответ – он не вернется. Тони ищет. А мир расцветает пронзительными красками – в чужих глазах вспыхивает счастье, Тони и сам не может от него отбиться – Питер здесь, Тони упрямо не отпускает его, забирает у мальчишки время. Мальчишка не против – он повзрослел за те пару мгновений на Титане, они в чем-то даже поменялись ролями: Питер теперь будто угадывает его желания, задерживается на мгновение дольше, забывая про друзей, про тетю Мэй, про все на свете. Тони не имеет на это права. Поэтому он заставляет себя успокоиться, улыбается искренне и часто, отпускает, отпускает, отпускает – Питер не верит до конца, чувствует в нем какой-то страшный, существенный сбой. Тони не может оправдать этот сбой. Тони не может оправдать дикую, паническую дрожь, которая выбивает остатки воздуха из легких, Тони не может оправдать расползающийся в нем холод, Тони знал Стивена Стрэнджа несколько часов – почему, почему он стал так важен, что в голове вертится все та же пафосная фраза – жизни без тебя нет. Это напоминает отравление палладием – Тони кристально четко помнит момент, когда он сел в гоночную машину, чтобы разбиться – эффектно вылететь с трассы куда-нибудь в пустоту, взорваться и никого не задеть. Помнит усталое разочарование, когда Ванко появился на трассе – мир что-то требовал от него, настойчиво и беспощадно, требовал бороться, требовал и требовал, и ничего не мог дать взамен. Теперь мир молчит – ему ничего не нужно. От этой внезапной мысли становится спокойней и холодней. Стивена нигде нет, до сих пор нигде нет, проходит три недели, четыре недели – никто не понимает его отчаянной лихорадки. Никто, кроме Питера, не знал Стрэнджа – не то что бы мальчик знал, не то что бы знал Тони. От этого ему невыносимо находиться рядом с ними – и вместе с тем легко, потому что можно притвориться, будто с ним ничего не происходит. Отторжение. Долгие, ничего не значащие взгляды – вселенная умирает, как ты можешь так на меня смотреть? – два прикосновения, однажды сказанное имя, Тони не может избавиться от эха в своей голове. Ты и твои шрамы – откуда эти шрамы, откуда эта дрожь, она въедается в меня, она меня убьет. Ты и твои едкие слова – наравне с моими, такие же острые, такие же рваные, мы могли бы ненавидеть друг друга, но не сложилось. Ты и каждая твоя невозможность, впаянная в однажды сломанный хребет – таких не существует, тебя теперь тоже не существует, у меня словно что-то украли. Ты, ты, ты. Хватило секунды, чтобы захлебнуться. У меня под кожей осталась твоя неслучившаяся нежность, мною выдуманная, я не понимаю, говорят – нельзя потерять то, чего нет, почему тогда – Тони не хочет, Тони не может физически, ему дробит кости и выворачивает судорогой мышцы. Мир вращается, вертится, кричит – Тони думает лишь о том, как заставить его умолкнуть. Отторжение – его сердце омертвело, оно бьется механически и просит об одном – остановиться. Он знаком с этим навязчивым желанием – он с ним обвенчался, построил сложные, запутанные отношения, расставался и снова сходился, оно вплелось в саму его суть. Он не уверен лишь, почему оно так чудовищно навалилось теперь, словно наконец-то отыскало выигрышную карту, заполучило козырь в рукаве и больше не сомневается в своей безоговорочной победе. Маленькое, навязчивое желание – умереть. Тони помнит десятки раз, замерших где-то на границе колебаний и уверенности, Тони чувствует усталость по-особенному остро, она накопилась за его абсурдную жизнь, в конечном счете смерть – это естественно, потому что всем нужен отдых, ему так нужен отдых, он устал от всего на свете, от железного костюма и железной улыбки, от дел и обязанностей, от необходимости дышать и тащить за собой это неподъемно тяжелое нечто. Раньше – до трех часов, до все стирающей катастрофы, до первого взгляда в серые-серые-серые неродные глаза – весь его мир был другим, Тони не знает, как одна встреча может разделить все на до и после, это же сказки, выдуманные теми, кто никогда не любил всерьез, только увлекался ослепительно и ярко, это же – это напоминает ему вычитанную откуда-то фразу: без тебя все пыль, грязь, гниль. как я жил? как не увяз? откуда черпал столько сил? На самом деле, это бред, его расколотое сознание мечется и сходит с ума, Тони сходит с ума, он даже не посмеялся тогда над этой фразой, только закатил глаза – насколько некоторые люди любят драматизировать, насколько надо быть не по-настоящему несчастным, чтобы сказать такое. Несчастные по-настоящему не разбрасываются такими фразами. Несчастные по-настоящему либо живут, таская за спиной невозможную боль, либо стреляются летними вечерами. В Нью-Йорке лето. Месяц спустя Тони едва не вылетает с трассы на своей лучшей гоночной машине – если быть точным, то вылетает, но проклятие всегда-выживающего-ублюдка висит над ним, и поэтому он только оказывается в больнице, он даже ничего не сломал, только вывихнул плечо. Питер волнуется, врываясь тем же вечером на базу, прямо после дополнительных занятий в школе, Питер действительно стал слишком взрослым – Тони больно на него смотреть, Тони не может не смотреть. - Мистер Старк, с вами все в порядке? – и это ненадолго забивает его собственные желания под плинтус, Тони боится, что случится с мальчишкой, когда он умрет. Тони видит, как плещется боль и ужас в ореховых глазах, как они утихают, как они сменяются улыбкой, когда Питер понимает, что ничего страшного не произошло, когда Тони отпускает тонну колких замечаний, расспрашивает его о школе и патрулях и сам улыбается так честно, что внутри все рвется. Тони понимает, что боится недостаточно. Он цеплялся за упрямство, за ослепительно красивую вопреки всему жизнь, за свои идеи, за свою работу, за людей – он всегда за что-то цеплялся. Теперь, когда ему не нужно больше цепляться, когда весь мир наладился, и нигде не гремят взрывы, и нигде не умирают по его вине люди, и никто не стреляет в спину автоматной очередью предательства и уничтожающе-честных слов – он пережил все это, он каждый раз вставал, и вставал, и вставал – теперь Тони не хочет быть. Он устал. Если дать его усталости физическое воплощение, она раздавит Нью-Йорк – и его любимый город задохнется под обломками, без единого крика, без возражения, потому что бороться не хватит сил. Он может придумать миллион причин. Он может оправдать себя – ему больше не снится Нью-Йорк, не снятся развалины Соковии, не снится однажды посланное Вандой жуткое видение, обернувшееся почти-правдой, не снится снежное небо над проклятой Сибирью, не снятся знакомые, ледяные глаза – они работали бок о бок целый год, а Тони так и не научился заново смотреть в эти ледяные глаза. Ему не снится Титан. Ему не снится ничего, потому что он не спит. Ему тогда вдруг дали единственный шанс – серые глаза и магия на кончиках искалеченных пальцев, магия вдоль, по краям его души. Это несправедливо – позволить мне сместить на тебя всю свою жизнь за три жалких, нечеловеческих часа, сказать мое имя с этой безмерной нежностью – теперь я должен напоминать себе, что не было никакой нежности, теперь я ничего не должен, потому что какая разница, какую сумасшедшую мечту я выдумаю, тебя все равно нет больше, чтобы разорвать ее в клочья. Тебя нет больше, и мне надо бы пережить это, как переживают смерть случайных знакомых, чем-то зацепивших сердце, но я не могу, я не могу, я не могу. Я не могу вырезать из груди надежду, я поверил тебе и в тебя, я вдруг представил, что никогда больше не буду один – какая наивная, сияющая глупость, я придумал себе внезапную, безграничную любовь, я не виноват, что придумал ее столь отчетливо, что она стала моей единственной реальностью. Я из-за твоих слов переломал время, которое должно было переломать меня, я сделал невозможное – разве я не сделал невозможное, смотри, я вернул половину мира из ниоткуда, только ты один остался там, только ты один – не вернулся. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. - Вернись! – Тони кричит, разламывая собственную новейшую разработку, все эти провода и мельчайшие детали. Голыми руками, царапаясь, обжигаясь, повторяя одно и то же и не слыша ни самого себя, ни граничащий с паникой голос Пятницы. Роуди едва не выламывает дверь, Роуди держит крепко, Роуди трясет от ужаса. Роуди не понимает, что происходит. Тони тоже не понимает. После этого срыва его упрямо стараются не оставлять одного, словно он болен, словно он сходит с ума – Тони бы посмеялся над ними, если бы действительно не сходил с ума. Тони так легко улыбается и заставляет их верить в него, это даже не требует усилий – он по-настоящему успокаивается, спокойствие ложится на плечи тяжелым, мягким одеялом. Он решает все вполне осознанно, в здравом уме и трезвой памяти, как говорят, он всего лишь достигает точки, к которой всю жизнь стремился. В конце концов, он прожил не самую худшую жизнь – он мог бы пожить еще, но не хватает сил вынести все в одиночку, теперь, когда он поверил, что в одиночку больше никогда не придется. В конце концов, он сделал достаточно. Если забыть о том, что он всегда делает недостаточно. Тони выбирает ветреный июльский вечер. Он едет в Нью-Йорк на научную конференцию, которую иначе никогда бы не посетил, а после звонит Роуди и говорит, что останется ночевать здесь. Роуди хмурится. - Ты можешь вернуться за десять минут. - Роудс, я отрублюсь через пять, – Тони старательно изображает пьяный блеск в глазах и смеющуюся иронию над чужим несостоятельным волнением. Тони хотел бы сделать это по-другому, выстроить красивую, идеальную случайность, в которую поверил бы каждый, Тони хотел бы не оставлять этот страшный, коверкающий осадок в чужой груди. Если он всерьез представит, что будет с ними завтра – с Питером и Роуди, с Пеппер, с Хэппи, с – на этом его список заканчивается, Тони не представляет дальше, потому что никакое дальше его не волнует. Тони заставляет себя не думать ни о чем, чтобы не сорваться. Это эгоистично. Это нельзя простить. Ему и не простят. Его возненавидят дикой, кричащей ненавистью, ничего не понимающей и слепой, наверное, он разрушит Питеру жизнь – от этой мысли холод сковывает внутренности. Но Питер тоже умер на его руках, он не может жаловаться – а Тони не может продолжать. Мне жаль. Он отключает Пятницу, разрывает сердце – ее внезапное запоздалое осознание, и последующая тишина, в которой искрами отдается страшное бессилие. Тони достает из ящика стола браунинг – продавец оружия, Железный Человек, чьи технологии перевернули мир не раз и не два, а стреляться решил из обычного браунинга. В этом есть что-то неподражаемо глупое, что даже заставляет улыбнуться. Он устал. Он только в эту минуту окончательно, бесповоротно поверил, что Стивен Стрэндж не вернется, что где-то в его великом плане затесался просчет – эти мелкие, незначительные на первый взгляд просчеты всегда приводят к катастрофе. Тони заряжает обойму. Тони на мгновения застывает, пытаясь решить, где лучше стреляться – сидя или стоя, посреди комнаты или прямо за столом, при свете или в темноте. Он все-таки встает, подходит к широким, во всю стену, окнам, за которыми горит вечерний Нью-Йорк. Руки на удивление не дрожат, когда он приставляет дуло к виску – но затем, передумав, упирается им под подбородок, на автомате высчитывая подходящий угол, не надеясь на свою особенную удачу, которая могла бы спасти его даже сейчас, оставив инвалидом. У него в голове нет никаких последних мыслей, никаких сомнений и натянутых нервов. Только горечь, и усталость, и страх. Тони спускает курок. Выстрел отдается в ушах громким, нестерпимым эхом, ничего не меняется, чьи-то пальцы едва не ломают его запястье, все еще не веря, что успели отвести выстрел в сторону, чье-то дыхание загнанно бьется в тишине. Перед ним стоит Стивен Стрэндж. Галлюцинация. - Нет. Тони отпускает пистолет, тот ударяется о пол с глухим, вполне реальным звуком. Пальцы на его запястье все еще никуда не исчезают, серые глаза прошивают насквозь – Доктор злится, и чем-то безумно напуган, и с невыдуманной, такой же безумной нежностью горько улыбается. - Где ты был? – спрашивает Тони и не замечает, как вместе со словами срываются слезы. Тони не верит. Тони не может не верить. - Я потерялся между мирами. Магия иногда может обернуться существенным недостатком. - Ты… потерялся? – Тони сам удивляется той детской обиде, которая звучит в его голосе. - Да. - И как ты вернулся? - Ты меня позвал, – Стивен будто объясняет ребенку таблицу умножения, вздыхает устало, надрывно-радостно, впервые за тысячу лет. Не позволяет упасть. Тони не знает, как много ему позволено – Тони вплавляется в чужое тело, давит крик в чужом плече, стискивает пальцами жесткую, потрепанную ткань – его не отталкивают, только держат так крепко, словно это он вернулся из небытия, словно это он – вернулся, вернулся, вернулся. - Не смей больше, – не договаривает Стивен, Тони понимает, о чем тот, и от этого хочется рассмеяться. Не смей больше – Тони разбивается на куски, он хотел умереть, потому что считал Стрэнджа мертвым, а тот появляется в последний момент и с такой сумасшедшей болью просит его не выносить себе мозги, неужели – неужели ты не понимаешь, что мой мир сошелся на тебе, что он начинается тобой и заканчивается тобой, как я могу теперь, как я могу – да ведь я люблю тебя. Тони говорит это вслух. - Я знаю. - Не теряйся больше, – пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. - Ни за что. Стивен и не смог бы. Стивен бился в стены мира до содранной кожи, до содранной души – Стивен так боялся опоздать, что миру в конце концов пришлось треснуть и разбиться, но впустить его. Стивен понимает с чистой, слепой ясностью – понял уже давно – что никогда не отпустит этого человека, никогда не позволит ему смотреть в пустоту перед собой с таким глухим отчаянием. Стивен скорее переломает этот мир в ничто, чем даст ему переломать Тони Старка – и Стивен знает, о чем говорит, знает, как умеет трещать реальность от обезумевшей магии, поэтому его слова не бесполезный звук. Только дайте ему повод. Это похоронено в моих костях, это выжжено у меня под кожей, вбито тупыми гвоздями с третье по пятое межреберье, слева, точь-в-точь по сердцу. Ты и твое безбудущное сейчас, ты и твои вездесущие пальцы, и запах металла с горечью, и резкий обрубочный смех, и крик посреди ночи – задавив его в подушку, ты мелко дрожишь и не разрешаешь себе цепляться за мою ладонь. Ты – кофе в три утра, усталость и гениальность под черепной коробкой, теплые руки, теплые глаза, поцелуи в висок. Ты – мой единственный дом, ты мог бы делать мне невыносимо больно, но мы оба, кажется, нахлебались этой боли сполна, поэтому между нами нет ничего лишнего. Я люблю тебя, и все. Не нужно поджигать друг друга живьем, несмотря на все эти красивые метафоры, которыми я разбрасываюсь – я только пытаюсь выразить, насколько сильно люблю тебя. Не нужно разбивать сердце, выворачивать внутренности, вдоль по лбу вырезать кровавый терновый венец. Ты улыбаешься счастливой – не усталой, не отчаянной, не натянутой – счастливой улыбкой и повторяешь ровно то же самое: - Я люблю тебя.